Начинают играть часы.
Дверцы в корпусе открываются, выезжают арапчата. «Турецкий марш», арапчата кружатся под него.
– Я не могу запретить ему танцевать… – Он смотрит на часы, затем подходит к окну.
«Турецкий марш» за спиной замолкает.
За окном уже вполне оформилось утро. Сигнальные огни на куполе погасли, теперь он сам блестит с края. Под самым окном светлеет пруд со сбившимися в ожидании завтрака утками. Чуть правее белеет статуя ангела с ямочками на щеках. Ямочки из окна, разумеется, не видны; их дорисовывает память. Под ангелом стоит скамейка с чернеющей на ней фигурой в пальто. Ветер слегка загибает края пальто и теребит темные пряди.
– Надеюсь… – Он поворачивается к Сухомлинову. – Надеюсь, наследник…
– Спят…
– Пусть поспит подольше…
– Слушаюсь!
– Гостя угостить чаем. – Снова скосил глаза на фигуру внизу. – И поводить по Нижнему парку. Вы связывались с Большой землей? Когда они готовы принять его обратно?.. Еще раз уточните. Его Миссия пока не выполнена.
Сухомлинов повторил свое «слушаюсь!» и вышел.
Дверь осторожно закрылась.
Он стоит, слушая, как гаснут шаги.
Теперь портреты хорошо видны. Наливает из графина, делает пару глотков. Присаживается на оттоманку, стакан ставит на подушку, так, чтобы не разлился.
Встречается глазами с Николаем Первым, помещенным левее двери. Император изображен в форме Преображенского полка, за спиной клубятся тучи. Губы под усами, вероятно, решительно сжаты.
Он допивает воду и глядит на портрет сквозь пустой стакан.
Лицо прапрадеда расплывается и кривится, как в комнате смеха.
В детстве они разглядывали сквозь кривые стекла иллюстрированные журналы. Наводили стекла на разные предметы, друг на друга. А потом мир внезапно сам искривился. Весь мир с людьми и предметами, и совершенно без участия кривого стекла.
Он опускает стакан, проводит по стеклу пальцем.
Прежде портрет висел во дворце великого князя Николая Константиновича, ташкентского изгнанника. Портрет был посредственной живописи. Серый окрас туч от времени пожелтел, ветвь за спиной стала бурой и больше напоминала водоросль. Только в глазах чувствовалась жизнь. Точно они только что были написаны, где-то неподалеку валяется палитра, и художник довольно протирает ладони тряпицей.
Этот портрет они собирались уничтожить. Стали проверять запасники музея, в который преобразовали коллекцию ташкентского князя. Установили, что портрет не представляет художественной ценности, а изображенное на нем лицо являлось душителем свободы. На заднем дворе был разложен костер. Он успел вывезти его ночью. Долгие годы хранил прапрадеда в подвале. Оберегал, как мог, от сырости, от мышей. И главное – от них. Когда его в 53-м арестовали, до подвала они так и не добрались. В их деревянные мозги не приходило, что он мог где-то прятать портрет немолодого усатого мужчины в облупленной раме. Впрочем, к тому времени в подвале стояло уже несколько портретов, целая контрреволюционная коллекция. Расплывшаяся, как облако, Екатерина Вторая с улыбкой и розой. Павел Первый с мальтийским орденом и рахитичным лбом. Наконец, большой портрет, который висит сейчас над его письменным столом. Семья в полном сборе; глава семьи, с аккуратной бородкой, нежно положил ладонь на плечо супруги. Вокруг них, живою рамой, их дети. Три девушки в воздушных платьях. И мальчик в матросском костюмчике и с болезненным взглядом. Картина изрезана в нескольких местах. Видны швы, труды реставраторов. Один порез прошелся по лицу мальчика. Когда свет падает, как сейчас, это становится заметно.
До доклада Сухомлинова он как раз читал записи этого мальчика. Этот странный ребенок вел дневник – подражал взрослым, Папа (лицо с бородкой, ладонь на плече супруги), который тоже поверял бумаге деяния каждого дня. Тетрадь открыта на дате «8 марта». 8 марта 1915 года. Пятьдесят восемь лет назад, стало быть, день в день.
«Встал, как всегда, в 8. Учился и гулял. Завтракал с Мама и сестрами. Был в лазарете Большого дворца на концерте. Гулял – учился. Обедал в 6 ч. Приготовлял уроки. Сидел у Мама за обедом. Лег спать как всегда».
Совершенно обычный день… Он прикрывает глаза, опускает затылок на подушку. Нет, обычных дней тогда не было. Каждый день был подарком, шоколадной бомбой с сюрпризом. Да, была болезнь, были мучения, бессонные глаза Мама. Но болезнь была не всегда, и наступали прозрачные дни выздоровления. Комнаты наполнялись светом и счастьем, промозглая весна качала кусты парка, мальчик просыпался в 8, учился и подолгу гулял. Многоярусные балтийские облака скользили по небу, выглядывало солнце, и песок возле пруда отливал серебром. Где-то шла война и сражались наши русские богатыри, но здесь, среди тишины и сосен, война чувствовалась только во дворцовом лазарете. В этом лазарете сестры мальчика были не просто сестрами, а еще и сестрами милосердия. Там, в лазарете, они облегчали военным страдания от ран, полученных в боях, там читались вслух книги и устраивались концерты. Как в тот благословенный день 8 марта, о котором мальчик сделал короткую запись в дневнике.
Жаль, что он не записал, что тогда исполнялось. Вероятно, что-то патриотическое. Чтобы никаких немецких фамилий в программе, Вагнеров и даже Моцартов. Высокоталантливое, но при этом благонадежное вроде Петра Ильича Чайковского или Николая Андреевича Римского-Корсакова. Возможно, где-то сохранилась афиша этого филантропического мероприятия, выполненная славянской вязью. Или доживают где-то свой век один-два слушателя, но и они вряд ли помнят программу. Только мальчик в матроске мог бы, смешно поморщив лоб, что-то вспомнить. Но мальчик был убит через три года, и его лицо на портрете изрезали бритвой. Вместо мальчика возник серый человек, неспособный чувствовать жизнь. Сама жизнь с ее облаками и концертами для него исчезла. Искривилась, как сквозь неровное стекло, потеряла вкус и смысл. Осталась только Миссия. Миссия, ради которой он должен был еще на полвека задержаться на Большой земле…
Он приподнимается на локте и опускает правую ногу на пол, подходит к окну. Скамейка внизу пуста, зеркало пруда рассекают селезни. Значит, гостя уже увели. Напоили в чайном домике чаем с пряниками. Теперь водят по Нижнему парку. Или готовят к отбытию, можно включить экран и проверить. Он подходит к экрану, стоит, отходит обратно.
Зачем включать, если можно и так все себе представить?
Гостя ведут по парковой дорожке. Проходят молочную ферму, гость щурится от солнца. Он слушает об устройстве города с желтым куполом, ботинки шуршат по песку. Как устроен космос? Нет, он не залит черной пустотой. Да, в нем есть и пустота. Но возникла она лишь тогда, когда на Большой земле его стали представлять пустым. Пустым, ледяным, темным. И часть его стала тогда ледяной, и темной, и пустой.
– А какой он на самом деле?..
– Кто?
– Космос.
Экскурсия спускается к озеру. Припекает, гость расстегивает пальто. Садится на землю, смотрит в зеленоватую воду.
Сейчас он услышит, как был создан город с желтым куполом. Он читал Платона? Гость кивает. В ногах у него портфель, он боится оставить его. Мир платоновских идей, конфигурация образов.
– И поддерживается музыкой…
– Музыкой… – Гость молчит, разглядывая желтый купол за деревьями.
Пусть обдумает, подышит воздухом. Чихнет, потрет переносицу, висок. Расшнурует ботинок, вытряхнет пару мелких кладбищенских галек.
Сейчас его вежливо поднимут, постучат пальцем по часам и гость кивнет. Оглянется на озеро, на купол. Его ведут по мостику «Дамский каприз», ближайший путь в ангар. Он чуть прихрамывает, не всю гальку, наверное, вытряхнул. Снова оглядывается, стараясь запомнить, удержать как можно больше.
Все они так…
Мальчик на портрете улыбается. Освещение сменилось, и шов, проходящий через его лицо, почти незаметен. Теперь солнце пригревает часы с арапчатами и подставку из черного камня.
Мальчику известно, что, возвратившись на Большую землю, утренний гость забудет все. И ангела, и китайский домик с чашкой чая, и молочную ферму с запахом тепла и прелой травы. И спуск к озеру, и «Дамский каприз» над сухим оврагом, где парк обрывается, вспыхивает транспарант «Внимание, расстыковка!», а дальше уже выполняют свою работу преображенцы…
– Ты жалеешь, что не мог поговорить с ним? – Он глядит в немигающие серые глаза мальчика.
Мальчик слегка улыбается и мнет воротник матроски.
– Что уж теперь… – приглаживает волосы. – Давай решим лучше, что выбрать ему для расстыковки. Это важно…
Вопросительный стук в дверь.
– Да!
На пороге покашливает в ладонь Сухомлинов. Уже, кажется, успевший отзавтракать. Протягивает конверт.
– Пожелания их императорского высочества относительно музыкального сопровождения расстыковки…
– Так наследник, значит, не спит? – Он достает из конверта листок, пробегает глазами.
Разглядывает выбритый подбородок графа. Подбородок слегка розовеет.
– Хорошо. – Кладет листок под пресс-папье. – Передайте, что предложение принято. И сделайте соответствующие распоряжения.
Сухомлинов исчезает.
Он садится за стол, подкладывает под спину подушку.
Издалека доносится музыка. Флейты, трубы, слегка вибрирует оконное стекло.
Он откидывается на спинку и сжимает губы. Расстыковка идет полным ходом, он чувствует это и по нарастанию музыки, по едва заметной смене освещения. Десять. Девять. Подрагивают подвески на арапчатах, оживает остаток воды в графине. Пять. Четыре… Он видит ангар, металлические конструкции, скафандры преображенцев с аксельбантами, икону Иверской над раздвигающимися дверями. Три… Два… Вспышка.
Дуркент, 12 апреля 1973 года
Укромный уголок городского парка, излюбленное место встреч молодежи. У самого задника стоит романтическая скамейка.
Звучит оживленная музыка. Из кулисы выбегает молодой Гога в форме солдата-артиллериста. Он держит букет и обводит взглядом зрительный зал. Он пришел раньше назначенного срока, а девушки еще нет. Гога-артиллерист садится на скамейку, пряча цветы за спину. Томительные минуты ожидания… Вот он как бы видит девушку и подбегает к правой кулисе. Нет… Пожимает плечами, возвращается «подбивкой с шагом» на скамейку, достает расческу и трижды проводит по волосам. Приведя внешний вид в порядок, репетирует, как будет вручать букет. Вот так! Или вот так… Сквозь музыку слышен смех в зале.