Неожиданно из правой кулисы появляются патрульные, сержант и солдат. Они оглядывают зал, словно выискивая нарушителей дисциплины. Видят сидящего на скамейке артиллериста. Но Гога не замечает патрульных. Отработав вручение букета, он снимает фуражку и задумывается. Тем временем патрульные приближаются к нему сзади, сержант похлопывает его по спине. Гога вскакивает, на его лице вспыхивает улыбка: «Пришла!» Не отводя глаз от цветов, протягивает их и… только тут замечает сержанта. Пятясь под музыку, надевает фуражку, отдает честь, кладет букет на скамейку. Сержант протягивает руку и притоптывает, требуя жестами предъявить увольнительную.
– Сейчас самое смешное, он будет ее искать, – говорит Гуля, наклонив голову.
От Гулиного лица пахнет пудрой, в ухе блестит серьга с висюлькой. Рядом сидит Руслан. С прошлого раза он немного вытянулся. Племянник мрачно глядит в экран.
Гога на экране ритмично обыскивает свои карманы. Вспоминая, куда спрятал увольнительную, приседает и разводит руками.
Под бодрые звуки вальса вбегает девушка.
Гуля рядом вздыхает и подается вперед. Девушку танцевала она.
– Какая талия, а? – И снова поворачивается.
Патруль приказывает Гоге следовать в комендатуру. Гога прощается с Гулей, но в последний момент вспоминает, достает из фуражки увольнительную и, танцуя, предъявляет патрулю.
– А теперь талии уже нет, – снова шепот Гули.
– Мама, – не отрываясь от экрана, говорит Руслан.
Гога вальсирует с Гулей. Их танец увлекает патрульного солдата, он тоже пускается в пляс. Гога хлопает солдату, Гуля пританцовывает возле левой кулисы…
Медленно зажигается свет.
Экран снова превращается в серый прямоугольник.
Под ним, на сцене, стоит рояль, микрофон, чуть ниже – портрет Гоги, обложенный гвоздиками. Раздаются хлопки.
Сбоку стоит стол с вазой и еще одними гвоздиками. За столом сидит Люся Осипенкова. Она то надевает, то снимает очки и шуршит бумагой.
Зал заводского Дома культуры наполовину пуст. Люди заходят, садятся и выходят. Люся Осипенкова спускает очки на кончик носа и объявляет следующего выступающего.
– Не могла что-то потраурнее надеть. – Гуля, близоруко щурясь, разглядывает костюм Осипенковой, розовый с блестками.
Николай Кириллович сидит во втором ряду.
Первый ряд забронирован для начальства, которое так и не явилось. Пришел только Бежак с каким-то подростком, их торжественно усаживают на первый ряд. Николай Кириллович обдумывает, как бы незаметно исчезнуть. Вечер памяти тянется как резина. Выходит пианист Филяев, выплывает примадонна театра Василиса Ден. Филяев, подпрыгивая на стуле, начинает Рахманинова. Николай Кириллович поворачивается и смотрит на Давлата в пятом или шестом ряду. Давлат сидит как Будда и вяло улыбается. Надо было сесть рядом с ним. Но его заставили сесть во втором ряду, Гуля заняла ему место сумкой.
Та ночная экскурсия на кладбище завершилась относительно благополучно. Без сознания Николай Кириллович лежал недолго, в лицо ему засветил фонарик, он открыл глаза и зажмурился. Увидел над собой лица Давлата и Владимира и вспомнил, где находится. Владимир тут же набросился на него, Давлат молчал. Его приподняли, усадили на скамейку, Владимир продолжал его распекать.
Оказалось, за его сборами и выходом из дома следил Давидка. Когда Николай Кириллович вышел, мальчик оделся и побежал следом. Давид видел, как Николай Кириллович садился в машину, и даже услышал, куда сказал отвезти. Бросился обратно, разбудил Владимира с Давлатом, ему не поверили, потом пришли в ужас и стали быстро одеваться.
Обо всем этом Николай Кириллович услышал там же, на кладбищенской скамейке, хотя еще не совсем пришел в себя и потирал сердце. Его собственный рассказ вызвал очередной прилив возмущения у Владимира, но Давлат напомнил про траву, и Владимир замолчал. Потом, правда, возразил, что трава, да еще с одной самокрутки, не могла иметь такого воздействия. «Смотря на кого», – сказал Давлат, и Владимир снова осекся и стал откашливаться. Но в то, что Николай Кириллович встретился здесь с Бежаком, не поверили оба. «Ага, в четыре часа ночи!» – саркастически кивал Владимир. «Он даже днем из дома боится выйти…» – вторил Давлат. Николай Кириллович начал объяснять про вдохновение. «А как он сюда добрался? – наседал Владимир. – Ну, ключ у него, ты говоришь, был, а вот добрался он сюда как? На палочке верхом? Ты машину, чтобы его там ждала, видел?» Николай Кириллович не помнил никакой машины у входа. Но, может, Бежака привезли, оставили и уехали, а потом заедут и заберут… «А вы сами как сюда попали? – вспомнил Николай Кириллович про закрытые ворота. – Там же за мок висел?» – «Сувальдный, – сморщил нос Владимир. – Открывается мизинцем». – «А как добрались сюда?» – «На палочке верхом», – улыбнулся Давлат. «Нам среди ночи машин без номеров не подают, – хмуро проговорил Владимир. – Кстати, пора идти. Как сердце?..» – «Терпимо. – Николай Кириллович привстал. – А почему "машину без номеров"?» – «По кочану… На машине твоей номеров не было… Давидка мой хотел номер запомнить, а номеров и не было».
Они молча вышли с кладбища, было еще темно. Владимир повесил замок на место и защелкнул – и правда без всякого ключа. Под фонарем стоял потрепанный «запорожец». Николаю Кирилловичу показалось, что он где-то его уже видел. «Конечно, видел… – Владимир уселся за руль и стал возиться с зажиганием. – Возле девятого дома, там у вас, Петьки машина, Петька сейчас все равно в Душанбе по своим фарцовым делам, главное, чтоб бензина хватило…» Бензина, к счастью, хватило, дорога была пустой, вернулись, когда только начало светать. Владимир припарковал «запорожец» на прежнее место, протер носовым платком руль и ручки, повозившись, закрыл машину и спрятал платок. «Думаете… хозяин не заметит?» – спросил Николай Кириллович, когда троица уже подходила к подъезду. «А даже если этот поц заметит…» – Владимир склонил голову набок и первый раз улыбнулся. «Деточкин ты наш», – подытожил Давлат, и все трое засмеялись. Квартира встретила их тишиной, теплом и запахом вчерашней еды, Давид еще спал. Николай Кириллович посмотрел на него, распластавшегося поперек постели, и спросил у Владимира, что было бы лучше всего мальчику подарить. Владимир только махнул рукой и стал доедать оставшуюся рыбу.
После этих ночных приключений жизнь неожиданно успокоилась и посветлела. Причиной этого, возможно, была весна, которая накрыла наконец город и обозначилась на каждом дереве и клочке земли. Зацвели урючины, потом вишни, Николай Кириллович ходил как пьяный и каждые пять минут останавливался. Поражал даже не столько внешний вид деревьев, сколько тихий шелест, производимый лепестками. Днем шелест заглушался звуками города, поэтому Николай Кириллович спускался до рассвета, бродил по пустым улицам и слушал деревья. К вишням добавились сливы, зашелестели крупными лепестками яблони. Над деревьями висели утренние звезды и тоже, кажется, издавали звук тонкий и непонятный. Иногда прогулки уводили его до мавзолея Малик-хана. Мавзолей одели лесами и спешно реставрировали. Возвращался через Бешсарайку, деревья здесь росли за дувалами и высовывались на улицы, Николай Кириллович шел по ковру из насыпавших за ночь лепестков. Дома пил молоко и садился за инструмент. Он много писал в эти дни; на столе и на полу, а также на диване валялись нотные листки. Даже в туалет он ходил с нотами; разложив на коленях тетрадь, продолжал работу.
Таких прорывов не случалось давно, и он задумывался о причине. Особенно ночью, путаясь в одеяле, которое сбивалось комом в ноги. Вспоминалась Гагаринка и человек с фонарем. Николай Кириллович доказывал себе, что это был Бежак. Но лицо Бежака, как оно вспоминалось, больше походило на лицо отчима, Алексея Романовича. После того ташкентского посещения он только один раз звонил к нему, говорил с Анастасией Дмитриевной. Пустой, обычный разговор.
На Гагаринку он ездил еще раз, днем и вместе с Давлатом. И не на само кладбище, а в церковь, к отцу Михаилу. Николай Кириллович мог съездить и сам, но Давлат помотал головой. Они вообще сблизились, хотя это была не совсем дружба, или дружба слегка холодноватая. Давлат мог на неделю исчезнуть, и Николай Кириллович почти переставал думать о нем. Потом Давлат снова появлялся, сидел на кухне в майке и курил; иногда шел в спальню читать намаз. На Гагаринку они съездили в воскресенье, Николай Кириллович отстоял службу, Давлат прогуливался вокруг церкви. После службы был чай в причтовом домике и странный разговор с отцом Михаилом. Рассказ о ночном визите на Гагаринку батюшка слушал рассеянно и не к месту кивал. Относительно шума воды подтвердил, что на Гагаринке никакой воды нет. «А что же это было?» – стал допытываться Николай Кириллович. «То и было». Снова посоветовал больше молиться. Об отчиме и о Бежаке, панихидку отслужить о рабе Божием Георгии. Прощаясь в темном коридоре, отец Михаил неожиданно понизил голос. Сообщил, что на днях явилась целая делегация в «пинжаках», прошла по главной аллее, постояла возле церкви. Казадупов, потом директор кладбища, местный уполномоченный, «остальных не знаю». После этого пошел слух, будто часть кладбища закроют и снесут, а заодно с ней и церковь. «А для чего?» – шепотом спросил Николай Кириллович. «Для того… Очаг мракобесия и не памятник архитектуры. У них с Гагаринкой давно свистопляска идет, лет шесть назад хотели вообще закрыть». – «Что же делать?» – наморщил лоб Николай Кириллович. «А ты музыку для нас напиши, – приобняв за плечо, батюшка вывел его на воздух. – На Вознесение… А наши старушки споют. Слышал, какие они у нас голосистые? До Вознесения, думаю, храм не тронут. Точно напишешь? Сейчас тебе Сергей Петрович все принесет, где он там ходит… Вот и хорошо. Музыка все может спасти». Николай Кириллович поцеловал шершавую руку, и весь обратный путь с Давлатом молчал, держа в уме последнюю фразу.
А потом вдохновение погасло, стало пусто и тревожно. Дни стояли душные, по небу расползлась дымка, заедала суета. Николая Кирилловича пригласили в профком и вручили талон на внеочередное приобретение холодильника. Николай Кириллович вспотел и стал отказываться. У профкома вытянулись лица. Стали объяснять, какой это хороший, прекрасный холодильник. «У вас ведь нет холодильника?» Николай Кириллович удивился и кивнул. «А где вы храните продукты?» – «На балконе», – признался он. «Но ведь скоро станет жарко…» Николай Кириллович снова согласился. Ему стало неловко, он взял талон, вздохнул и вышел. На театральном грузовике они долго ехали на склад, он трясся рядом с водителем и мучился чувством исчезающего времени. На складе на талон посмотрели строго и сказали ждать. Снова протекло время, над головой горела лампочка, вокруг нее жужжала муха, и от электрического света и жужжания время шло еще медленнее. Наконец талон был отоварен, грузовик долго маневрировал возле подъезда, холодильник втащили на третий этаж и внесли на кухню. На нем почти тут же выросла гора нот, а когда открывалась дверца, то падали карандаши.