Василиса Ден прижимает руки к груди и замолкает. Филяев, подскочив еще пару раз, снимает педаль, поднимается, обходит инструмент. Раздаются хлопки, из зала бежит огромный букет гладиолусов. На сцене букет распадается на два букета, их вручает девочка, дюймовочка, особенно рядом с Василисой и хлопающей Люсей.
– Много еще номеров? – Николай Кириллович наклоняется к Гуле.
Гуля, продолжая хлопать, пожимает плечами.
Василиса с Филатовым исчезают за кулисами; Люся шелестит в микрофон бумагами.
– Мы все… – говорит вплотную к микрофону, Николай Кириллович морщится. – Мы все помним, какой значительный вклад наш Георгий, наш Гога, внес в развитие самодеятельного танца…
Николай Кириллович опускает голову и старается незаметно зажать уши.
– Особое внимание он уделял детям и подросткам, стремясь содействовать полноценному раскрытию их дарований…
Зажимает уши еще сильнее и делает несколько выдохов через нос. В ушах возникает шорох, голос Осипенковой гремит сквозь него:
– На сцену приглашается детский танцевальный ансамбль… «Ивушка»!
Николай Кириллович просачивается между сиденьями к выходу. «Однажды россияне, Ванюши, Тани, Мани, танцуя на гулянье…» Выходит в фойе, закрывает дверь.
В фойе разгуливает еще несколько беглецов, некоторые расположились у буфета. Николай Кириллович подходит к буфету.
– Что желаете?
Слегка ошеломленный этой вежливостью, задумывается:
– Попить…
– Пожалуйста, «Буратино», минералочка, соки – березовый, томатный?
– Я бы чего-нибудь более существенного, – улыбается Николай Кириллович.
– Ну, это тогда не «попить», а «выпить»… Возьмите шампанское.
– Да…
– Бокал?
Николай Кириллович кивает и подвигает к стойке сиденье на высокой ножке. Два буфетных столика рядом заняты. Концерт слышен и здесь, через радиоточку. Кадриль, под которую он бежал из зала, завершилась. Объявляется грузинский танец.
Шампанское с шелестом наполняет бокал.
Николай Кириллович просит вилку и помешивает, как учил Гога.
– А я вас сразу узнала, – глядит на него буфетчица. – Вы брат Георгия Триярского.
– Да. – Николай Кириллович поднимает глаза.
– Похожи. И шампанское он перед смертью тогда мешал так же.
– Когда?
– Да вот в самый тот день, его к нам в обком тогда вызвали. Я, вообще, в обкомовском буфете, а здесь меня сегодня Людмила Николаевна упросила подменить, у Верки здешней зубы разболелись, а другая, Зулька, в декрете своем все еще. А у меня там сегодня выходной, а тут Людмила Николаевна – выручай, говорит, Надюша, начальство будет… Ну и еще наобещала, конечно… Опытный буфетчик, сами знаете, везде на вес золота. Но я ей говорю, я не ради столько этого, сколько ради памяти этого Триярского, я ж как раз его перед смертью обслуживала.
– Так он, значит, получается, был тогда в обкоме?
Николай Кириллович не знал об этом.
– Ну да, и сразу к нам, в буфет. Шампанское еще, бедный, заказал себе. И бутербродик с сыром. А потом его позвали, даже допить не дали по-человечески. У нас тогда высокие гости были, заседание допоздна шло.
– А что там было?
– Откуда ж я знаю? Мое дело вот… – обводит глазами стойку, – напитки, закуски. Вы это лучше Аполлония Степаныча спросите, они потом в коридоре вдвоем разговаривали, когда я как раз буфет закрывала.
Николай Кириллович откладывает вилку. Пузырьки лениво всплывают.
В зале уже отгремели грузинские танцы, снова возникает голос Осипенковой: «Служенье муз не терпит суеты… Прекрасное должно быть величаво… Почтить память Георгия Триярского выйдет наш выдающийся заводской поэт…» Шелест аплодисментов. Николай Кириллович пьет. Левитановский баритон декламирует:
Георгий Триярский – великий танцор,
Ты в памяти нашей оставил узор.
Тебя мы ценили, твой редкий талант.
Теперь ты в могиле, хотя музыкант!
Николай Кириллович делает еще глоток.
– Закусывать не возьмете?
– Да. А бутерброды есть?
– Кончились.
– Тогда… шоколад.
Смотрит на плитки, выложенные спиралью.
Ты так танцевал, что горела земля,
За то заводчане хвалили тебя.
Но ты не вознесся, а, помня завет,
Всю скромность свою проявил в цвете лет.
На спину опускается чья-то ладонь.
– Язву нажить хотите?
Улыбающаяся голова Рината.
– Не берите этот сладкий пластилин… Надюшенька, привэт!
– Ой, кого мы видим, Ринато… – улыбается буфетчица. – А куда свою бандуру дел?
– Сегодня не консэртирую… Надюша, а таллинских шоколадок не осталось?
Буфетчица вздыхает, лезет, с улыбкой, куда-то вниз:
– Здесь есть будете? Тогда этикетку сейчас сниму, а то увидят сейчас, набегут.
– Надюша у нас волшебница, понимает запросы творческой интеллигенции.
– Ой, тоже мне, интеллигенция сидит… – Шуршит фольгой польщенная буфетчица.
Появляется тарелка с наломанной плиткой. Ринат набивает рот шоколадом.
– Вкус, мм, спесьфиськи… – качает головой, подражая Райкину. – А вы что не в зале?
– Дезертировал, – признается Николай Кириллович.
– Сочувствую. – Ринат чавкает шоколадом. – Только ничего не говорите Люське. Скажите, все было офигительно, вы сидели и плакали.
– Зачем?
– Люся – это наше общественное мнение. В некотором смысле – родина-мать… Давайте пересядем за тот столик, вон, освободился, а то здесь попе жестко… Будете кофе? Надюшенька, нарисуй нам, пжялиста, два кофе!
Начинает утробно гудеть кофейный аппарат. Николай Кириллович рассчитывается, оставляет сдачу. В зале все еще читают стихи.
– Люся – она всех нас кормит, – разваливается в кресле Ринат. – На музтеатровской зарплате, сами видите, особо не пошикуешь. А Люська в своем дэка постоянно что-то организует, проводит. И денег здесь куры не клюют, завод – не то что в нашей богадельне… Она вас еще к себе в салон не приглашала? Странно. Если пригласит, не отказывайтесь. Миленькое место. Только в политические разговоры не вступайте, там уши у стен.
– Обещала показать мне музей гелиотида.
– А… Тоже мне, музей! Два с половиной стенда и голова Ленина, выложенная гелиотидом.
Подходит Филяев, уже переодевшийся, в кофте. Ринат скучнеет.
– Салют, салют. – Филяев жмет руки, подтаскивает стул, скребя ножками по полу. – Ну, как я их всех сегодня сделал?
– Потряссэ, – кисло кивает Ринат.
– Сейчас меня в курилке Мирон поймал, говорит: «Слушай, дружище, ты играл как бог».
Николай Кириллович отодвигает чашку с гущей, поднимается:
– Пойду, наведаюсь в зал…
– Как бог, говорит, играл.
– Там уже, наверное, заканчивается. – Ринат смотрит на часы.
Публики в зале еще меньше, на сцене в разноцветных огнях гремит местный ВИА «Гелиограмма». Что-то о космосе – бум! бум! – и ледяных просторах. Николай Кириллович прислоняется к деревянной панели и думает о современной эстрадной музыке. На низких частотах панель дрожит.
Зажигается свет, музыканты уносят инструменты. Выходит Гуля, ей вручают очередные гладиолусы. Гуля подходит к микрофону, благодарит за вечер, всхлипывает и спускается по ступенькам вниз.
Осипенкова начинает призывать на сцену Рудольфа Карловича, для заключительного слова. Бежак долго поднимается, хрипло дышит в микрофон. В зале повисает тишина. Бежак говорит, медленно, с одышкой.
Николай Кириллович ловит себя на мысли, что только сейчас слышит со сцены что-то живое.
После Бежака зажигается общий свет, все встают; скрипят и хлопают сиденья кресел. В фойе нарастает толпа. Николай Кириллович подходит к Гуле. Она стоит с растекшейся по лицу тушью и перекладывает из руки в руку букет. Руслан что-то говорит ей. Николай Кириллович, подходя, слышит:
– Пойдем уже, ма…
– Ужасно, я просто ужасно говорила.
– Мам, пойдем уже домой, – повторяет Руслан. – Мне домашку делать надо.
– Эгоист. Весь в своих интересах.
Николай Кириллович хочет спросить, знала ли Гуля, что Гога был в тот последний день в обкоме.
Вместо этого спрашивает, где Машутка, он ее с приезда сюда еще не видел.
– У мамы, – отвечает Гуля, глядя куда-то в пустоту. – Для нее там лучше, там воздух, курочки…
Николай Кириллович невольно следует за Гулиным взглядом и замечает военного, идущего к ним.
– Ну что, по коням? – подходит военный.
– Это Эдуард Иванович, – начинает знакомить их Гуля. – Он нам… помогает.
Руслан отворачивается и делает гримасу.
– А мы на поминках виделись, – бодро говорит Эдуард Иванович. – Мне ваша борода еще очень понравилась… Подвезти?
– Эдуард Иванович недавно купил машину…
– Спасибо… Мне еще музей здесь обещали показать, – прощается Николай Кириллович. – Пусть Руслан ко мне иногда приезжает.
– Зачем? – спрашивает Руслан.
Гуля вздыхает. Николай Кириллович смотрит на племянника. Вылитый Гога, только выражение другое. Хмурое, как у Алексея Романовича.
Николай Кириллович отправляется искать Осипенкову, устроить экскурсию обещала она. Гелиотид его не слишком интересовал, но о нем все время спрашивала Варюха, а он все не писал о нем.
Осипенкова, видимо, еще в зале. Здоровается по пути туда с Бежаком. Бежак шевелит губами, точно хочет что-то сказать. Неожиданно его ловит в объятия какой-то старик, Николай Кириллович узнает дядю Давлата, с трудом вспоминает его имя, да, Касым-бобо, конечно, помнит, Касым-бобо… Пришел послушать свою племянницу. Хуршиду недавно взяли в Музтеатр. Хотя только в хор и без всякого участия в этом Николая Кирилловича, Касым-бобо долго, бесконечно долго благодарит его и трясет руку. «Должен был, говорят, Синий Дурбек прийти… – то ли спрашивает, то ли сообщает и снова жмет руку. – Хотел к нему насчет телефона подойти, уже даже у двух соседей рядом есть!» Николай Кириллович сочувствует и идет в зал. «У двух соседей, а если завтра у трех будет?..» – слышит уже спиной шепот Касыма-бобо.