Началось отступление. Музыка уже неслась непрерывно, с семи башен из двенадцати. Гости бежали, волочили раненых, оставляя на дорожках длинные кровавые полосы. Кто-то пытался сдаться в плен. Пленных валили и тут же срезали им головы. Потом оправдывались, что таков был приказ. Чей? Никто не мог точно сказать. Пленные на допросах могли пролить свет, это было кому-то невыгодно.
Сколько он просидел тогда в кресле перед нетронутым завтраком, присыпанным пылью? Время остановилось, тихо поцокивали часы с арапчатами. Сквозь темноту смотрел Николай Первый, поблескивая пуговицами.
Потом включились экраны, коридор ожил, зашевелилась дверная ручка. Они выстроились у двери, поздравляли его с победой и чудесным спасением.
От его лучших полков не осталось и половины. Разрушена библиотека с картиной к трехсотпятидесятилетию династии. О картине он жалел меньше всего.
Над кем была одержана эта победа? В лазарете, куда отвезли на анализ головы, их попытались оживить и разговорить. Головы ненадолго ожили, но вместо сведений сквернословили и клянчили курева. Анализ тоже ничего не принес. Заурядная антиматерия, все пришлось в итоге отправить в нейтронную печку. Остатки отступавших, едва пересекли черту города, сами разлетелись в пыль.
Вечером на воздухе отпевали погибших. Лучшие из его гвардейцев лежали в ряд, со свечками. Ветер гасил их, раздувал дым из кадила и жидкие пряди на голове батюшки. Упокой души рабов твоих. Он тоже сказал короткое слово и поцеловал одного в восковой лоб. Наследника снова не было. Как доложили, прогуливался вокруг озера в тяжелом настроении.
Вот и сейчас его нет, когда они, проплыв по ленивой воде, приближаются к берегу. Снова где-то бродит, ловит саранчу, которую специально для него пришлось развести в Верхнем парке.
Сектор Белой Звезды отражается в воде с фотографической точностью. Храм с куполом, точная копия Храма Христа Спасителя. Не того, разумеется, который был построен Тоном, а через полвека превращен в груду обломков и заменен этой хлорированной лужей. Нет, самого первого, по проекту Витберга. Колоннады, портики, все это отражается, блестит, особенно купол. Масштаб, правда, в два раза меньше, чем замышлял Витберг, и не из камня, а из полупрозрачных сплавов. Но зато сияние, легкость, великолепие. Витберг, случись ему воскреснуть, остался бы доволен. Вокруг храма белеют двенадцать башен. Отражение маслянисто покачивается.
Почти у самого берега их ждал неприятный сюрприз – всплывшее тело одного из гостей. Солдатики на лодке пытаются поддеть багром. Все это и возвращает мыслями к недавним событиям, которые могут повториться в любой момент.
Обогнув лодку и сбавив скорость, катер начинает швартоваться. Забурчала пена, они сходят на доски, его придерживают под руку.
Входят во внешний двор храма. Здесь тихо и покойно, торчат пиками кипарисы, побулькивает фонтан. Он оглядывается, всё цело… Подходит к чаше, ладони опускает в воду, проводит по мягкому дну. Там, где струя вытекает, мрамор порыжел, точно от крови. Трогает лоб, капли бегут по векам, добираются до губ. Свита ждет, когда он закончит, тоже помочить ладони и лбы.
Слева небольшая часовня, копия их дворцовой часовни в Ливадии. Теперь они зайдут сюда, в полутьму и приятную сырость, вначале он, за ним остальные. Возьмут по серой свече на входе, поставить святителю Алексию Московскому. Потом он выйдет из часовни, уже совершенно один. Раньше его до притвора сопровождал Сухомлинов. Теперь Сухомлинов томится в Северной башне и пишет жалкие объяснительные.
Бронзовая дверь открывается, ноздри и горло наполняет горьковатый запах, звучит хор. Шевелятся нищие, приподнимаются, протягивают ладони. Он опускает руку в карман, раздает, еще раздает, идет ко вторым дверям. Ну, где же?.. Оборачивается. Прихрамывая, бежит один из нищих. Он узнает его. Первонищий, или протонищий, у них здесь тоже иерархия.
– Вот, держи. – Нищий протягивает ключ, завернутый в тряпицу. – Как дела? Хорошо? Батюшка не мог к тебе выйти, суставы ноют. Сказал тебе отдать. Как придет, говорит, этот, пузатый, так отдай, говорит…
Он вполголоса благодарит, разворачивает, достает ключ. От тряпицы пахнет рыбой. Выбрасывать не стоит, здесь ничего не надо выбрасывать. Дверь поддается, и на лицо его падает синеватый свет изнутри.
Тихо затворив за собой, останавливается, кладет поклоны. Тут же устремляется к нему старуха в платке: «Тсс!» Он послушно кивает. В ушах шумит, как на большой высоте. Делает несколько ватных шагов. Глаза привыкают к этому свету. «Сегодня владыка служит!» – доходит шепот старухи. Да, он видит, как два иподиакона раскладывают орлецы.
Проходит через храм. Как обычно, на него не обращают внимания. Для этих людей он давно умер. Погиб вместе со всеми, его поминают за упокой. Сквозь стены проникает свет, над солеей натекло целое озеро света. Он оглядывает стены. Разрушений не заметно. А это что за трещина?.. Нет, показалось, тень падает.
Проходит на клирос, где хор. Здесь его наконец замечают. Регент в пенсне, продолжая махать, делает полупоклон. Благодарит шепотом за ноты, интересуется, когда будет новое. «Будет». Он прислоняется к стене, новый приступ слабости. Нет, спасибо, не надо воды… Отирает лоб рыбным платком. Мерси, ему легче.
Толкает боковую дверь, спускается в ризницу. Достает ключ, уже другой. Этот хранится только у него. Двери раздвигаются, он входит в светящееся пространство, цель прихода сюда.
Ризница храма представляет собой уникальное хранилище гелиотида. Иконы, кресты, чаши в длинных витринах. Он обходит их, останавливаясь возле каждой.
Все на месте. Все, что собирал десятилетия, с риском для жизни. Риск, впрочем, остался, только принял другие формы. Взрывы, бегущие люди, почерневший мрамор. Если бы они добрались сюда…
Если бы они добрались, все бы исчезло. Почти все. Дворец, парк, пруд с крикливыми утками. Все свернулось бы, как свиток, оставив груду мертвого оборудования, парящую в ледяной пустоте. А может, и этого бы не осталось. Пожар, взрыв, обломки падают на Землю. Хорошо еще, если в океан или на пустыню.
Музыка, здесь всегда музыка, без нее входить сюда никто не рискнет. Нет, кроме него, сюда никто и не входит. Иконы, кресты, митры подаются наверх, в собор, пневматической почтой. Только архиерей, и тот один раз в год, на Рождество. Читает молитву, кропит, остальной клир молится за дверью. Да и он сам бывает здесь, только если форс-мажор, как теперь вот.
Он проходит между стендами. Вот бы где экскурсии проводить… Столетиями гелиотидом торговали как жемчугом. Отличить отполированный гелиотид от жемчуга почти невозможно. Поэтому и выдавали за жемчуг, и называли его жемчугом, «дур». Замечали только, что некоторые «жемчужины» слегка светятся в темноте. Отсюда и европейское название, гелиотид, «солнечный».
Но название это появилось лишь в середине прошлого века, когда в Дуркент проник первый английский шпион. Прибыв под видом турецкого дервиша, шпион заинтересовался камнем и подкупил одного местного чиновника. Чиновник оказался враль и сочинитель, но кое-что удалось узнать. Что «дур» добывают вовсе не из раковин, обитающих якобы в подземном озере. Что озеро под городом имелось, только никаких жемчужниц в нем не было. Что «дур» высекали из породы местные добытчики, дуркоры. Что камень потом очищался, а местные ювелиры придавали ему форму и жемчужный блеск. Больше ничего разузнать не удалось. Шпион попробовал подступиться к дуркорам. Но дуркоры, на беду, оказались не только неподкупны, но и едва не разоблачили его, пришлось бежать. Добравшись до Англии, шпион издал два тома с описаниями своих странствий, уделив гелиотиду целую главу. Никто, естественно, его сообщению не поверил. Гелиотид продолжали считать жемчугом, только особой его разновидностью. Шпион обиделся и во второе издание книги главу о гелиотиде не включил. Оставалась, правда, надежда, что Британская империя, подчинив мятежных афганцев, распространит свое владычество на Среднюю Азию и загадка дуркентского камня будет наконец раскрыта… Но Англия увязла в Афганистане, а среднеазиатские ханства завоевала для себя Россия. Включая, разумеется, и Дуркент, сдавшийся через два дня после падения Коканда. Условия сдачи были на удивление мягкими. Дуркентский правитель, Шафрановый Дурбек, был оставлен у власти. Генерал Черняев принял также старейшину дуркоров, обещал, что добыча «местного жемчуга» останется за ними, как и прежде. Благодарные дуркоры поднесли генералу два крупных гелиотида, «смиренно просив», однако, не увозить этот дар из города, иначе камни могут принести несчастье. Черняев выполнил и эту странную просьбу. Гелиотиды были пожертвованы на украшение оклада иконы Николая Чудотворца, которую принесли с собой в Дуркент казаки. Икона эта была выставлена в первой русской церкви, наскоро построенной из кирпича-сырца и асфальтового войлока, а затем была передана в Свято-Рождественский монастырь.
Эта икона лежит перед ним, под толстым стеклом. Именно с нее началась его странная коллекция. От двух гелиотидов в окладе сохранился один, второй был заменен обычным жемчугом… Тогда, весной тридцать второго, он только начинал работать в Дуркенте. В горах еще шалили басмачи, и все три церкви еще стояли в городе, хотя одна была уже закрыта, а во второй засели обновленцы. Икону вынесли из закрытой церкви, чтобы перенести в обновленческую, и не донесли.
Он молится. Гелиотид чуть поблескивает, ласково глядят глаза под высоким, выпуклым лбом. Тяжесть постепенно отпускает, взрывы, комья земли, мертвые с погасшими свечами, ожидание нового вторжения – все это отдаляется и гаснет. Голову холодит ощущение покоя, губы движутся сами.
– Николай, – повторяет он имя святого. – Николай…
Дуркент, 4 мая 1973 года
– Николай Кириллович! – доносится изнутри кошачий тенор Казадупова. – Насилу-таки вы нас посетили…
Дверь широко распахивается.
Николай Кириллович мнется. Он как будто не уверен, входить или дать задний ход. Хотя о встрече просил именно он, а Казадупов долго уклонялся и не брал трубку.