Ну что ж, времени мало, пора переходить к главному. К событиям вокруг Вифлеема. К тому, ради чего монахи, подлатав корабль и перенастроив колокола, спустились из сферы света сюда, в беспокойные околоземные сумерки.
Дуркент, 5 июня 1973 года
– То, что космос – огромный музыкальный инструмент, – Давлат устает сидеть на корточках и поднимается, – тут ничего оригинального он не сказал. Оригинально другое – какой инструмент. Обычно космос представляли как лиру. В одном византийском трактате – в виде колокола. Арабы добавили – альуд, или барбад, вроде лютни. А он, он попытался сам изобрести этот инструмент.
Он – это ибн-Мутафия, на могилу которого Давлат привел Николая Кирилловича. Стоит жаркий вечер, под тутовником скользко от нападавших ягод, гудят осы. Николай Кириллович сидит в рубашке с коротким рукавом, которую в Дуркенте называют «финкой», и слушает.
Шелковица осталась последним деревом возле мавзолея Малик-хана. Остальные, помоложе, уже спилили – груда веток, листья обвисли, как тряпочки. Вместо спиленных деревьев натыканы елки, уже слегка сварившиеся от зноя. Сам мавзолей еще в строительных лесах, к юбилею должны отреставрировать. «Отреставрируют так, что мать родная не узнает», – сказал Давлат, когда только пришли.
– Он создал инструмент, похожий на несколько барабанов, один в другом. Барабаны означали сферы, или небесные круги. Во время игры они вращались, задевали друг о друга, получалась музыка. Музыкант крутил их с помощью педали – принцип гончарного круга. Регулировал, чтобы барабаны правильно соприкасались.
– А инструмент сохранился? – Николай Кириллович разглядывает могилу.
С края могилы шевелится тень от листвы и лежат несколько ягод. Между ягодами ползают муравьи.
– Нет, конечно. Здесь у нас ничего не сохраняется. Земля, наверное, такая. Только впитывает.
– При чем здесь земля?
– Пыль. Просто сжатая пыль. Весь город стоит на пыли. И весь из нее построен. А пыль не может ничего сама родить. Только впитывать. И снова превращать в пыль. Об этом он, кстати, тоже писал.
– Мутафия?
– У него есть второй трактат, об обработке минералов. Начинается с главы «О свойствах земель и их влияния на нравы». Правда, он утверждал, что пыль в Дуркенте целебная, что она даже впитывает злые помыслы, освобождая от них жителей.
– Попрошу, чтобы несколько мешков подвезли в Музтеатр…
– Оркестровую яму обложить?
– Лучше сразу уже засыпать… вместе со мной.
Давлат промолчал. Он в курсе неладов Николая Кирилловича с оркестром.
Солнце подступает к самой могиле, они перебираются в тень.
– А чем прославился сам Малик-хан? – спрашивает Николай Кириллович, щурясь на желтоватый купол мавзолея.
– А я разве не рассказывал, когда мы в тот день мимо проходили?
– Да… – Николай Кириллович не помнит.
– Малик-хан считается одним из трех восточных царей, которые пришли к Иисусу, когда тот родился.
– Подожди, это же… Мельхиор?
– Да.
– Странно… – Николай Кириллович теребит кончик носа. – Я не знал… А как он здесь оказался?
– Он сам был отсюда.
– А другие два царя?
– Из других мест.
– Странно. Мне только позавчера выписки из одной книги прислали, там как раз про этих трех волхвов.
– А что за книга?
Это было письмо от Вари с выписками из книги Серафима Серого.
«…Вечером братья францисканцы, – читал он круглый Варин почерк, – напали на греческого епископа и монастырского врача. Те – бежать; попытались укрыться в базилике Рождества, распахиваются двери – армяне-священники тихо служат вечерю. В храме – лица, много католиков, есть и православные, шевелятся в молитве бороды русских паломников. Заварилась суматоха! По донесению русского консула, „католики набросились не только на бегущего епископа, но и на бывших в храме армян". Во время погрома из пещеры Рождественского собора была похищена Серебряная Звезда, указывавшая место Рождества Христова. Звезда принадлежала грекам, подтверждая их право на владение этим местом. Из вертепа были также вынесены греческая лампада и греческий алтарь…»
Дальше рассказывалось о судьбе этой Серебряной Звезды. Слог был темен, размашист, многое пропущено, Варя старательно переписывала только то, что относилось к «петрашевцу Николаю Триярскому». Она прислала первую часть выписок, обещала прислать еще, а сейчас она сильно занята по школе, конец четверти и учебного года, на носу экзамены, «и мама сказала…».
В присланных выписках мелькали архитектура, снег, Николай Второй, расстрел петрашевцев, замена его каторгой. Все это вертелось в какой-то метели, все двоилось, двоился и сам Николай Триярский, несся куда-то в повозке, и ледяные звезды вставали над ним и пели серафическими голосами.
Про Серебряную Звезду сообщалось, что ее припрятали в общем переполохе русские паломники, а потом тайно поклонялись ей.
Николай Кириллович, прочитав, ничего не понял, доел омлет и лег спать. Нужно ждать продолжения, решил, поворачиваясь на бок.
– А про трех волхвов говорилось, что вот эта Звезда… – Николай Кириллович икнул и поглядел вокруг в поисках воды, запить икоту. – Что эта Звезда была из какого-то особого серебра, потому что светилась в темноте. Или что только отделка была из серебра, а сама она была из драгоценного камня… Да, я тоже подумал про гелиотид.
Снова икает. Давлат поднимается, приходит с пиалой чая. Николай Кириллович благодарит, делает пару медленных глотков.
– Может, конечно, Малик-хан был и не тот Мельхиор, – говорит Давлат. – «Малх», «малик» – такое имя часто давали правителям и иудеи, и арабы, и потом тюрки, хазары. Я где-то, не помню, читал, что так звали деда князя Владимира со стороны матери – Малк.
– Владимира, который Русь крестил? Нет, я не знал. Малк… Интересно. А что было дальше?
– Где?
– С Мутафией. – Николай Кириллович показывает глазами на могилу.
Давлат молчит, втягивает носом воздух:
– Ничего… На его инструменте даже какое-то время играли. Музыка, правда, как сообщали современники, была странной и непривычной. Ибн Якуби называл ее даже неприятной, она напоминала ему бурчание в животе после трех чарок кокандской бузы. Но даже он восхищался устройством этого инструмента.
– Послушать бы…
– А потом Мутафия написал трактат о музыке, в котором уподобил строение космоса устройству своего инструмента, а Всевышнего – играющему на нем музыканту. Многим это не понравилось.
– Богословам?
– Местные богословы мало интересовались трактатами о музыке, в Дуркенте не было сильной богословской школы. Трактат не понравился местным музыкантам. Тем, кто не играл на инструменте, который изобрел ибн Мутафия.
– А как он назывался?
– Так и назывался – ола́м. «Вселенная» по-персидски.
Николай Кириллович хмыкнул.
– Это было еще не все. – Давлат убрал руки за спину, прошелся. – Оказалось, в его трактате была еще тайная глава, которую он дал прочесть избранным. Там уже не только Бог именовался Музыкантом, но и всякий музыкант, играющий на оламе, объявлялся носителем Божественной энергии… Естественно, об этой тайной части трактата на следующий день знал весь Дуркент. Тут уже проснулись богословы… Но, главное, начался бунт музыкантов…
– …кто не играл на оламе.
– Да. И их было большинство. Они двинулись к дворцу Желтого Дурбека, играя все одновременно на своих инструментах и производя такой шум, что собрался весь город. Они объявили, что, пока еретик Мутафия не будет наказан, они отказываются играть на свадьбах. А для дуркентца жениться без музыки – даже страшнее, чем без муллы. Но и это было еще не все. Музыканты пригрозили, что перестанут выступать на празднике, посвященном Малик-хану.
– Забастовка… – Николай Кириллович глядит на муравьев, ползающих вокруг ягод. – А почему именно на празднике?
– Малик-хан считался покровителем дуркоров, праздник отмечался в день осеннего солнцестояния, потом работы на шахтах закрывались до весны. А дуркоры составляли особую касту и, как говорится, держали город в своих руках.
– А правители?
– Правителей они сами сажали, главное, чтобы те были из рода Дурбеков. А если правитель начинал делать глупости, то его скоро находили мертвым. Все правители так и кончали, они же не могут не совершать глупостей…
– И они с этим мирились?
– Кто, правители? А что было делать? Единственное, чем жил город, – это гелиотид. Больше ничего здесь не было, только пыль. А дуркоры чуть что – грозили перестать работать и затопить шахты, одну-две подземные плотины открыть, и все. Пару раз так делали, город вымирал.
– А что стало с Мутафией? Убили?
– Зачем? В Персии где-нибудь или в Египте его бы, конечно, казнили. А у нас… Просто взяли его трактат, потом оламы, которые он успел собрать, побросали в огонь и приготовили на всем этом плов. Нравится наш дуркентский плов?
– Я… А есть отличия от других пловов?
– Конечно! Бухарский, например, посветлее; кокандский, наоборот, поджаристый. А в местный плов всегда много специй клали, чтобы неприятный вкус воды убрать. Даже немного шувока кладут.
– Что?
– Это по-русски будет полынь, кажется. Мне Гога объяснял. Он, кстати, мастерски плов готовил… Ну вот, приготовили на его оламах плов, за столом музыканты собрались, Мутафию тоже позвали: на вот, поешь.
– И он поел?
– Ибн-Якуби… Это не тот ибн-Якуби, который великий арабский историк, это наш, местный. Но тоже неплохой. Он пишет, что сам на этом пиру был и что у плова был отменный вкус. В общем, Мутафию накормили пловом, угостили бузой и сказали: больше трактатов не писать и инструментов не придумывать. И заниматься тем же, чем и остальные здешние музыканты.
– Он согласился? – Николай Кириллович смотрит на Давлата.
– Да… Как услышал, крикнул: «Хорошо, сейчас буду заниматься тем же, чем вы!..» Вскочил на стол, задрал халат и стал заниматься рукоблудием.