– Переспать… с директором?
– Ради искусства. – Садык пожимает плечами. – И всего один раз. Для них этого достаточно, потом они уже нормальные…
– Кто «они»?
– Начальники. Чиновники разные. Не пробовали?
Николай Кириллович снова мотает головой, венок сваливается с нее на подоконник.
– А как еще с ними по-другому? – Садык задумчиво глядит в окно. – Когда они тебе говорят «нет», а тебе нужно «да»? И если в кабинете при этом, кроме вас двоих, никого нет?
– Прямо в кабинете?
– А где еще? Главное, брать их сразу…
– И мужчин и женщин? – Николай Кириллович пытается представить.
– Все – живые люди… У них же вся система их так построена, все друг друга имеют. Только без удовольствия. Даже без эрекции.
Из комнаты доносится взрыв хохота. Стучит дойра, видна танцующая Люсина спина, руки.
– Я так все свои спектакли пробивал, – курит Садык. – И друзьям по театру пару раз помог.
– Но ведь можно и…
– По морде получают только дилетанты. Нужно знать приемы, технику… Но главное – любовь.
– Любовь?
– Любовь. – Садык облокачивается о подоконник. – Любовь к искусству, к сцене. Искусство требует жертв.
– И таких – тоже?
– Таких – в первую очередь. А с молоденькой актрисой переспать – тоже мне! – фыркнул. – Это, батенька, каждая бездарь может… Хотя с актерами тоже иногда приходится. Но это – сильнодействующее… С ними надо нежно. Они же как дети.
– Музыканты, наверное, тоже… – Николай Кириллович вспоминает своих оркестрантов. – А если в это время кто-то в кабинет войдет?
Садыка рядом уже нет, только окурок тлеет в пепельнице в виде сфинкса. Из комнаты слышны музыка и голоса.
– Он – сумасшедший, просто сумасшедший! – перекрывает все тенор Бежака.
Николай Кириллович вертит бокал. Пора прощаться и уходить, предыдущая ночь была почти бессонной. Прикрывает ладонью зевок.
А если в кабинет все-таки кто-то войдет? Хотя, – Николай Кириллович толкает дверь, – может, Садык все насочинял…
– Мы все безумцы. – Венок на голове Бежака съехал набок, рубашка расстегнута. – И странно, что мы пока на свободе. Вот еще один безумец… – Указывает бокалом в сторону вошедшего Николая Кирилловича. – Все в Питере бросил: работу, квартиру, жену, даже своего Шостаковича – и к нам… в наш образцово-показательный дур-р-дом!
Николай Кириллович останавливается.
– Не обижайтесь, Николя! – Бежак тянется к нему. – Мы все здесь безумцы. Я про себя говорю, что я – первый. Бросил Вену, вы знаете… Нет, вы не знаете, Николя! Не знаете и не говорите. Вы не бывали в Вене!
– Не бывал.
– И не сможете побывать… в тогдашней Вене! Сегодня это уже не то, вода утекла. Сейчас это уже просто город для туристов. А тогда это была столица империи! Даже в начале тридцатых, когда я уезжал, было мокро, шел ливень, но имперский дух еще витал над городом! Я глядел в окно поезда и напевал начало этой темы из Пятой Малера, которую испоганил ваш драгоценный Дмитрий Дмитриевич в своих прелюдиях, опус тридцать четвертый. Па, па-па, па… Па, па-па, па! Все бросил: и Малера, и Вену. Скажете, меня там ожидала газовая камера… А может, и не ожидала.
– Маэстро, зато вы стали здесь основателем… – вступает контральто Люси. Она берет «Огонек», снова собирается обмахивать Бежака.
– Я стал безумцем, – устало останавливает руку Люси. – Первое облучение получил, когда еще был здесь в плену. Я потом проверил, по срокам все совпадает, гостил тогда у Каминера, его дочки устроили мне концерт для местного общества, а днем Каминер пожелал показать мне пещеры, тогда еще их показывали желающим… Какой ужин он устроил в мою честь… простого австрийского пленного! Это было началом безумия. Я уехал и думал, что никогда сюда не вернусь. Ну, что вы замолчали?
Масхара постукивает по дойре. Николай Кириллович стоит, прислонившись к стене.
– И вы сумасшедший. – Взгляд Бежака останавливается на Садыке. – Куда вы приехали? Зачем вы здесь?
– Он – гений, – говорит Люся.
– Тем более! Гений пусть возвращается в Ташкент и не портит наших девушек…
Люся слегка розовеет.
– …и мальчиков. Сами без него справимся! – Бежак поправляет венок. – Справимся, Ринатик?
Ринат поджимает под себя ноги. «Старичок разошелся», – слышит Николай Кириллович его шепот.
Масхара напевает, постукивая по дойре: «Ана шундай. Шам ёниб бўлди. Бизлар эса крронгиликда крлдик».[79] Берет стоящую рядом свечку, дует на нее. Становится темнее, над столом повисает запах парафина.
– Правда, кое в чем вы нас переплюнули… – Бежак глядит сквозь прищур на режиссера. – Сколько вы в кабинете этого… как этого нового второго секретаря зовут?.. Два часа в его кабинете провели?
Садык скромно опускает глаза.
– Да-а… – продолжает Рудольф Карлович. – Ну что ж. Молодым везде у нас дорога. Вопрос только – куда? Куда эта дорога? Мы вас предупредили… Это город безумцев.
– Мои милые безумцы, чай готов. – Люся нависает над столом с чайником. – Освобождаем место для чая.
Ринат подползает к столу, снимает чашу с остатками вина.
– Безумству храбрых поем мы песню, – кряхтит Бежак.
– Безумство храбрых – вот мудрость жизни! – Люся водружает чайник и лезет в сервант за чашками. – О, смелый сокол…
Стучит дойра, гремят чашки.
– Еще гость будет: ножик упал…
– Все – безумны, все… – тихо, одними губами говорит Бежак. – Кто хотя бы один раз был облучен этим камнем. Две психушки, и обе забиты. И Гога был безумцем… Еще каким! Помните, что он один раз заявил, когда мы вот так же сидели? Что он потомок императорской семьи… Это при Поле-то! Я, говорит, прямой потомок! И ушел блевать в ванную… А что, Полюшка сегодня не придет?
– У Аполлония Степановича какие-то срочные дела…
– Я, наверное, пойду. – Николай Кириллович отделяется от стены.
– А чай? – Люся под аккомпанемент дойры разливает чай. – Ты еще торта не видел! Ринатик, покажи ему торт!
Ринат делает руками вращательное движение и устремляется на кухню.
– В другой раз. – Николай Кириллович пытается остановить его, но Ринат уже хлопает где-то холодильником: «До-ре-милости просим!»
– Второго такого торта в жизни уже не будет! – говорит Люся. – Так, чай я тебе уже налила…
В дверь звонят.
– Вот и ножик явился!
Люся исчезает в коридоре.
– Может, Аполлоний?..
– Звонок не его, – наклоняет голову Рудольф Карлович.
Слышен голос Люси, упрашивающий кого-то зайти:
– Как раз сейчас торт будем есть!
Второй голос не слышен.
Появляется Люся:
– Николя, пришел Русланчик, просит тебя выйти. Скажи ему, чтобы зашел и поел с нами торт! Мы его так не отпустим…
Николай Кириллович уже в коридоре.
На пороге мнется Руслан:
– Не волнуйтесь, я снова ушел из дома…
– Что случилось?
– Там, это, церковь сносят. Я сейчас снова туда. По кладбищу этих, нищих вылавливают, а около церкви уже эти… Давлат сказал, чтобы я не ехал, но я все равно поеду. Вы же поедете туда?
Николай Кириллович смотрит на часы. Половина десятого.
– Николя, веди его сюда! – доносится голос Люси. – Мне здесь не верят, что это вундеркинд!
Руслан вопросительно смотрит.
– Поехали! – говорит Николай Кириллович.
Иерусалим – Вифлеем, 23 июля 1973 года
«Боинг» садится тяжело, над Тель-Авивом дует ветер, самолет болтает. Море блеснуло и исчезло, снова наплыла серость, самолет тряхнуло.
Илик отклонился от иллюминатора, голова почти упала обратно на спинку. Начинает повторять молитву: Отче наш, Иже еси на небесех… Неужели «еси» вот на этих, мутных, буйных, в которых сейчас их болтает? Нет, не на этих. Другое небо. Небо над небом, где-то прочел: бескрайний свет. Да святится Имя Твое… Илик набирает воздуха и крестится.
Отец Эндрю приоткрывает глаза:
– Еще не сели?
Илик мотает головой.
– Не волнуйтесь. – Ладонь отца Эндрю ложится на джинсовое колено Илика. – У Господа даже птицы малые сочтены…
«Птицы малые». Не очень утешительно, отче. Люди, птицы. С космической точки зрения и те и другие – даже не кусочки протоплазмы, а молекулы. Атомы. Одна надежда, что у Господа другой взгляд на человека. В том числе и на него, раба Божия Илью Фейнберга.
Нательный крестик сбился куда-то на холодное, мокрое плечо. Они летят на богословский конгресс. Точнее, летит отец Эндрю, а Илик его как бы сопровождает.
Снова припадает к иллюминатору. Деловито шевелятся закрылки, серости уже нет, внизу скользит, увеличиваясь, Святая земля.
«Под крылом самолета о чем-то поет…» – неожиданно мычит Илик.
Какая уж тут тайга… Аэропорт пышет жаром, самолетный озноб тут же проходит, накатывает сон, слабость, рубашка расцветает темными пятнами. В Нью-Йорке, правда, тоже было жарко.
В аэропорту Илика атакует родня, каким-то образом узнали, стоят, обмахиваясь, среди встречающих. Тетя Оля, дядя Веня, а кто это рядом с ними… Неужели? Надо же, как вырос. Время летит.
– Илик, ты, конечно, сегодня к нам?
Нет, Илик сегодня не к вам. Ни сегодня, ни завтра. Илик скашивает глаза на отца Эндрю, который беседует с другим батюшкой, из миссии, ожидая его, Илика. Тетя Оля смотрит туда же и выразительно вздыхает.
– Бог один, – говорит дядя Веня.
– Я это и без тебя знаю, – морщится тетя Оля и снова радостно улыбается Илику.
Иликино крещение стало для родни полной неожиданностью. Следующим сюрпризом стало его поступление в Свято-Влади мирскую семинарию в Крествуде. Нет, сейчас каникулы, занятия начнутся в сентябре.
– Тебе нужны солнечные очки, – говорит тетя Оля. – Здесь невозможно без солнечных очков.
Илик прощается с родней. Обещает сразу позвонить, как нарисуется свободное время. А сейчас они едут в Иерусалим. Да, потому что там будет конгресс. После обеда – экскурсия в Вифлеем. («Там так опасно…» – успевает вставить тетя Оля.) Вечером – официальное открытие конгресса, прием. Да, очень насыщенная программа. Он успеет отдохнуть в Иерусалиме, в Вифлеем они едут только после обеда.