активно использует в последнее время свои семейные связи. Вернулась измученной, с температурой. По дороге домой ее два раза вырвало.
Ночью у нее случился приступ прежней болезни, и они зачали Георгия.
Ее руки и ноги дергались в такт музыке, которая была слышна только ей. Это была плясовая мелодия, звучавшая на том концерте.
Под утро она затихла, провалилась в сон, уже без японского и призывов завершить пятилетку в три года. Он поднял с пола упавшее одеяло, встряхнул, накрыл ее. Прошел, стараясь не ступать на особенно писклявые половицы, на кухню, выпил воды и протер лицо. До гудка оставалось часа полтора.
В то раннее утро на кухне он ненадолго почувствовал себя снова живым.
В июне следующего, 1937 года Георгий появился на свет. Но его в этот важный момент в Дуркенте не было. Он летел в Москву.
Это была третья, самая сложная часть его Миссии.
Приказ явиться на Старую площадь был объявлен ему ночью, на сборы даны полчаса, во дворе темнел «воронок». Мария решила, что арест, и заметалась по квартире, болтая пузом. Он успокоил ее. Хотя чем все окончится, не знал. Пасынок заворочался, поднял сонную голову. Он наклонился к нему, поручил заботиться о матери. Колька ничего не понял, кивнул и снова заснул.
На аэродроме уже стоял пузатый АНТ, готовый к отлету. Пахло керосином и маслом; гофрированный дюраль аэроплана блеснул в свете фар. Он влез внутрь, пригибая голову, и устроился на почтовых мешках. Заблеял мотор, машина поползла по полю. Светало, он привыкал к полету. Любовался театром облаков, думал о природе зла.
В Ташкенте его пересадили на военный аэроплан. Никто из местных товарищей его не встретил, это было странно. Актюбинск. Куйбышев. В Куйбышеве задержала гроза. Вода стучала по обшивке, он немного поспал, в полете сон не шел.
В Москву прилетели вечером, встречали какие-то люди в одинаковых черных костюмах. Сразу отвезли в лес, на пустую дачу, дали пару часов на отдых и приведение себя в порядок. Первым делом он сбрил двухдневную щетину и принял душ. В зале был накрыт ужин, в кофейнике обнаружен горячий кофе, в окнах за соснами набирал силу закат. Прислуги нигде не было видно. Намазал булку, откусил. Есть после самолетной качки не хотелось. Дожевал, выпил кофе. Сделал пару кругов по двору, покурил возле сосен, раздвинул сапогом заросли папоротника.
Все это, если разобраться, было частью зла. И эта дача с невидимой прислугой и еще более невидимой охраной. И ужин с рассыпчатыми булками и серебряным кофейником. И даже эта природа, воздух, закат – все было пропитано злом и обугливалось на невидимом пламени. Эта сила зла, еще не так ощутимая в Дуркенте, здесь горела вовсю, за каждым деревом, камнем, человеком. Это было царство чистой, ликующей ненависти. Ненавистью жили, ненавистью вставали у станков, пели песни, поднимали в воздух машины, рыли каналы, яростно спаривались, давили друг друга в транспорте и в очередях и скалились перед фотокамерой. Ненавистью воспитывали детей, требуя, чтобы они пронесли и приумножили этот нефтяной огонь. И дети, улыбаясь и выпучив глаза, клялись приумножить.
Этой ночью ему надлежало побывать в сердце зла.
Сошествие во Ад. Одна из самых старых икон его тайной коллекции. Языки пламени, черные пещеры. И тоненький Господь в белых ризах вытягивает праведников из алых языков и черных пещер.
Он провел ладонью по сосне и стал молиться. Вернулся в дом, потрогал включатель, но включать не стал, а допил кофе и сел в кресло.
Ровно в двенадцать послышался шум мотора, в щели ворот зажглась полоска. Ворота раскрылись, фары наполнили комнату подвижным светом.
Его снова везли лесом; впереди, рядом с шофером, молчал человек в штатском. Стояла неполная тьма, и он мог любоваться мелькавшим сосняком. Они миновали оцепление и проверку документов, но следов человеческого жилья было незаметно. Машина остановилась, он вышел и оказался перед воротами сельского кладбища.
В догоравшем небе поднималась луна, за оградой торчали кресты; о присутствии советской власти напоминал обелиск с помятой звездой.
«Идите, там вас ждут».
Он толкнул калитку и пошел наугад вперед.
Остановился.
Перед ним была свежая, недавно вырытая могила.
Он толкнул носком сапога край, с шорохом посыпались комья.
– Здравствуйте, товарищ Бесфамильный, – произнес знакомый голос с акцентом.
Только теперь он заметил невысокого человека в шинели у соседнего креста. Человек закурил трубку, огонек серной спички высветил усы, брови, узкий лоб. Лицо погасло, потянуло дымком.
– Я решил, что нам лучше встретиться в неформальной обстановке… – провел вокруг рукой с трубкой.
Ладонь, которую он пожал, была маленькой и холодной.
– Если вам темновато, не стесняйтесь, я скажу, чтобы еще организовали свет. – Человек присел на скамейку и предложил сесть рядом. – Я прочел вашу записку, товарищ Бесфамильный… Или ваше императорское высочество – как вас лучше называть?
– Лучше – Бесфамильный.
– Хорошо, товарищ Наследник Престола. – Усы слегка улыбнулись. – Мы, если посмотреть, тоже ведь все бесфамильные. «Ленин» – это не фамилия. «Сталин» – тоже…
Похмыкав, затянулся трубкой.
– А теперь, – положил ногу на ногу, – рассказывайте.
– Что именно?
– Всё. С восемнадцатого года.
Он стал рассказывать. Человек не перебивал, попыхивал трубкой. Докурив, вытряхнул пепел в траву, стал набивать новую. Луна успела подняться, кладбищенская зелень окрасилась металлическим светом.
Потом человек начал задавать вопросы. Интересовал его в первую очередь гелиотид. После гелиотида разговор пошел живее. О монархии, об армии, о церкви. Сидеть на скамейке стало зябко, они поднялись и прогуливались между крестами. Пару раз останавливались возле вырытой могилы, человек в шинели замолкал и задумчиво глядел вниз.
Они проговорили всю ночь. Стало светлеть, далеко, за лесом, закричали петухи. Человек в шинели резко остановился и стал прощаться.
– Надеюсь, все, о чем мы с вами договорились, останется между нами. Кругом шпионы, даже среди ближайших соратников. Впрочем, вы ведь и сами женаты на японской шпионке…
– Вы действительно верите, что кругом шпионы?
– Нет, конечно… Но я верю, что в это надо верить.
Они снова стояли возле вырытой могилы.
– Можете продолжать работу, вас не будут беспокоить, – достал из шинели бумажный сверток. – Здесь все материалы на вас. – Чиркнул спичкой, поджег. – Это мы похороним здесь.
Бросил в яму. Пакет загорелся, осветив дно.
– Теперь идите, вас отвезут. Кстати, поздравляю, у вас вчера родился… наследник.
Он пошел не оборачиваясь. На востоке легла светлая полоса, тарахтела машина, водитель спал, человек в штатском задумчиво разглядывал порнографический журнал.
Все, о чем они договорились, было выполнено.
В Кремле получили необходимое количество психотропного гелиотида; стало возможным провести открытые процессы над прежними партийными вождями. Облученные вожди каялись во всем и молили о пощаде. Часть этого гелиотида была использована в разведке в годы войны, часть после войны, когда надо было выведать у американцев секрет атомного оружия.
Началось возрождение монархии. Как он и предлагал в своей записке: социалистической по форме, национальной по содержанию. Реабилитировались русские цари, князья, полководцы. Было восстановлено офицерское звание и ослаблен натиск на церковь. В Москве выросли высотки, со шпилей которых в мировое пространство передавалось имя Сталина (кремлевские башни были прочно заняты Лениным).
Наконец, ему были выданы еще остававшиеся, наиболее важные участники расстрела. Через два месяца, в августе 1937-го, был приговорен к расстрелу Дидковский. В феврале 1938 года – Белобородов. В 1941 году – Голощекин, через год – Сафаров.
Как обычно, он являлся к каждому перед казнью, показывал фотографии и тихо зачитывал приговор. Приговоренные кричали, хрипели и тянули к нему руки. Раздавался выстрел, дело было сделано.
Чуть было не уплыл из его рук Юровский. В 1938 году бывший комендант Ипатьевского дома лег в Кремлевскую больницу с язвой, собираясь, похоже, спокойно умереть своей собственной смертью. Пришлось мчаться в Москву, накачивать, замораживать его наркозом, давить на врачей. А потом, в крематории, стоять возле печки со шприцем, дожидаясь, когда тело прибудет из комнаты для прощаний. Время шло, он ждал; наконец лента дернулась. Под звуки светлой музыки, доносившейся снаружи, показался гроб. Времени было мало; он всадил шприц в дряблую холодную руку и стал ждать. Глаза Юровского медленно открылись. Взгляд был мутным; подождал еще, когда станет более осмысленным. «Здравствуйте, Яков Михайлович… Вы меня узнаете?» Юровский скривил лицо и попытался дернуться, но не смог: наркоз отходил медленно. Он показал ему фотографию Ипатьевского дома и быстро, шепотом зачитал приговор. Юровский снова дернулся, даже шевельнул плечом. Медлить было нельзя, он вышел и нажал на рычаг. Поглядел через просмотровое окошко, как тело, еще несколько секунд живое, корчилось и плясало в пламени.
Убедившись, что приговор приведен в исполнение, вышел; его ждала машина. По дороге на Казанский заехал в ГУМ и, потолкавшись в очереди, добыл Георгию огромного плюшевого медведя. Зверь упорно не желал влезать в чемодан, пришлось держать его в руках. Вдвоем с медведем выпил в буфете стакан чая и вышел на платформу. Капсулу с прахом покойного революционера ему доставили прямо к отправлению. Он повертел ее, сунул в карман и вошел в вагон. Перрон за окном поплыл, он прислонил голову к полированной стенке и прикрыл глаза.
Дуркент, 25 августа 1973 года
– Не дадут!
Они стоят на колокольне, отец Михаил в подряснике и Николай Кириллович. Для важных разговоров они обычно поднимаются сюда; внизу, по словам батюшки, «много ушей». С колокольни видны две чинары с осыпающейся листвой, выгоревшая трава и разомлевшие торговцы цветами. Назойливо поет горлинка. Нищих не видно, после недавних событий предпочитают не маячить у ворот, а собирать свою дань внутри.