Жара еще в полной силе, но вечерами уже можно дышать. Николай Кириллович загорел. Правда, только лицом, шеей и руками чуть выше локтя. Загореть остальным так и не получилось, поездка в горы все откладывалась и так и отложилась. Теперь до фестиваля меньше двух месяцев, тратить даже один день на горы уже роскошь.
– Не дадут тебе его, – повторяет отец Михаил. – Он им и так глаза мозолит.
– Уши.
– И уши, и все остальное.
Речь о церковном колоколе. Николай Кириллович просит дать его на один вечер, когда будет исполняться его симфония.
– И вообще… – Отец Михаил хмурится. – Колокол – не музыкальный инструмент. Не нужно для колоколов пьесы придумывать.
– Я не придумывал, я уставный звон использовал.
– Тем более не разрешат. – Отец Михаил поворачивается к колоколу и проводит ладонью.
– А если вдруг разрешат?
– Не знаю. Что он тебе так понравился?.. Вот если бы старые колокола были, которые раньше отливали. Вот у них – звук. Один, маленький, сохранился недалеко…
– Где?
– В Ленинском, на полевом стане у них висит, на работу сзывает. Его, может, и дадут. В пятидесятые годы, я еще тут не служил, мне рассказывали, письмо писали правлению их, просили передать колокол сюда, нам. Здесь колокола вообще не было, рельса одна висела, в нее били. Те вроде согласились, и уполномоченный тогда другой еще был, разрешил. Привезли сюда, надо было сразу вешать, а тут пока то да се, от колхозного правления человек примчался: всё, отцы, задний ход, вертайте колокол, без него не можем, работа не идет, производительность упала. Наши говорят: «Здравствуйте, ваша тетя, а мы его уже освятили!» А тот, из управления, уперся рогами: нам разницы нет, хоть освященный, хоть вместе с колокольней, только верните. А то, мол, наш Ленинский был передовой колхоз в районе, а без колокола и людей не соберешь вовремя на работу, и ползают по полю как сонные тетери. Пришлось отдать.
– А этот когда появился?
– Этот? Этот немного попозже, я уже тут пономарем служил. Когда тот отдали, стали думать, где другой взять. Взять негде, местная промышленность колокола не производит. Тогда у нас один путейский был, в совет не входил, но очень грамотный, Матвей Иванович, он тут недалеко сейчас лежит, если зайдешь, седьмая слева, чуть в глубине. Он и предложил отлить колокол в Москве и подпольно привезти сюда.
– Рискованно.
– Да уж, дорогой мой, по головке бы не погладили. Или бы так погладили, что суши сухари! Но он грамотный был, спец, одним словом. Машинист и кочегар ехали от Москвы досюда одним экипажем, главное с ними договориться. Наши в Москву съездили, нашли цех, где, когда начальства нет, можно колокол отлить. Ночью отлили, загрузили его на дно тендера, а сверху углем засыпали.
– И довезли?
– Да, мы тут каждый день молились… Загнали, значит, этот паровоз в один цех, вроде для ремонта. Стали ночью вручную разгружать. И тут кто-то не удержал, колокол сорвался – и об землю. И от удара почти треть отвалилась… Мужики некоторые чуть не заплакали. Хорошо, один из мастеров нашелся. «Кончайте, – говорит, – ваши нюни, я берусь его запаять, яму копайте!» И начали прямо ночью, прямо тут же в цеху, копать. Теперь говорит: «Несите дрова, да побольше. Разжигайте костер…» Разожгли.
– В цеху?
– А где еще? Хорошо, ночь, начальства никого. Когда остались угли, начали колокол опускать. Когда до нужной температуры накалился, отвалившийся кусок приставили и тот умелец начал оловянно-медной мелкой пудрой шов засыпать. Вот, видишь, заметен? Но это полдела. Если колокол сразу поднять, то припаянная часть под собственным весом могла отвалиться. Этот говорит: «Надо забросать яму с колоколом землей не менее чем на сутки!» Понимаешь? А если начальство днем зайдет? Как объяснить, что это за куча земли появилась? Да и не только начальство, а стукач какой-нибудь мог заглянуть. Решили, кровь из носу, не подпускать днем к этому месту ни одного живого человека. Как-то отвлекали. А еще и рабочий план надо выполнять, после ночи без сна. Еле дождались конца второй смены, она в одиннадцать часов вечера заканчивалась. Опять вручную колокол – на грузовичок и ночью тайком сюда. А тут мы уже с лопатами стоим.
– А зачем с лопатами?
– Чтоб тайком его закопать, – подмигивает отец Михаил. – А днем откопать. Вроде как рыли могилу и – на тебе! – колокол обрели. Люди на кладбище, пожалуйста, свидетели. Мы тоже, как артисты, вокруг него: «Наверное, кто-то в двадцатые годы закопал…» Быстро освятили – и на колокольню. Уполномоченный приехал, посмотрел на место, где мы «откопали», посмотрел на колокол. «Что-то, – говорит, – колокол у вас слишком новенький, а говорите, столько лет в земле лежал?» Отец диакон нашелся: «Новенький, потому что мы его отмыли и оттерли, а сколько лежал, не знаем, люди рассказывают, что это все с Белым Звонарем связано». Уполномоченный, как про Белого Звонаря услышал, рукой только махнул и уехал.
– А кто такой Белый Звонарь?
– А ты не слышал, что ли? А говоришь, что наш, дуркентский.
– Так я в сорок восьмом отсюда уехал.
– В сорок восьмом! Это гораздо раньше было, еще в двадцатые. Это знаменитый звонарь был, его послушать люди из Ташкента даже приезжали. Он в Свято-Рождественском монастыре звонил, который потом взорвали.
– Как взрывали – видел.
– А колокольню там помнишь? Семь колоколов висело. Тот, который теперь в Ленинском, видно, оттуда. Праздничный, воскресный, полиелейный… И еще которые поменьше. Вот он во все это хозяйство звонил, и как звонил! Люди, даже неверующие, приходили и всю службу выстаивали, только чтобы послушать. Даже мусульмане у стены собирались. Я сам мальцом его пару раз слушал, меня бабка туда за руку водила.
– А как его звали?
– Звонаря? А никто не помнит. А кто помнил, тот… – Батюшка делает паузу. – …Уже не скажет. Да его все Белым Звонарем называли. Он, говорят, альбиносом был. Бровки беленькие, волосы беленькие. А может, просто светлым. Говорили даже, что он из местных был, узбек или таджик крещеный. Главное, что звонил, как… – Отец Михаил дергает губой, пытаясь подобрать сравнение. Вздыхает и вытирает пот наружной стороной ладони. – Как он эти звоны все знал! Ростовский, георгиевский, акимовский… Не помню, какие еще там. Ростовский с перебором… Он говорил, что колокольным звоном можно колокольню в воздух поднять. Даже храм.
Николай Кириллович вспоминает, что, когда взрывали колокольню, она и точно поднялась в воздух и на секунду зависла в нем. Показалось, что полетит сейчас выше…
– К нему другие звонари приезжали, просили секретам обучить. Даже в двадцатые, когда на колокола уже гонение шло. Обучал, конечно. Но насчет секретов обычно смеялся. В смысле, что не имеет. Требовал, чтобы сперва выучивали наизусть «Непорочны» и читали их про себя, пока звонили.
– Что читали?
– «Непорочны», псалом сто восемнадцатый. «Блажени непорочнии в путь…» Самый длинный. «…ходящии в Законе Господни. Блажени испытающии…» А потом его убили.
– Кто?
– Дед Пихто. Слыхал о таком? Потребовали, чтоб колокола не звонили. «Служите пока, товарищи мракобесы, но без колоколов». Игумен, делать нечего, согласился. А Белый Звонарь – ни в какую. Игумен ему: подожди, может, еще разрешат со временем. А Белый Звонарь говорит: не разрешат, и еще хуже будет. Сейчас у нас, говорит, колокольный звон как защита. А без звона нас голыми руками возьмут. Игумен, рассказывают, на него тогда прикрикнул, на Звонаря. Что слишком о своем звоне высоко думает. Тот смирился, стал сюда ходить звонить, другие церкви уже закрыты были или под обновленцами. Отсюда его тоже прогнали, заставили прогнать, потому что народ его сюда стал ходить слушать. А тут как раз Пасха. А какая Пасха без звона? Он в монастыре у кого-то из отцов благословение взял – и на колокольню. И так зазвонил, старики до сих пор вспоминают. Под колокольней толпа сразу собралась, на Пасху и так народа много.
Николай Кириллович кивает, вспомнив свою последнюю Пасху в Питере, когда ему отдавили ногу.
– Ну вот, – немного помолчав, продолжает отец Михаил. – Кто-то из толпы и выстрелил в него. Несколько раз.
– А нашли, кто стрелял?
– Какой там. Давка началась, ловят, кто стрелял, а тот уже скрылся. Побежали на колокольню, а там такая сцена… Этот, звонарь-то, уже лежит, отходит, а колокола сами собой звонят. Несколько человек это видело. И пока не дозвонили, сколько надо, не остановились, можешь не верить… Что сказать хотел?
– Ничего. Я, кажется, догадываюсь… Нет, ничего. А дальше что было?
– А что дальше бывает? Отпели и схоронили.
– Я все-таки…
– Какое-то время колокола иногда сами собой начинали звонить. Ну не сильно, а так, несколько раз ударит. Это тоже не нравилось, и колокола сбросили, только память одна осталась…
– Я все-таки попрошу колокол. Может, разрешат. Помолитесь, батюшка…
– Я-то помолюсь. Чтобы потом только вернули. А то меня опять уполномоченный вызывал, что звоню много. Снова грозил регистрации лишить. А я ему сказал: сколько положено, столько и буду, мне уже немного осталось, скоро вас, дорогой товарищ уполномоченный, уже не потревожу и отбуду по месту постоянной дислокации.
– В каком смысле? – Николай Кириллович не сразу понимает.
– В обычном. – Отец Михаил кивает в сторону могил, виднеющихся за чинарами.
– Так вы ж еще молодой…
– А смерть в паспорт не глядит. Рак установили. Ты только никому не говори. Не дай Бог матушка узнает, начнутся женские дела. Надо в Ташкент съездить, там его облучением лечат. Думал уже. А на кого приход оставлю? Да и «ведьмы» мои меня не отпустят, один раз только заикнулся, они – на дыбы…
«Ведьмами» батюшка ласково называет пять самых активных прихожанок, фронтовых подруг, летавших на У-2. На праздничные службы они приходили в медалях и гордились прозвищем, которое им дали немцы, – «ночные ведьмы».
– Да и власти, только уеду, все снесут и закроют под этот свой… юбилей. Видел, что в городе творится?
– А временно заменить кем-то?