– Священников не хватает, свободных нет. Может, кого-то из заштатных, из стариков. Написал прошение владыке, а там пусть решают…
Молчит, сжимает губы.
– У нас тут у всех мало времени осталось, – говорит совсем тихо. – Эти, друзья-товарищи, которые в прошлом году прилетали, вроде как через год пообещали вернуться.
– Кому?
– Да этому алкашу Ваське, который на пустыре тогда оказался, за Южным. Его в дурку тогда сразу упрятали, чтоб много не разговаривал. А эти, говорят, через него несколько раз на связь выходили. У меня там один знакомый работает, он слышал…
– Так надо как-то… людям сказать.
– Как Иона-пророк, что ли? Чтобы тоже сразу в дурку, к Ваське в компанию. Вон, Валентина блаженная ходит, предупреждает, ее хоть пока не трогают… Ну что, айда вниз?
Николай Кириллович осторожно спускается, прощается с отцом Михаилом, выходит на солнце. Постояв, заходит на кладбище. На могиле Гоги за лето появились какие-то брелки, тряпочки, две выцветшие иконки Георгия Победоносца. Сюда приходят загадывать желания.
Тогда, в начале июля, церковь с трудом отстояли.
Машину, на которой они ехали с Русланом, притормозили на повороте к Гагаринке – все уже было оцеплено. К Гагаринке не пускали, толпа нарастала: гулял слух, что будут сносить и само кладбище. Милиция тоже не знала, для чего ее выставили в таком количестве, на все вопросы сплевывала и цедила сквозь зубы: «Приказ». Начальства видно не было. Николай Кириллович, зажатый толпой, предложил племяннику, чтобы тот ехал домой или хотя бы на Люксембург, но Руслан мотал головой и отталкивал ключи, которые Николай Кириллович пытался ему сунуть.
Прошло полчаса, совсем стемнело. Подъехал грузовик с цыганами, цыгане бодро выгрузились и стали теснить милицию: на Гагаринке лежал какой-то их деятель. Со стороны кладбища раздались крики; милиция вдруг исчезла, и люди рванули вперед. Николай Кириллович, сжимая руку Руслана, побежал. Пронеслись на грузовике цыгане. Возле церкви уперлись в еще одно заграждение. Окна церкви были едва освещены (электричество отрезали днем), изнутри слышалось пение. С пением соединялись другие звуки: тарахтящего крана с ядром, который стоял в лучах прожектора, и крики женщин, которых пытались выгнать из церкви. Отца Михаила не было, он был вызван накануне к душанбинскому уполномоченному. Женщины продолжали петь, а те, которых выволакивали, кричали и брыкались. Некоторые (те самые «ночные ведьмы») были в медалях, они и организовали оборону. Толпа заволновалась, насела, оцепление дрогнуло. Раздался выстрел в воздух. На секунду все замерло: милиционеры, старухи, толпа; Руслан сжал ладонь Николая Кирилловича. Но тут сбоку загудело, люди подались в сторону, въехала черная «Волга». Появился невысокий человек с лысиной и галстуком. «Товарищи, произошло недоразумение, церковь сносить не будут…» – «А кладбище?» – выкрикнул кто-то. «И кладбище! Даже пальцем не тронут». Толпа недоверчиво молчала. «Меня ваш милиционер за ногу ущипнул, нахал!» – послышался старушечий голос. «Товарищи! Повторяю, произошло недоразумение, виновные будут наказаны. Дурбек Хашимович пообещал лично во всем разобраться. Спокойно расходитесь, сейчас прибудут автобусы, всех развезут по домам». Кран с ядром стал медленно отъезжать от церкви. Человек в галстуке спрятался обратно в машину и уехал.
Николай Кириллович с Русланом вернулись на автобусе. Толпу не тронули, задержали только цыган, но и их под утро отпустили.
На следующий день Николай Кириллович встретился возле универмага с Давлатом, который стоял со своим личным стаканом у автомата газводы. Давлат набрал воды без сиропа, они отошли в тень, под чинару.
Давлат считал, что главную роль сыграло письмо Синему Дурбеку, которое ему перед смертью передал дядя. Это письмо, как и завещал Касым-бобо, Давлат отвез в обком, как только услышал, что над церковью сгустились тучи. Через кого-то из знакомых или дальних родственников попросил срочно передать на стол «самому».
Давлат допил воду, слегка отрыгнул, вытер стакан носовым платком и спрятал в портфель. «Вот, – вытащил из портфеля листки, – переписал. Дядя сказал, чтобы я тебе его показал. Он, по-моему, ради тебя это по-русски и написал». Николай Кириллович кивнул, вспомнив, что Касым-бобо говорил ему о каком-то письме.
«Первому секретарю Дуркентского обкома КПСС
тов. Хашимову Дурбеку Хашимовичу
от бывшего члена КПСС с 1933 года,
бывшего пенсионера,
а ныне разлагающегося трупа
Ходжакулова К. Х.
Дорогой, высокочтимый и пока еще живой Дурбек Хашимович! Вы, конечно, будете немного удивлены этим письмом. Во-первых, тем, что к Вам обращаются с того света, в существование которого Вы как истинный коммунист совершенно справедливо не верите или, правильнее сказать, обязаны смеяться над ним в силу занимаемой Вами высокой и ответственной должности. Во-вторых, Вас должна удивить просьба, с которой к Вам обращается представитель этой несуществующей, с точки зрения великого учения Маркса – Энгельса – Ленина, автономной области. Теперь, учитывая Вашу занятость, торопливость и нелюбовь к чтению заявлений от граждан, особенно, наверное, лежащих в данный момент на кладбище и потому лишенных возможности участвовать в происходящих на наших глазах великих преобразованиях, борьбе за повышение производительности, миролюбивых инициативах нашей страны и освоении бескрайних космических просторов, перехожу к существу вопроса.
Существо вопроса касается исправления отдельных перегибов, допущенных некоторыми ответственными работниками, в частности мной, в период утверждения советской власти в Дуркентской АО и борьбы с различными формами феодальных пережитков, бандитизма и суеверия. В этот период, а по факту в 1929 году, мной из чувства классовой ненависти и по заданию карающей руки революции был убит из личного номерного оружия русский священник, служитель так называемого религиозного культа. Обстоятельства выполнения этого задания я здесь не привожу, понимая Вашу занятость и отсутствие даже свободной минутки, чтобы отдохнуть от государственных дел, сходить на футбол или посмотреть какой-нибудь смешной и поучительный фильм, например «Кавказскую пленницу», которая несколько лет назад с успехом шла на экранах нашего города. Главное, что через некоторое время после выполнения этого задания, состоявшего, как следует из вышесказанного, в пролитии определенного количества крови классово чуждого элемента, я сам был по ложному и надуманному обвинению лишен звания, посажен под арест и проводил дни в оскорблениях, антисанитарных условиях и ожидании приговора. Я был доведен до такого отчаяния, что начал мысленно просить прощения у всех, кого я лишил жизни или еще каким-то образом обидел, в том числе и у того священника, которого, наверное, лучше было бы не убивать, а как-нибудь разумно использовать для нужд социалистического хозяйства: например, копать каналы или собирать хлопок.
После этого ночью ко мне в камеру зашел этот священник, присел на лавку и стал на меня глядеть. Конечно, это был призрак, т. е. медицинский результат моей фантазии, так как этот гражданин уже давно был мертв, а даже если и жив, никто бы его ко мне не пустил, тем более в ночное время, когда свидания не полагаются. Но т. к. я был не подготовлен и не имел четких инструкций, как должен вести себя коммунист при встрече с мертвецами и другими ожившими пережитками, то я упал на пол, решив, что вышеупомянутый призрак пришел с целью мести. Он, однако, ответил, что зла на меня не держит, прощает мне мой неосмотрительный поступок, что на следующий день по его «молитвам» меня оправдают и восстановят в звании. С этими словами он дал мне кусок хлеба. Был ли этот хлеб настоящим или тоже фантазией, сказать не могу, т. к. слишком быстро его съел, а фактически проглотил.
Теперь, многоуважаемый Дурбек Хашимович, перехожу к самому существу вопроса. Перед тем как уйти, этот матерый представитель загробного мира взял с меня слово коммуниста и потомственного дуркора, что я, как только потребуется, спасу от разрушения кладбищенскую церковь на Гагаринке. На следующий день меня отпустили, т. к. за меня заступился тов. Бесфамильный А. Р., ныне проживающий на пенсии в Ташкенте, и под его началом я стал работать на Заводе. Все эти годы я как коммунист помнил о данном мною слове, однако необходимости его выполнять не было, т. к. вначале церковь использовалась как склад, а затем была передана верующим для удовлетворения их потребностей. Но в последнее время стало известно, что этот очаг мракобесия планируется снести. И в этой связи, дорогой Дурбек Хашимович, я как коммунист, пусть даже и выбывший на данный момент из рядов партии в связи с прекращением жизнедеятельности в виде полной остановки сердцебиения, дыхания, пищеварения и других функций, все же обращаюсь к вам с просьбой не сносить вышеназванное культовое учреждение. А как потомственный дуркор из старшего рода дуркоров заклинаю тебя, Синий Дурбек, внук хромого Ильхама из младшей ветки рода Дурбеков, заклятием дуркоров, на которое, ты знаешь, я имею право, не сносить эту церковь. Несколько раз это заклятие чуть не срывалось с моего языка и когда ты мне не проводил телефон, хотя все соседи уже были с телефоном, и когда ты и твоя шайка под видом юбилея стали ломать мой дом, который еще мой прадед строил. Но я помнил, что заклятие дуркора можно произнести только один раз, и вот теперь этот раз настал. Поэтому заклинаю тебя, Синий Дурбек, младший сын Хашима-мельника, внук хромого Ильхама из младшей ветки Дурбеков, взявшего себе жену из чужих, откуда-то из-под Намангана, заклинаю тебя камнем, книгой и черепахой не трогать ни эту церковь, ни это кладбище. Сам знаешь, что тебя ждет, если нарушишь. С коммунистическим приветом!
Николай Кириллович вернул листок Давлату. Тот молча разорвал его на мелкие части и выбросил в дымящуюся урну.