«Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет, как нет…»
Николай Кириллович проходит мимо фотографий, спускается, стучит в дверь, толкает.
Садык смотрит на него из-за стола. На кресле, всхлипывая, скорчился Масхара.
– Я не вовремя? Спотыкается о валяющуюся дойру.
– Звоните! – Садык резко подвигает телефон.
– Что-то случилось? Садык молчит.
– Спектакыл… сняли! – всхлипывает Масхара.
Рука Николая Кирилловича, потянувшаяся к телефону, застывает.
– Как «сняли»?
«Не откажите мне в любезности, со мной пройтись слегка туда-сюда…» – доносится через незакрытую дверь.
– Когда?
– Сейчас, – поднимается Садык. – Казадупов сообщил.
– Он же поздравлял!
– Да. Ему лично, говорит, очень понравилось. Решали наверху.
Гремит марш.
– Что теперь?
– Завтра лечу в Ташкент, может, еще что-то смогу. – Садык выразительно опускает взгляд вниз, чуть ниже пряжки ремня. – Актерам пока ничего не сказал. Только вот ему, бедному…
«Но сожалений горьких нет, как нет…»
Подходит к Масхаре, гладит его мокрое лицо:
– Шут мой, я схожу с ума…
Город с желтым куполом,
19 сентября 1973 года по старому стилю
И наступил Судный день.
Утром они омыли только пальцы. Потом покрыли себя талитом и стали молится. Опустившись на колени и коснувшись лицом пола, они произносят: «Барух шэм кевод малхуто леолам ваэд».
В воздух поднимаются двести египетских самолетов. Он узнает советские МиГи. Египетская артиллерия ведет огонь по минным полям и проволочным заграждениям израильтян. Взрывается песок, бегут солдаты. Египетская пехота переправляется через канал. Начинается переправа плавающей бронетехники.
А они произносят с глубокой сосредоточенностью минха, ибо пророку Илии ответили с небес именно на эту молитву.
Высаживается первая волна египетской пехоты. Израильские танки начинают движение к каналу, но часть их позиций уже занята египтянами, вооруженными противотанковыми орудиями. Вскоре на восточный берег канала высаживается вторая волна пехоты. Израильские ВВС наносят первый авиаудар.
Инженерные войска египтян с помощью водометных машин промывают проходы в песчаном барьере.
Экран гаснет.
– Это пока все, что мы получили с Большой земли. – Сухомлинов сжимает папку. – У иудеев большой праздник, поэтому и наложились их молитвы. Вырезать не имелось возможности.
– Значит, война?
Впрочем, и так ясно. Вначале война Египта и Сирии с Израилем. Потом в нее вмешиваются СССР и Штаты. Потом… «Не это ль час кончины мира? Исполненье сроков. Конец времен и прекращенье дней…» Откуда это? Вертится в голове с утра.
– Это, похоже, посерьезнее Карибского кризиса, – слышит свой голос как бы со стороны. – Наши миротворческие силы уже отправлены туда?
Министр и Сухомлинов ненавидят друг друга.
– Ваше императорское величество. – Министр глядит в стол. – Преображенцы были разоружены в верхних слоях атмосферы. Среди георгиевцев, как выяснилось, давно работали агитаторы. Час назад, изменив присяге, полк перешел на сторону американцев.
– Это был не переход. – Губы Сухомлинова кривятся. – Просто в армию просочились сведения…
– Какие сведения?
– Что готовится указ о вашем отречении.
– Что? Что?!
Дверь распахивается, вбегают несколько людей из дворцовой охраны.
Один, белобрысый, приставляет дуло к виску военного министра.
– Я не понял, к чему этот театр. – Он снова не узнает свой голос. – Что за указ?
Сухомлинов распахивает папку, протягивает листок.
– Передайте мне очки… – берет листок, надо выиграть время.
– У вас… – Сухомлинов смотрит нагло, почти в упор, – …насколько нам известно, прекрасное зрение.
– Кому это «нам»?
– Иуда, – шепчет военный министр.
– «Нам» значит «нам». Демократическим силам Вселенной, несущим пламя свободы.
– Не обожгитесь… – Министр морщится: белобрысый давит ему в висок револьвером.
– Я не буду это подписывать. – Комок смятой бумаги падает к ногам Сухомлинова. – Уверяю вас, граф, вы напрасно надеетесь.
– В таком случае я вынужден вас поместить под арест… как… как самозванца!
– Вы забываетесь, граф!
– Нет, на этот раз забываетесь вы. Это вы забыли об условиях договора!
– Договора? Ах вот куда вы клоните. Но по договору…
– …по договору срок ваших царских, а точнее суррогатных царских полномочий ограничен временем жизни… – лицо Сухомлинова снова меняется, – Государя Императора и вашего отца.
Становится тихо. Он опускает голову.
– Вы прекрасно справились с вашими обязанностями, – продолжает Сухомлинов. – Почти год все мысли, все чувства вашего венценосного родителя транслировались через вас. Пока его тело безвременно угасало, мы в вашем лице имели, так сказать, его полного уполномоченного представителя. Его мысль, его воля, даже его голос были с нами. Даже когда вы чуть не изволили меня расстрелять…
Один из дворцовой охраны коротко заржал.
Военный министр приоткрывает рот, чтобы что-то сказать. Скосив глаза на руку с револьвером, снова сжимает губы.
– Некоторое неудобство доставляли, правда, ваши внезапные танцы. – Сухомлинов закидывает ногу на ногу. – Но в целом, повторю, вы справились великолепно.
Электричество гаснет.
– Но пару часов назад мы получили еще одну ленту с Большой земли… – Смотрит на экран.
Расплывчатое изображение знакомой ташкентской комнаты.
Свет ночника, утренний свет, кровать. Человек, накрытый двумя одеялами, голова. Скрип двери, шаги. Темная спина Анастасии Дмитриевны. «Иду, иду». Ее огромные руки. «Ай-ай-ай… Форточка раскрылась! Вот негодная! Так я и чувствовала, что она тут… раскрыться надумает». С другой интонацией: «Алексей Романович! Доброе утро… У нас тут форточка распахнулась, сейчас закрою, и мы с вами сделаем «а-а»! Вот, закры… Алексей Романович! О господи…» Что-то падает, разбивается.
Темнота.
– Так что позвольте выразить свои глубочайшие соболезнования… – Лицо Сухомлинова освещается. – И еще раз напомнить об условии нашего договора. Вы помните наш договор, Георгий Алексеевич?
«Георгий Алексеевич…» Да. Он – Георгий Алексеевич.
– Я не просил забирать меня с Большой земли.
– А разве у вас был выход? Или к нам, или на Гагаринку. У нас, согласитесь, уютнее. К тому же такова была воля государя. Он уже не мог передвигаться, разговаривать. Он все предусмотрел.
– Кроме того, что вы, граф, воспользуетесь моей неосведомленностью! И подсунете мне этот договор. Но второй раз у вас это уже не пройдет. Я отказываюсь подписывать отречение. Миссия еще не завершена.
– Какая Миссия?! – Сухомлинов чуть не подпрыгнул, звякнули ордена. – Время миссий прошло! Все изменилось, и в ближайшее время изменится еще сильнее! Даже та Миссия, которую возложил на себя покойный государь, даже ее ему не удалось выполнить до конца! Что ему удалось? Возродить монархию при Сталине, остановить натиск на церковь? То, что даже и успели возродить, пошло прахом при Хрущеве. Уничтожить всех, причастных к расстрелу в Екатеринбурге? Два-три мерзавца спокойно дожили до старости, еще и мемуары оставили. Спасать невинно осужденных, пряча в пещерах? Половина все равно погибла, когда их затопили. Предотвратить войну во время Карибского кризиса? Война все равно должна была начаться. Уже начинается. Советы стали доставлять в Египет и Сирию оружие и снаряжение…
– И американцы… – тихо добавляет министр.
– Да, и американцы. Войны между Востоком и Западом невозможно избежать, и чем раньше она началась, тем лучше! С каждым годом количество вооружений растет, и сейчас она будет более разрушительной, чем десять лет назад. Пусть уж лучше она произойдет сейчас, а не когда Большая земля превратится в огромный склад оружия. Когда даже войны будет не нужно: от любой спички все взорвется!
Сухомлинов достает платок, вытирает губы.
– К тому же, – говорит уже спокойней, – крупные войны не только неизбежны, но и необходимы. Не будет войн – начинается разложение, измельчание, вырождение. Человек – животное военное, человечество без войн превратится в одноклеточную слизь. Каждое новое поколение будет все более примитивным. Сколько лет Россия сможет продержаться без войн? Десять, пятнадцать. И это будут годы непрерывного дряхления и метастазов. Без войн ее огромные просторы просто теряют смысл…
– А дети? – Он вспоминает выжженный пустырь.
Огромный пустырь, наполненный треском саранчи, военную гостиницу и себя, маленького, вечно голодного.
– Какие дети? А, «слеза ребенка»! Нет, слезы не нужно… Нужна не слеза, нужен раствор посильнее. Нужна кровь. Загляните в начало любого великого исторического события и найдете принесенного в жертву ребенка! Я не только об Ироде с его «избиением младенцев». Вся русская история… Вся! Когда князю Владимиру понадобилось утвердиться на киевском престоле, еще до крещения, что он сделал? «Метнем жребий на отрока – на кого падет жребий, того и зарежем в жертву!» Жребий пал на Ивана, «прекрасного лицом»; отец, варяг-христианин, правда, не дал сына «зарезать в жертву», но их все равно убили… Про царевича Дмитрия, которого зарезали по приказу Годунова, вы и так помните. «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича!» А когда пришли Романовы, что в первую очередь сделали? Казнили трехлетнего мальчика, сына Марины Мнишек! Про убийство царских детей в Екатеринбурге даже не упоминаю, оно большевикам было нужно как воздух – без него бы они и трех лет не продержались!
Снова меркнет свет. Или это темнеет в глазах, в голове? Слабо светится экран.
Он видит пустыню. Пустыню, в которой идет битва. Переваливаются через барханы и взрываются танки. Горят, истекая жирным дымом, цистерны. Свистят ракеты, шумит пламя, синкопы автоматных очередей. Подводные лодки, всплывающие из глубин. Авианосцы, рассекающие многошумное море. Медленно вращая круглой резиной, отлипают от земли бомбардировщики. Устало светит солнце, бежит пыль, трещит саранча. Бомбардировщики ползут над землей, воздух струится ручейками вдоль крыльев. Водородная бомба сброшена, корпус самолета подается вверх. Пилоты улыбками поздравляют друг друга.