Наконец подъехал рейсовый автобус, посыпались из него белые платочки. Некоторые повязывали платки на ходу, закалывали волосы, сжимая губами шпильки. Отец Михаил разглядел в толпе того, кого нетерпеливо ожидал. Давлат, в своей кепке, подбежал к отцу Михаилу и извинился.
– Мог бы на машине приехать, я бы расплатился, – недовольно говорил отец Михаил, заводя Давлата в причтовый дом, подальше от глаз. – Ну что, виделся с ним?
– «Наши люди в булочную на такси не ездят»… Был. Не пустил он меня, через дверь пообщались. Гости у него, кажется. Просил помолиться за него.
– Это само собой. А ты передал, что я жалею, что тогда с ним так по телефону?..
Услышав подтверждение, отец Михаил наклонился к крупному, чуть оттопыренному уху Давлата:
– А сказал ему, что он… – Остальное было произнесено так тихо, что слышал только Давлат.
– Не смог. – Давлат помотал головой. – Племянница рядом стояла.
– Что ж, может, и лучше. Иногда и не нужно много знать… А Владимир что?
На этот раз невозможно было полностью разобрать ответ Давлата: во дворе начали ругаться женщины, отгоняя от церкви пьяного.
– …начал, как всегда, свою антисоветчину… – Давлат попытался говорить погромче, но отец Михаил поднес к губам палец, и голос Давлата снова пропал.
Пререкания во дворе замолкли, шепот Давлата опять прорезался:
– …и при чем, говорю, здесь Советы? Кто спас в войну евреев, помнишь? Он подумал, говорит: помню. Обещал, в общем.
Отец Михаил промолчал.
– Я еще со своими поговорил. – Губы Давлата едва шевелились. – Чтобы тоже помолились.
– С суфиями твоими? – Отец Михаил ухмыльнулся. – Думаешь, тоже нужно?
– Бог – один.
Отец Михаил похмурился, но богословский спор затевать не стал.
– Ладно, – поднялся, – наверху рассортируют. Кашу маслом не испортишь. А каша такая заварится, что…
Резко открыл дверь, чуть не ушибив полную женщину в кофте. Женщина проворно отскочила, ойкнула и встала под благословение.
– А, раба Божия, опять подслушивала? – Отец Михаил коснулся ладонью ее прилизанных волос. – Как ты, бедная, все не устаешь…
– Да не подслушивала я. – Женщина выпрямилась. – Пришла сказать, уполномоченный звонит. Насчет колокола, кажется.
– Начинается… А ты почем знаешь, насчет чего?
– Да уж знаю, – важно ответила женщина.
– Правильно, потому что ты туда и сообщила. Иди, скажи уполномоченному, что не могу подойти. Всенощная вот-вот начнется.
– Ох, батюшка, с огнем играете!
– А уж лучше с огнем играть, чем потом в нем гореть! Давай, катись отсюда, раба Божия, чтобы я тебя сегодня здесь не видел!
– Но-но-но! – попятилась женщина. – Ишь, угрозы какие! Да вы еще пожалеете!
– Давай ступай! Что делаешь, делай скорее. Езжай давай к своему уполномоченному и к Казадупову!
– И поеду! – Она уже была у ворот.
Отец Михаил схватил прислоненную к стене метлу и метнул ей вслед:
– Держи вот! Быстрее доберешься!
Калитка хлопнула. Отец Михаил помолчал, обернулся к Давлату:
– Пойдешь уже?
Давлат кивнул.
– Нам бы только день простоять и ночь продержаться… Ну, давай, с Богом!
Давлат зашагал к выходу. Отец Михаил поглядел на часы, потом на небо.
Невиданные краски загорались на нем. На западе еще нежились подсвеченные облака, выше небо было чистым, горели первые, еще осторожные звезды. Но сбоку, с гор, стремительно наплывали тучи, пожирая свет и покрывая все тяжелой завесой.
«Начинается», – снова подумал отец Михаил и, подняв и поставив на место метлу, пошел в церковь.
Сколько времени Владимир молился, он и сам не помнил. Начинал даже неохотно, болела спина, Давид копошился в соседней комнате. А потом стало легче, он чувствовал, как все сильнее и сильнее разгорается в нем огонь.
Когда он наконец поднялся, одежду можно было отжимать. Рубашку он не менял неделю. Но в синагоге, снова закрытой, кроме него и Давида, никого не было, и стесняться своего горького запаха было не перед кем.
С трудом поднимая и опуская ноги, вышел на улицу и присвистнул на небо: облака бурлили, дымили, взрывались и гасли. Рваные края туч напоминали лошадиные и драконьи морды, эти морды прямо на глазах поедали, проглатывали лазурь.
Заглядевшись на эту битву, он не сразу заметил их.
Они ждали его у старой одноколейки.
Двое в дрезине, один, с гармошкой, рядом, прислонившись, ковырял в зубах.
– И что стоим? – тяжело дыша, подошел к ним Владимир.
Один, с гармошкой, сощурил крупные глаза:
– А подтолкнуть?
Залез в дрезину, растянул гармонь и еще раз глянул на Владимира. У другого зажелтела в руках скрипка.
Владимир обошел дрезину, уперся руками и лбом в кузов и заработал полусогнутыми ногами. Захрустел гравий, дрезина вяло тронулась и застыла. Владимир задыхался, стараясь толкнуть посильнее, закашлялся, и дрезина поехала.
– Эвейну шалом алейхем, – затянули три голоса, – эвейну шалом алейхем! Эвейну шалом алейхем!
Владимир еще немного пробежал с дрезиной. Когда она, ускорившись, оторвалась от него, опустился на шпалы и стал смотреть, что будет.
– Эвейну шалом алейхем! – пели в дрезине все быстрее и громче, точно не в три, а в десять, двадцать голосов. – Эвейну шалом, шалом, шалом алейхем!
На повороте дрезина вспыхнула, Владимир зажмурил глаза. Но все же успел увидеть, так ему показалось, сияющую колесницу с огненными конями.
Колесница отрывалась от земли и, роняя лохмотья пламени, уходила в небо.
– Вот это да! – прошептал детский голос.
Владимир поглядел на исчезавшее в небе огненное пятно и повернулся.
– Засранец… Ты опять за мной шпионил? – спросил еле слышно.
– Пап, а что это было?
– А я тебя спрашиваю: ты сделал… свою… математику?
– Почти сделал. Так ты мне скажешь, что это было? Я уже решил две задачи, знаешь, какие сложные? Осталась одна, я ее за пять минут решу. Пап, ну скажи! Что ты так смотришь? А твой русский я еще вчера сделал. Ну что ты смотришь? Пап! Папа, ты слышишь? Папа, папа, ты меня слышишь? Папа! Ну пошевелись же ты!…
Мальчик все тряс Владимира, но тот лежал неподвижно и на крики и тряску не реагировал.
Что делал Николай Кириллович весь день до этого, так и осталось неизвестным. Но то, что он делал в этот момент, известно довольно точно. Он лежал на полу напротив окна и ждал конца света.
Сквозь облетевшую крону глядел космический закат. Загорались и гасли на полу лучи, подбираясь все ближе к Николаю Кирилловичу. Успели осветить его сжатую ладонь с плетями вен и погасли совсем. Ветви заволновались, тоскливо заскреблись о стекло, из форточки подуло холодным и пустым.
Николай Кириллович лежал, боясь закрыть глаза. Едва закрывал, видел Дуркент в огне и бегущую толпу. Горело и с металлическим грохотом рушилось колесо обозрения. Горел Универмаг, мотал огненными хвостами Драмтеатр, дымился превращенный в руины мавзолей Малик-хана, трещало дерево. Из-под обломков Музтеатра вытаскивали музыкантов, на носилках пронесли Жанну с обгоревшим лицом, так что ее нельзя было узнать. В угольных лужах тлели ноты; он споткнулся и поднял обрубок кисти, сжимавшей смычок. Горела Гагаринка, в середине ее зияла воронка, наполнявшаяся темной водой.
Впрочем, и с открытыми глазами он видел то же самое. Горящие здания, развалины наслаивались на окно с погасшим закатом и ветвями.
Еще он слышал.
Израильские войска наступали по всему фронту; он слышал, что СССР готов вмешаться в одностороннем порядке, что объявлена повышенная боеготовность нескольких дивизий воздушно-десантных войск… Что в ответ на это США объявили тревогу в ядерных силах…
Он слышал разговоры политиков, хриплые команды военных, звуки боя и выстрелы. А перед глазами горел и рушился Дуркент. «Си-яй, сияй, Дурке-ент!» – пели из темноты дети. И Дуркент сиял, пламя слепило глаза, и щеки опалял жар.
Он видел дворец, напоминавший Павловский; густые, моросящие патокой липы и песчаные дорожки. В пруду расслаивались отражения статуй, чайного павильона, лип и лиственниц. Чуть дальше сияло отражение купола. И все покрывалось дымом, появлялись и росли языки пламени.
В дверь вопросительно постучали.
Николай Кириллович уткнулся лицом в пол. Снова тот же стук. Не уйдут, надо встать, встать и подойти. Приподнялся на локте, небо ползло в окне, загоралось, густело и погромыхивало вдали.
– Кто?
Он стоял в темной прихожей.
– Николай Кириллович! Вы живы? Ну вы нас напугали!
Николай Кириллович поглядел в глазок. Под лампочкой стоял выпуклый, с огромным лбом и крохотными ножками Казадупов.
– Напугали… – повторил Казадупов менее бодро. – Мне вы, надеюсь, откроете?
– Извините, Аполлоний Степанович, не могу.
Кружок света из глазка застыл на щеке.
– Николай Кириллович, – снова послышался голос, – я понимаю ваше состояние. Скажу даже больше: мне известно, какое письмо вам пришло из Ленинграда… Да, это тяжелый диагноз. Но ведь девочку еще можно спасти.
– Вы читаете все мои письма?
– Ну что вы, почему все?! Только некоторые и, поверьте, не по собственному желанию. Вы, конечно, имеете основания мне не доверять. Да, такова моя роль. Сообщать вам разные неприятные известия. Чуть ли не следить за вами.
«И делать это с удовольствием», – хотел сказать Николай Кириллович, но промолчал: не надо споров, пусть только уйдет.
Казадупов не уходил.
– Сейчас я приехал помочь вам. Вам надо отсюда уехать. Как можно скорее! Вам нельзя здесь больше оставаться, вы и сами это чувствуете… Может, вы все-таки откроете дверь?
Николай Кириллович потянул руку с ключом к замку и снова опустил ее:
– И куда мне надо ехать?
– Я отвезу вас в аэропорт, на ташкентский рейс, как раз успеваем. В Ташкенте вас отправят ближайшим самолетом в Ленинград, вы же и так туда собирались. Фестиваль провели блистательно, миссия ваша выполнена, а в театре я все объясню. Ну что, по коням?