ал еврейские алхимические манускрипты и мастерил бомбы, бомбы были очень нужны. Они меня и в Женеве нашли; след от пуль долго оставался в торце дома на рю Приерэ… Пришлось и оттуда бежать, под документами Авраама Тартаковера. Да. Моим подпольным именем было Ребе, а когда я со многими нашими, из еврейских семей, заговаривал на их диалекте, они от меня отшатывались. Сами-то еврейства, как проказы, стыдились… Вот так сын Государя Императора, самодержца Великия, Белыя и Малыя (а я думаю, что сыном был все же я, а не князь, имею основания) стал местечковым раввином, малость мешиганер, что значит того… Охота за мной прекратилась, кому могла прийти в голову такая трансмутация – из князи в грязи, а? В конце концов, когда Бог уходит от тебя, какая разница, к какой вере быть приписанным? Иудейство прекрасно скрывает и растворяет, я растворился, стадия solutio, растворения… Женился, поселился в Ташкенте, «кто хочет стать мудрым, пусть обратится на юг», да и поближе к князю, заинтересовал его алхимией. Остальное вам известно.
– Но… Но ведь теперь вы приговорены за участие в мятеже…
– Да, слышал эту хохму… Мои старые товарищи несколько раз обращались ко мне с просьбой приготовить взрывчатку. До этого все шло гладко. А тут, с этими солдатскими вожаками, что-то у них не взорвалось, показали на меня.
– А до этого все, значит, взрывалось? Значит, гибли люди…
Кондратьич (отец Кирилл мысленно продолжал звать его «Кондратьичем») сидел с открытым ртом и молчал.
– Вы раскаиваетесь в этом? Сейчас, перед смертью? – спросил отец Кирилл.
– Да. Каюсь. Но не потому что пред смертью. Поверьте, грядут такие времена, когда живые станут мне завидовать. «Ах, он умер в двенадцатом году – какое прекрасное еще было время!» О том, какое мерзкое было время, никто уже не вспомнит. – Помолчал, подвигал желваками. – И потом… Смерть – всего лишь ceratio, размягчение. Твердое вещество обращается в мягкое, в воск. Воск вытекает. Парафиновые пары поднимаются к небу, сперва синему, затем…
– Вы должны отречься от алхимии. Иначе не смогу исповедать…
– Да, вы правы. Глупо звать батюшку на исповедь, чтобы читать лекцию по алхимии. Пусть даже батюшка – твой ученик и племянник.
Отец Кирилл вздрогнул.
– О двух вещах хотел попросить вас, отец Кирилл. Понимаю, будет сложно, но… И лучше не письмом, а лично. Вы сможете его убедить, чтобы он не делал этого… – Кондратьич склонился к уху отца Кирилла, зашептал… – Обещаете?
– На все воля Божья… – Отец Кирилл вытер пальцем влагу на глазу, оправил епитрахиль и начал читать слова исповеди.
Дверь загремела, в камеру вкатился Казадупов.
– Достаточно, батюшка! Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!
– Что это значит? – Отец Кирилл сжал спинку койки. – Вы не дали завершить…
– В этом нет нужды. Казни не будет, исповедуете после.
Кондратьич поднял лицо. Губы были все так же горько сжаты, но в глазах зажегся лучик.
– Слишком крупная рыба наш господин Парацельс, чтобы просто так его «пуф!». – Казадупов потирал ладони. – Да и не во всех грехах он вам исповедался.
– Я протестую! – закричал вдруг отец Кирилл и побледнел от звука своего голоса, запрыгавшего эхом по подземелью. – Вы подслушивали исповедь!
– Верно. И прошу заметить, в весьма неудобной позиции. Давно уже просил здешнее начальство сделать слуховую щель чуть выше и левее… А делал это потому, что не был уверен…
– В чем же?
– …что вы сообщите о тех противоправительственных вещах, которые вы здесь услышали. Как то, осмелюсь напомнить, предписывает ваш «Духовный регламент». Впрочем, вас, батюшка, самого неплохо бы еще поисповедовать…
– Если мне понадобится духовник, я имею к кому обратиться.
Казадупов переговаривался с офицером, подпиравшим стену. Офицер замотал головой:
– Никак не могу, есть приказ. Он в списке на повешение.
Казадупов поморщился:
– Бросьте! Я его и внес в список. Это опаснейший государственный преступник, требуется доследование. Понимаете? До-сле-до-ва-ни-е.
– Никак не знаю, кто внес. Приказ подписан его высокопревосходительством. Уже и приготовлено все, комплект. И ямку приготовили.
– Вас самого в эту ямку закопают, если… Телефонируйте генерал-губернатору!
– Его высокопревосходительству?!
– Да, высоко… Быстрее!
– Господь с вами, Мартын Евграфович, спят они. И не буду телефонировать, не уполномочен в такое время.
– Чорт! – Казадупов вытер пот. – Семь лет расследуешь по высочайшему поручению дело, доходишь наконец до истины, и тут из-за какого-то… Хорошо, вы не уполномочены. Кто уполномочен?
– Сейчас Аристарх Борисович прибудут, для наблюдения. Может, они…
– Идемте! И вы, отец Кирилл! Что глядите-то?
Отец Кирилл огладил дрожащей ладонью рясу:
– Исповедь не завершена, и моя обязанность ее завершить. Если вы и сейчас мне воспрепятствуете, буду жаловаться по начальству. В соответствии с «Духовным регламентом».
– Исповедуйте! – Казадупов вдруг выкрикнул фальцетом. – Не буду мешать вашей родственной сцене! Только вы, господин алхимик, не забудьте упомянуть, что благодаря вам наш батюшка полгода назад чуть не отправился к праотцам!
Хлопнул дверью.
С потолка посыпалось.
Отец Кирилл смотрел на Кондратьича.
– Да, это так, – сказал Кондратьич, сдув с плеч песок. – Нам была нужна желтая звезда. Князю и мне. От Курпы я знал, что она у вас. Мне она требовалась ненадолго, для философского камня, для стадии умножения, multiplicatio, помните ту комнату и аппарат? Благая сила звезды ушла туда. Потом князь быстро сбыл ее одному англичанину, который за ней охотился, англичанин тут же поплыл с ней в Америку, но не доплыл: кажется, она притянула льдину, мировой лед, третья порода… Еще я хотел спасти вас.
– Камнем по голове?..
– Да. Я внимательно просмотрел ваш гороскоп. Желтые звезды способны притягивать… Удар камнем, у вас был предначертан удар… Кто мог? Может, ваш садовник, Алибек. Да, скорее всего, он. Он стоит над вашим телом, кровь на сапогах. «Тьмы стало больше, хозяин…»
– За что ему было убивать меня?
– А за что потонул англичанин, прихватив в бездну целый пароход? За что цесаревич исходит кровью? За что сорок лет держат в идиотах бедного князя? За что меня вначале бросили в монастыре, потом пытались обменять (может, все-таки обменяли, а?), за что рос я в темной избе, где всей библиотеки было три книги? За что так ненавидит меня этот Казадупов? Впрочем, я ему приготовил еще один маленький киндер-штрейх…[52]
Кондратьич нервно зевнул, вытянул ноги:
– Ни за что. Просто так. От скуки… – Поглядел на отца Кирилла: – Простите меня, отец…
– Бог простит.
– Бог… – Кондратьич пошевелил ногами. – Бог. Как вы думаете, они меня все-таки расстреляют?
Отец Кирилл приблизился к Кондратьичу. Стряхнул песок с его сутулой спины:
– Приступим.
Читается список прегрешений.
– Каюсь… Каюсь…
Серебряный крест опускается к губам. На кресте в последней агонии повисла черная фигура. Губы Кондратьича скривились.
– Не могу!
За дверью зашумели шаги.
Сухие губы прикоснулись к металлу. Запахло кровью и уксусом. Завеса в Храме разодралась пополам, храмовым ткачам придется долго штопать ее, почти два тысячелетия.
Они шли по крепости.
Впереди звенел голос Казадупова: «Вы за это ответите, вы слышите?»
Где-то прогремело, звякнули стекла.
«Что это?» «Узнать!»
Солдатик побежал в темноту, шлепая сапогами по пыли.
Отца Кирилла отвели в молельную.
Тело было свинцовым, ноги не подчинялись. Оставил крест, епитрахиль. Окамененное нечувствие. Опустился на скамейку, веки сами собою склеились.
…Декабрьское утро, колотежка в дверь. Деревца граната, надо бы пересадить, темно тут. Поверхность двери с застывшими потеками краски. Дверь бесшумно отворяется. Спокойный человек на пороге. Спокойно поднимает руку с камнем и движет в сторону головы отца Кирилла. Колокольный звон. «Приидите, поклонимся». Отец Кирилл, хлеща кровью, поворачивается, выбрасывая руки. Заляпанная ряса идет волною. «Предстательство страшное и непостыдное…» Распластанное тело на дорожке. «Хозяин, тьма вон настолько выросла!» Мутка наклоняется над ним, узкое платье мешает ей, она проводит по его слипшимся волосам.
– Ба́чка, а бачка! – Солдат, татарин с добрым, поклеванным оспой лицом, тряс его. – Уходить вам надо, бачка! Капитан сказал уходить.
Отец Кирилл, в тумане, спустился во двор.
– Сюда, бачка! – Солдат тыкал рукой то в одну, то в другую сторону.
Под фонарем возникло перекошенное лицо Казадупова.
– Это саботаж! – Нижняя губа его прыгала. – Вы ответите за это!
– Вы забываетесь, – заслонил лицо затылок Аристарха Борисовича, прибывшего дирижировать казнью. – Пока вы в моем подчинении. А я не собираюсь рисковать мундиром из-за ваших капризов. Вы сами настояли на высшей мере, и я не понимаю, для чего теперь вы ломаете тут комедию. Он будет казнен вместе со всеми…
Отец Кирилл бросился к ним:
– Я, как представитель… я прошу вас отменить эту казнь, всю казнь! Я прошу, я прошу проявить христианское…
– Э-это еще что? – повернулся к нему, тряхнув аксельбантами, Аристарх Борисович. – Почему посторонние?!
Казадупов, увидев отца Кирилла, замычал и замотал головою.
Рядом зацокало, и прямо под ухом фыркнула лошадь.
– Ваше благородие! Только оттуда, на Черняевской взорвалось, в подвале дома заброшенного… Думали, жертв нет, а потом…
– Что потом? Быстрее!
– Дети полезли, ваше благородие!
– Какие дети, что врешь!?
– Разные… И маленькие, и побольше… Хорошенькие все, как на выставке. Трупики есть, ну, которых взрывом. Из подвала какого-то лезли, наши сейчас там, из огня достают. Душегуб их, что ли, какой-то держал…
(«Но я слышу, понимаете, детские голоса… Вот сейчас…»)