– Юлик тоже получил приглашение. – Зильбер-Караваева убрала руку с ноги Токаржевского.
Юлика тут же прорвало. Стал рассказывать про сон, который видел накануне: снег, превращавшийся на лету в звезды, «такие вот разноцветные, мы еще с Недой гадали, что это значит». А утром, как в сказке, – звонок от Солопова.
– Мне б в таком случае говно приснилось, – сказал Арсений.
– Арсюша, ты не прав, – не открывая глаз, откликнулся Илик. – Говно, как известно, к деньгам. А с Солопова фиг получишь.
Элеонора, глубоко вздохнув, поднялась с дивана:
– Я – в ванную.
– Там полотенчико, слева от умывальника, – забеспокоилась тетя Шура. – Вас проводить?
Элеонора улыбнулась, помотала головой и вышла.
– Боюсь, девочка не найдет. – Тетя Шура порывалась встать.
– Я помогу, не беспокойтесь, – вскочил Дидуля. – Я там уже был.
Его проводили взглядами. Все, кроме Иликиных родителей, которые все были в своем Илике. И самого Илика, кемарившего в кресле. Зильбер-Караваева допила шампанское:
– Солопов здесь ни при чем, Солопов – пешка. Авангард, не авангард – какую музыку ему скажут сверху, такую и будет любить. Он же не ушами ее слушает…
– Он ее вообще не слушает!
– …а тем местом, каким сидит в своем секретарском кресле. И если при исполнении, например, второй симфонии Юлика или последнего опуса Николая Кирилловича это кресло начинает под ним вибрировать слишком сильно…
– Нет, Неда, Солопов как раз ушами слушает, только уши у него столетней давности. Пятидесятилетней – точно. Слушали его новую гениальную оперу «Красная Шапочка»?
– Лавры Прокофьева не дают покоя?
– Бетховена! Тема Волка – почти слизанное начало Девятой: пам, пам-пам, пам, пам… Ну и либретто Шаровича… такое же. Открывается занавес! – Капитан раздвинул ладони. – Пам! Пам! Лесная школа. Красная Шапочка учит зверей не бояться волка.
– Потрясающе. Баба-яга есть?
– Не, только Лиса. Все второе действие Лиса охмуряет Волка, чтобы тот съел Красную Шапочку.
– Еще старик Лемке нас учил, помните, что везде должна быть Баба-яга.
– Там, в приглашении, одна строчка, вы заметили? Что на этом совещании, в Дуркенте, будут исполнены произведения участников…
Вернулись из ванной Володя с Элеонорой, несколько взволнованные. Но на них не обратили внимания. Все были заняты обсуждением сборища молодых композиторов. Только Капитан, поглядев на мятую кофточку Элеоноры, хмуро ушел в подъезд курить, и тетя Шура спросила Володю, нашли ли они полотенчико.
– А оркестр у них в этом Дуркенте, вообще, есть?
– А ты Николай Кириллыча спроси.
Тот все вертел кофейную чашку.
– Гадает, – шепнула Караваева Элеоноре. Та промолчала и посмотрела на Дидулю.
– Местный Музтеатр, – оторвался от чашки Николай Кириллович. – Оркестр – помойная яма. Может, за эти годы и стал приличнее.
– А как они исполнять будут, на этом совещании? У Юлиана партитура, не всякий европейский оркестр…
– Не знаю. Из Ташкента притащат.
– А музыкальная жизнь? Музыкальная жизнь там есть?
– Бежак, – поморщился Николай Кириллович.
– Что?
– Рудольф Карлович Бежак. Создатель первой дуркентской оперы.
В комнату вошел кот в черных носочках. Обнюхал бутылки на полу, потерся о ногу Илика.
– Это Василий, соседский, – представила его тетя Шура. – Пришел с Иликом попрощаться.
Шмыгнув носом, ушла на кухню. Стали снова обсуждать отъезд Илика, дадут ли вывезти ноты, сможет ли он в Штатах реализовать себя. За окном медленно и тяжело светлело.
Николай Кириллович отставил чашку, снял с колен кота:
– Я пойду. Мне еще насчет билетов надо…
– Жаль, – откликнулась Рогнеда, – мы как раз хотели еще расспросить об этом Дур… Дар… Может, зайдете к нам с Юлианом на чашечку? Как насчет завтра? Мы тут недалеко, на Владимирском. У нас Феликс пока оставил всю свою графику. Елизавету возьмите, давно ее не видели.
– Постараюсь. Мы, правда, с ней уже раздельно. – Николай Кириллович вытянул пальто из завала в углу.
– Да?.. Ну, приходите тогда сами. Мы будем очень рады. Юлиан, скажи.
– Да-да, – закивал Юлиан. – Очень. Пообщаемся…
Илик, пахнущий винегретом и коньяком, заключил Николая Кирилловича в объятия:
– Когда теперь увидимся, мастер… Постараюсь пробиться… День и ночь буду… Ваши сочинения…
Николай Кириллович кивнул. Не ты, Илик, первый, не ты последний. Забудешь там все быстрее, чем здесь забудут о тебе. Забудешь, по одному, этих людей; их лица расплывутся, как нотные знаки на упавших в лужу нотах, с которыми ты как-то пришел на урок. Чуть дольше будешь помнить кота в мохнатых гольфах, потом забудешь и его. Последним останется, может, вкус винегрета, свекольного кубика, прилипшего к твоей пухлой губе; потом исчезнет и он.
Ленинград, 26 ноября 1972 года
Добравшись к себе на Трефолева, Николай Кириллович сразу рухнул на кровать. Только соскреб с плеч и спины свитер и бросил в темноту.
С детства засыпал в чем был. Няня раздевала его уже во сне. А Гога – нет. Разденется, повесит на стул и – в пижамку. Даже в самые страшные годы у Гоги была пижама.
Николай Кириллович лежал на железной кровати с шарами. Кровать гремела, как оркестр. Струнные, ударные, духовые. Прощальная симфония. По потолку проезжали световые полосы, улица шла прямо за окном. Постукивали трамваи, со звуком сминаемой копирки шумели лужи.
За пределами сознания звонил телефон.
По коридору зашлепали тапки.
– Але… Кто? Е-есть. Ща, погляжу!
Дверь альтово пропела. Прямоугольник света лег поперек кровати.
– Спите? Звонят вам там. Межгород, между прочим. – Расплывшийся женский силуэт в дверях.
Сполз с кровати. Пощурился, хрустнул коленом.
– С вас еще за прошлый месяц за телефон. – Женщина повернулась спиной.
В коридоре пахнет стиркой. Трещина на зеркале залеплена пластырем.
– Да… – приблизил губы к дырочкам в пластмассе.
– Товарищ Триярский? Николай Кириллович? С вами будет говорить первый секретарь Дуркентского обкома партии Хашимов Дурбек Хашимович.
Бодрый голос исчез, появился другой. Тихий, ощупывающий.
– Ассалому алейкум, Николай-акя… Это вас из Дуркента беспокоят. Да, с вашей родины. Можно так сказать?..
Николай Кириллович промычал, что можно.
– Хорошо… Как дела, здоровье? Как музыка? Творческие успехи как? Настроение? Боевое? Ну, так держать…
Он сильнее прижал трубку, с трудом понимая. Николай Кириллович, разрешите, прежде всего… Мы тут с товарищами выражаем… Большая утрата для нашего города. Не боюсь сказать, для всей области. Целая страница в истории нашей областной самодеятельности.
– Николай Кириллович, теперь по поводу вас…
– Вы долго еще там? – Дверь ванной распахнулась, повалила духота.
Николай Кириллович замахал рукой:
– Ладно, быстрее только. Мне из ЖЭКа должны звонить!
Зеркало покрылось туманом, лицо с трубкой расплылось.
– Вы меня хорошо слышите, Николай Кириллович? Мы тут с товарищами посовещались… Есть планы поднять музыкальную жизнь нашего города на новые рубежи. Особенно в свете предстоящего тысячелетия города. Не только самодеятельность, которая у нас и так, благодаря безвременно ушедшему… А так сказать, в целом. Особенно в смысле современной музыки, по линии которой мы еще сильно, сильно отстаем. Поставлена задача: этот разрыв в ближайшее время ликвидировать. Мы тут кое-что сами предприняли. Но своими силами мы не справимся, нужны специалисты, нужна смена. Рудольф Карлович, конечно, как старая гвардия обещал не подкачать. Но, сами понимаете, здоровье, возраст, после известия о вашем брате вообще на улицу не выходит, мы на областном уровне беспокоимся. Такая вот обстановка. Как говорится, выручайте…
Начались обещания.
Полцарства и коня в придачу. Скатерть-самобранку и ковер-самолет. Сохранение ленинградской прописки. Должность худрука в Музтеатре. Построят Дом современной музыки, перейдете туда. Двухкомнатная на Ткачихах. Возможность исполнения сочинений. Может, по нашей просьбе что-то напишете. Ну зачем обязательно о шахтерах? Можно о другом, в соответствии с полетом вашей творческой фантазии. Билеты? Ах, на ковер-самолет… В один конец, конечно? Вот и хорошо, мы так и думали, так и полагали. Сколько дней вам нужно, чтобы закончить все дела в славном городе на Неве, колыбели нашей революции? Три-четыре?
Он идет по Невскому, золотой кляксой дрожит в лужах Адмиралтейство. Сворачивает к Арке, в серую коробку Телеграфа. Два звонка в Ташкент. И один в Дуркент, расправляет бумажку и диктует номер. Гогиной Гульнаре, слышимость отвратная. Сообщает, что приедет. «Гуля, как дети?» – «Что?» – «Как де-ти?» – «Что, не слышу?» – «Дети, говорю, как?»
Возвращается на Невский, заруливает в кафе. Обжегся бульоном, пожевал котлету в тесте. Может, не надо было соглашаться? Взять пару дней на размышление.
«Что вас, Николай-акя, держит в Ленинграде? Ни жилья, ни работы настоящей».
Ничего его не держит. Просто смешно даже, насколько ничего. Неделю назад творчество Николая Триярского, 1930 года рождения, беспартийного, русского, снова разбирали, требовали исключения. Не исключили, но отстранили от преподавания. Он пишет музыку, которую нигде не исполняют. Снова корректором в музиздательство? Или вальсики для «Ленфильма» строгать? Ум-па-па. Ум-па-па.
Два сизаря на зеленых клодтовских юношах. Чайки, вечер. Длинная мелодия в голове, достать из кармана блокнот, подышать на пальцы.
Особняк Штакеншнейдера. Останавливается, ладонь на гранит, вслушивается в архитектуру. Нынешние новостройки – морги для живых. Их с Лизой двушка на Гражданке – низкие потолки, линолеум, телевизор в кредит. Лиза довольна: «гнездо», «наше гнездо». «Осиное», – добавлял он мысленно. Перед уходом добавил уже вслух. Не очень громко, чтобы не будить детей.
Телефонная будка с выбитым стеклом. Последний звонок, который нужно было бы сделать первым. Они до сих пор не разведены. Лиза не дает развод, он не настаивает. А если бы он ушел к другой, ей было бы легче? Но он не ушел к другой, он ушел в никуда, в мокрый туман. Забрал ноты, сунул в портфель зубную щетку, предложил остаться друзьями. «Издеваешься?» Коридор стал длинным, он шел по нему, Лиза все уменьшалась. Постояв, пошла будить детей. Уже без него. Он в это время шел в тумане, глухом и мокром.