Никаких сомнений быть не могло! Долгие и, как казалось вначале, безнадежные поиски пропавшей коровы неожиданно увенчались для меня блестящим успехом…
…Может быть, вам когда-нибудь придется побывать в верховьях Колымы, в том самом месте, где эта холодная река, пробиваясь по узким каменистым долинам, отделяет Колымский хребет от хребта Черского. Может быть, по левому берегу Колымы, в южных отрогах хребта, вы сделаете привал у студеного ключа с очень домашним названием — Буренкин ключ! Это идиллическое название мало соответствует суровости окружающего ландшафта. Присвоено оно своенравному ключу в память о злополучных поисках нашей Буренки. Теперь здесь три рудника, открытых мною в поисках пропавшей коровы.
Они так и называются: Первый Коровий, Второй Коровий, Третий Коровий. Многие горняки знают историю этих курьезных названий и до сих пор с улыбкой вспоминают о нашей Буренке.
Между прочим, когда я вернулся на базу, чтобы радировать горному управлению о своей находке, Буренка ждала меня дома. Худая, голодная и ободранная, она прибрела из тайги на третий день после того, как я отправился на ее поиски…
На снежном перепутье
Километрах в двадцати от нас крупная партия шурфовала долину ключа Окаянного. Видно, что-то огорчало и раздражало разведчиков, когда они крестили ключи и речки, наносимые на первую карту. Мы тоже работали на ключе… Страшном, хотя местность вокруг была настоящей северной идиллией.
По тайге шел слух, что разведчики Окаянного нашли настоящее золото. Нам не терпелось узнать, так ли это, и я отправился к соседям.
Двадцать километров по февральскому снегу — это рукой подать. Лыжи, подбитые ворсистым оленьим мехом, плавно скользят по уклонам и помогают без особых усилий взбираться на пологие увалы.
Дышится свободно. Молчат опушенные мягкой снежной бахромой лиственницы. Чуть тронешь дерево, и оно запорошит тебя невесомыми снежинками. Кристаллики льда, взвешенные в воздухе, поблескивают фиолетовыми, зелеными, оранжевыми огоньками. Яркие краски вспыхивают крошечными блестками и тут же гаснут, чтобы вспыхнуть снова.
Зачем только сердитые картографы обозвали наш ключ «Страшным»?
Я уверенно взобрался на вершину невысокой, но крутой сопки — и обомлел. Метрах в двадцати пяти внизу, словно изготовясь к прыжку, поджидал меня худой и всегда недобрый в эту пору медведь. Я успел разглядеть его горбатый загривок, ввалившиеся бока…
Зверь двинулся на меня. И в этот момент, честно говоря, не помню как, но не по своей воле, сорвался я с крутой вершины и ринулся навстречу зверю. Вид мчавшейся на лыжах черной человеческой фигуры, должно быть, показался медведю страшным. Шатун прыжком шарахнулся в сторону и уступил мне дорогу. Думаю, что именно мне принадлежит рекорд скоростного бега на якутских лыжах по пересеченной местности. Твердо знаю, что весь остаток пути летел я с огромной скоростью.
Новость подтвердилась. Соседи действительно нашли хорошее золото.
Обратно меня провожала целая бригада с ружьями. Но несчастного шатуна мы больше не встретили. Даже следы его за ночь замела поземка. Встреча моя с медведем была взята под большое сомнение. Провожатые в меру поиздевались надо мною и отправились восвояси, пугая тайгу бесшабашной пальбой.
Попов оценил дорожное происшествие по-своему.
— Так, говоришь, ветром припустил с сопки-то? — смеялся он над моим приключением. — Храбрый ты парень, оказывается.
— Да какой храбрый?! Я и сам не пойму, как такое случилось.
— Ну и ладно, что случилось, — серьезно сказал Попов. — А то ты с перепугу назад мог податься. От голодного шатуна разве уйдешь. Он и так зверь, а тут голодный… Без ружья в тайгу не ходи, парень. Но и ружье бы тебе не помогло. Не успел бы ты выстрелить. Или еще того хуже — подранить мог второпях зверя. Тогда — верный конец… Бывает, что и нарочито человека выслеживает — жрать же хочет. Бывает… Загрызть до смерти может. Клыки и когти у него страшенные. И бежит по крепкому насту скоро. Это кто не знает — говорит, медведь неуклюжий, а он, как стрела, быстрый бывает. — Попов вздохнул: — Хорошо, друг-товарищ с ножом близко окажется. И, скажу я тебе, не хочется смерть от медвежьих клыков принимать. Было у меня…
Как только ни мяла судьба моего Попова. Вот и медведь… Он вспомнил, видно, что-то случившееся с ним самим и сказал сурово:
— Столкнет меня еще тайга с медведем. Столкнет. Думаю, не дрогнет рука. С одного раза между глаз всажу, второй раз не ошибусь. — Попов усмехнулся: — С осени-то они раздобреют, брюхо жирное, по земле волочится. Хочешь верь, хочешь нет — в две ладони сало, как у холощеного борова. По пяти пудов я сам, случалось, натапливал…
Попов оседлал своего конька и теперь будет рассказывать про медведей, пока мы не уснем.
Ланка
Зимой олени пасутся на юге. Весной стада перегоняют на сотни километров к северу, на летние пастбища.
«Оленистыми» местами на Севере считаются бесконечные горные долины, поросшие цепким ивовым и березовым ерником. Защищенные от ветров горными кряжами, эти долины тянутся иногда до самого Ледовитого океана. Не слишком обильные Травы, растущие под защитой кустарника, кормят в этих местах оленьи стада весной и летом. А кустарники в безлесной тундре — топливо пастухам.
Я как-то пытался разобраться в нехитром луговом хозяйстве, обступившем нашу разведку в одной из чукотских речных долин. Рядом с пушицей и осоками редкоцветущей и прямостоячей росла осока мрачная, Нельзя не подивиться тонкости чувства и художественному чутью ботаников, сумевших с такой выразительной точностью окрестить эту воистину мрачную разновидность растительного царства.
Хотя она и мрачная, но все равно распустившиеся травы одевали северную землю в зеленый весенний наряд. И было радостно думать, что зима все-таки кончилась. Где-то в окрестностях уже обосновались пастухи оленей на своих временных кочевых стойбищах.
— И олениной теперь разживемся, — прикидывал вслух практичный Попов, — Пастухи — народ хороший: мы — им, они — нам! По-соседски…
И надо же было случиться, что именно в момент этих хозяйственных раздумий моего друга из березовых кустов, окутанных прозрачной молодой зеленью, стремительно и неожиданно, прямо к порогу нашего таежного жилья прыгнул молодой олень с едва пробивающимися рожками. Задыхаясь от долгого бега, с ужасом, застывшим в глазах, животное упало на подкосившиеся ноги.
— Или волки?..
Попова всегда отличала способность мгновенно определять причины любых таежных неожиданностей, что не раз спасало и его и меня от неприятностей. И сейчас он метнулся с ружьем в кусты, из которых выскочил к нашему порогу вконец запыхавшийся олень.
Вскоре Попов вернулся:
— Нет, вроде бы и следов волчьих не видно. Что же ее пригнало к нам, беленькую? Красивая ланка! Яловая еще, телушка. У нас в Сибири таких сырицами зовут.
Ланка — пугливо вздрагивала, когда прикасались рукой к ее глубокому белому меху, но успокоившись, доверчиво смотрела в глаза людям.
Но что же все-таки заставило белую сырицу прибежать к людям, искать у них спасения от неотвратимой опасности?
— Потом разберемся, — сказал Попов, — Пока пускай у нас живет. Не объест. Весной скотине корму довольно.
Мы поселили ланку в конюшне с Мухомором. Мирный и уживчивый, наш конь подружился с гостьей…
Олень — величайшее достояние Севера. Он кормит, лечит, возит, одевает человека, скрашивает его суровый быт. Без оленя жизнь на Севере немыслима. Из его шкур северянин делает кухлянки, гачи (штаны), торбаса, малахаи, рукавицы, ковры, расшитые своеобразным геометрическим узором, составленным из полосок белого, коричневого, ярко-оранжевого (крашеного) меха. И Попов — коренной северянин — лучше других знал цену оленю.
Приблудившаяся ланка не давала покоя Попову.
— Может, от оводов спасалась? — высказал он на другой день свою догадку.
Оводы! Страшной бедой для оленей является тундровый овод — северный подкожник. Его личинки развиваются в мышцах животного. Они дважды прогрызают живую шкуру оленя. Весной на летних пастбищах крошечные белковые иголочки, вылупившиеся из яичек, проникают в тело животного, чтобы прожить в нем почти год, измучив оленя, откочевать вместе с ним на южные пастбища и к исходу зимы, уже взрослой личинкой, еще раз пробуравить шкуру оленя, упасть на землю, окуклиться и затем сформировавшимся оводом пролететь через бесконечные пространства тундры, отыскать каким-то дьявольским чутьем место летнего выпаса оленей и здесь начать все сначала.
Олени панически боятся оводов. Они то сбиваются в беспорядочные кучи, то, обезумев от страха, бешено мчатся по тундре, пока, обессилев, не рухнут на землю. Тогда власть над бедным животным берет враг. Самки оводов засевают кожу оленя яичками, которых у одной особи может быть до 650 штук!
Энтомологи подсчитали, что на одном олене развивается до двухсот личинок овода. Шкура его становится решетом. Какие уж тут гачи какие торбаса? Да и мясо… Олень превращается в скелет, обтянутый жесткими сухожилиями и дырявой шкурой.
Пока нет еще способа спасения животных от этого бедствия. Пытаются массовый забой оленей производить ранней осенью, в октябре, до того времени, когда личинки овода пробуравят оленью шкуру. Но это скорей капитуляция перед врагом, чем решительное наступление на него.
…Дня через три к нам на стоянку пришел знакомый Попову чукча. Это был знаменитый на всю тундровую округу олений пастух Омрувье. Мы оказали ему все возможные знаки внимания: напоили хорошим чаем, за обедом поднесли стопку спирта, поделились табаком.
Он забрел к нам на разведку, разыскивая оленей, разбежавшихся от коварных оводов. И на этот раз догадка Попова подтвердилась!
Мы рады были, что нашелся хозяин нашей беглянки. На всякий случай мы протерли ланку карболкой. Омрувье увел ее на свое стойбище.
И как-то всем нам — и мне, и Попову, и остальным разведчикам, и, кажется, больше всех тихому Мухомору — стало грустно.