Прочитав книгу, Кавалер подумал: а что, если и ему спуститься в глубь вулкана, когда тот относительно спокоен. Само собой разумеется, он ничуть не обольщался найти там подземный мир Кирхера и не думал, что вулкан — это зев ада, а извержение — наказание, ниспосланное людям свыше за грехи, наподобие голода или засухи.
Он мыслил вполне рационально, легко плавал в море суеверий и предрассудков, огибая рифы и подводные камни. Великолепный знаток стихийных бедствий, произошедших в стародавние времена, Кавалер, как и его друг Пиранези[12] в Риме, считал, что вулкан является не чем иным, как источником великих катастроф, которые периодически повторяются.
На некоторых гравюрах, которые Кавалер заказал, чтобы проиллюстрировать две объемные книги, составленные из его «Писем о вулкане» и адресованных Королевскому научному обществу, он изображен у подножия Везувия верхом на лошади. На одной гравюре он смотрит, как купается в озере Аверно его грум; на другой — памятный поход: Кавалер сопровождает королевский кортеж, направляющийся к краю расщелины, по которой течет раскаленная лава. На третьей гравюре запечатлен снежный ландшафт, на фоне которого гора выглядит особенно безмятежной. Однако на большинстве гравюр, где изображены причудливые склоны со следами разрушения — результат вулканической деятельности, — видны человеческие фигурки. Извержение — это природа, а природа — это вулкан, даже если он пробуждается только время от времени. Вот была бы картина… хотя бы одно-единственное извержение, но написанное с натуры.
Везувий приготовился к очередному извержению, Кавалер участил свои восхождения не только ради наблюдений, но и для проверки собственного бесстрашия. Может, он теперь не боится умереть, ибо гадалка нагадала ему долгую жизнь? Иногда он чувствовал себя там в большей безопасности, чем в любом другом месте, хотя и поднимался по вулкану, когда тот буквально сотрясался и клокотал.
При восхождении он обогащался новыми впечатлениями, набирался такого опыта, которого нигде не получил бы. Здесь были совсем другие мерки и подходы. Земля увеличивалась в размерах, небо становилось еще просторнее, а залив расширялся.
Здесь поневоле забываешь, кто ты такой.
День кончается. Кавалер стоит на самой вершине и наблюдает заход солнца. Оно огромно, красно, как никогда, так и горит, садясь за море. Кавалер дожидается великолепнейшего момента, который хотел бы продлить сколь можно дольше — солнце закатывается за горизонт и на секунду останавливается на собственном пьедестале, прежде чем исчезнуть за линией моря. Вокруг стоит ужасный грохот, вулкан вот-вот снова взорвется.
Фантазия неизбежного. И здесь она преувеличена. Надо, чтобы солнце остановило свой бег. Чтобы прекратился грохот. Кавалеру вспомнилось: в любом оркестре барабанщик сидит позади всех оркестрантов. В нужный момент он извлекает грохочущую музыку из двух барабанов, стоящих перед ним, затем тихонько откладывает деревянные колотушки в сторону и приглушает резонанс барабанов, мягко и в то же время плотно прижимая к ним ладони, после наклоняет ухо к барабану и прислушивается, как тот продолжает вибрировать (изысканность этих жестов особенно подчеркивается первоначальными торжественными ударами деревянных колотушек, выбивающих барабанную дробь). Так и теперь можно приглушить свои мысли, чувства и страхи.
Узенькая улочка. На солнцепеке валяется прокаженный. Жалобно подвывают собаки. Следующий визит к Эфросине Пумо, в ее низенькую комнатушку.
Кавалер по-прежнему продолжал удивлять сам себя. Он, кого все считали (и Кавалер не отрицал) убежденным скептиком, отвергающим любые постулаты религии, безбожником по своей натуре и убеждениям (к отчаянию Кэтрин), стал теперь тайным клиентом вульгарной ворожеи из простонародья. Он должен посещать ее скрытно, иначе будет вынужден высмеивать и собственные визиты. А тогда получится чепуха. Его слова убили бы колдовство. Но поскольку о своих посещениях гадалки он никому не говорил, то мог спокойно продолжать усваивать уроки прорицательницы. Это было правдой и в то же время неправдой. Звучало вроде убедительно и одновременно ложно.
Кавалеру очень нравилось то, что у него есть тайна, он мог позволить себе эту маленькую слабость, так сказать, милую невинную шалость. Никому не рекомендуется быть последовательным во всем и всегда. Подобно своему веку. Кавалер не был таким уж рациональным, как его представляли современники.
Когда разум дремлет, возникают образы матерей. Гадалка — эта грудастая женщина с обломанными ногтями и необычайно пристальным взглядом дразнила его, соблазняла, испытывала. А ему нравилось противоречить ей и препираться.
Она как-то загадочно говорила о своей вещей силе, рассказывала о второй жизни в прошлом и в будущем. Будущее существует в настоящем, сказала она однажды. Будущее, по ее словам, похоже на настоящее, но только оно сбилось с правильного пути.
«Ужасающая перспектива, — подумал Кавалер. — По счастью, многого из будущего я уже не увижу». Потом он припомнил, что она предсказала ему жизнь еще в течение четверти века. Так пусть будущее не приходит до конца его жизни.
Во время третьего или четвертого визита гадалка наконец-то предложила Кавалеру погадать на картах.
Мальчик принес деревянную коробку. Эфросина открыла крышку и, вынув гадальные карты Таро[13], завернутые в кусок шелковой темно-красной тряпки, положила их в центр стола. («Все мало-мальски нужное для гадания, — пояснила она, — должно заворачиваться и храниться в таком виде, а разворачиваться медленно, неспешно».) Развернув карты, она постелила шелк на стол. («Все нужное для гадания не должно соприкасаться с грубой поверхностью».) Затем Эфросина перетасовала карты и дала Кавалеру снять.
Карты были засаленными и в отличие от ярко-раскрашенных от руки карт, которые ему приходилось видеть в гостиных знатных вельмож, эти оказались кое-как напечатаны деревянными клише, краска на них размазалась. Взяв карты, гадалка ловко развернула их в виде веера, с минуту пристально вглядывалась, затем прикрыла глаза.
— Я всматриваюсь в масти и заставляю их ярко блестеть в своей памяти, — пояснила она.
— Да, — согласился Кавалер, — цвета и в самом деле потускнели.
— Я мысленно представляю карточные символы живыми людьми, — сказала она далее. — Я хорошо знаю их всех. Они начинают оживать. Вижу, как они двигаются. Как легкий ветерок колышет их одежды. Вижу даже, как развеваются хвосты у лошадей. — Открыв глаза, Эфросина резко подняла голову. — Чую запах травы, слышу пение лесных птиц, плеск воды и топот ног.
— Но они ведь всего лишь нарисованные картинки, — засомневался Кавалер, удивляясь собственному нетерпению увидеть сверхъестественное, исходящее от… Но от кого? От Эфросины? От карточных фигур?
Сложив карты, она протянула их Кавалеру и предложила вытянуть одну.
— А разве не принято раскладывать их на столе рубашками вверх, — засомневался Кавалер.
— Ну это мой метод, милорд.
Он вытянул из колоды карту и протянул ее Эфросине.
— Ах! — воскликнула она. — Его превосходительство соизволили вытянуть себя.
Кавалер, улыбнувшись, спросил:
— А что вы знаете обо мне по этой карте?
Она взглянула на карту, задумалась на минутку, потом нараспев произнесла:
— Вот тут вы… покровитель искусств и наук… Знающий, как направлять потоки будущего к задуманным целям… стремящийся к власти… предпочитающий действовать за кулисами… нехотя доверяющий другим… Я могла бы говорить и дальше. — Она отвела взгляд от карты и посмотрела прямо на него. — Но прежде спросите Эфросину, милорд, правду ли я говорю?
— Да вы говорите так, потому что знаете, кто я такой.
— Милорд, это не я говорю, так указывает карта. Я от себя ничего не добавляю.
— И я тоже. Я ничего не усвоил. Позвольте-ка взглянуть.
На карте, которую она передала, зажав между указательным и средним пальцами, был грубо намалеван пожилой мужчина в элегантной мантии, державший в правой руке большой кубок, или чашу, его левая рука небрежно покоилась на подлокотнике трона. Нет, не похож.
— Но это же ваше превосходительство. Король кубков. Другого и быть не может.
Она перевернула колоду и рассыпала карты на большой шелковой тряпке, чтобы нагляднее показать ему, что каждая карта имеет свои отличия и что он свободно мог выбрать наугад любую из семидесяти восьми. Но он вытянул именно эту.
— Ну ладно. Давайте вытяну следующую карту.
Эфросина перетасовала колоду. На этот раз Кавалер, прежде чем передать карту, посмотрел на нее. Женщина с большим кубком, или чашей, в левой руке, в длинном, ниспадающем платье восседала на более скромном и меньшем по размерам троне.
Гадалка с понимающим видом кивнула.
— А вот и супруга его превосходительства.
— Почему вы так решили? — отрывисто спросил он.
— А потому что дама кубков богато одарена художественными талантами, — пояснила Эфросина. — Да, она нежная… и романтичная… в ней проглядывается что-то неземное, вы это ощущаете… она необыкновенно восприимчива… в ней скрывается внутренняя красота, которая не зависит от внешних обстоятельств… и без любимого…
— Достаточно, — прервал ее Кавалер.
— Рассказывать ли дальше про супругу его превосходительства или не надо?
— Но вы же рассказываете про нее именно так, как хотелось бы любой женщине.
— Возможно. Но она не такая, как все. Скажите, Эфросина вам про нее верно рассказала или нет?
— Кое-какое сходство, однако, имеется, — нехотя согласился Кавалер.
— Готовы ли его превосходительство вытянуть следующую карту?
«Почему бы не вытянуть, — подумал Кавалер, — сделаю это в последний раз, и вся моя семья будет проверена».
Он вытащил еще карту.
— Ах! — воскликнула гадалка.
— Что такое?
— Восторженный энтузиаст… любезный… энергичный, полон идей, предложений, не упустит удобного случая… артистичная, утонченная натура… частенько не знает, чем заняться, без постоянного морального руководства… с высоконравственными принципами, но легко впадает в… О-о, да это рыцарь кубков! — Эфросина секунду-другую внимательно рассматривала карту. — Тот, о ком я говорю, милорд, на редкость двуличен. — Она пристально взглянула на Кавалера. — Его превосходительству известен человек, про которого я говорю. Я же вижу по вашему лицу. Он ваш близкий родственник. Но не сын и не брат. Возможно…