Тем, кто не знал Кэтрин близко, Кавалер описывает ее следующим образом:
«Жена моя была невысокого роста, стройненькая, элегантная, с изысканными манерами. У нее были очень светлые волосы, с возрастом они ничуть не поседели, глаза веселые и живые, прекрасные зубы, лукавая улыбка. До конца она никогда не раскрывалась, эмоционально особо не проявлялась, великолепно владела собой и прекрасно знала, как несколькими, будто вскользь брошенными словами поддержать разговор, но не брать инициативу в свои руки. Хрупкое телосложение и слабое здоровье сказались на ее образе мышления. Прекрасно воспитанная, образованная, великолепная музыкантша, она впоследствии сильно нуждалась в общении, которого, однако, вынуждена была избегать по причине болезненности и самосохранения. Она казалась благословением и утешением тем, кто общался с ней, и все они будут с глубоким прискорбием вспоминать о ней». Кавалер с горечью думал о ее добродетелях, одаренности и предпочтениях. Надо сказать, что о себе и своей роли он говорил все же мало.
Несказанное горе обернулось непонятными странностями, писал Кавалер Чарлзу: «Я понес такую утрату и ощущаю такую печаль, о которой ранее даже не предполагал».
Впервые в жизни он испытывал нечто ужасное. В мире полно предательств и измен. Вы что-то намерены сделать, устраиваете свою жизнь, и вдруг все идет наперекосяк. Как раз на следующий день кто-то из королевских пажей в Портичи случайно открыл дверь в заброшенную часовню и только шагнул в притвор, как оттуда хлынула волна холодного, ядовитого вулканического газа, накопившегося во внутреннем помещении. Мальчик мгновенно погиб. Обеспокоенный король поднял шум, отдал соответствующие распоряжения и навесил на свое нижнее белье еще несколько амулетов и талисманов, которых и без того было предостаточно. А если вспомнить, что случилось со старым приятелем Друммандом, когда он ехал с визитом… нет, тут Кавалер вдруг подумал, что и с ним самим произошло нечто ужасное. А он ведь не носит никаких волшебных талисманов, рассчитывая всего лишь на собственный разум и устоявшиеся привычки.
«Нечто ужасное. Нечто такое, что нужно встречать спокойно. Все-таки у меня счастливая жизнь», — решил он.
Мудрый человек готов ко всему; он знает, как и когда надо уступить и смириться, он благодарен за все жизненные удовольствия, не злится и не хнычет при неудачах (и такое бывает, не всегда же одно везение).
Потом разве он не великий коллекционер? А коли так, то нельзя терять чувства уверенности и притом надо все время стараться, чтобы тебя не сбили с толку. Кавалер не задумывался над тем, сколь глубокие и сильные чувства он испытывал к Кэтрин или в какой мере она была необходима. Не задавался и вопросом, нуждается ли он в ком-то так же, как и в жене.
Коллекционеры и хранители коллекций нередко склонны к мизантропии без особого на то побуждения. Они согласно подтверждают, что да, их больше заботят неодушевленные предметы, нежели живые люди. Пусть других такое отношение шокирует — коллекционеров это не волнует. Они знают, что предметам можно доверять — те свою природу не меняют. Их привлекательность и очарование не приедаются. Вещи, разного рода редкости обладают непреходящей, присущей только им одним внутренней ценностью, в то время как ценность людей преходяща и зависит от того, насколько они нужны в данный момент другим людям. Коллекционирование придает самовлюбленности неуемную страсть, что всегда привлекательно, но одновременно настраивает других против страсти и заставляет ощущать собственную уязвимость. Оно порождает обделенных, которые с горечью переживают неудачи и стремятся обезопасить свою жизнь. Кавалер не представляет себе, в какой мере любовь Кэтрин помогала ему сохранять спокойствие и безопасность.
Он ожидал большего от своей способности к замкнутости и отчуждению, которая органически дополнялась особенностями его характера. Одной только замкнутости не хватало бы ему, чтобы справиться с горем. Нужно еще обладать и стоицизмом, под которым подразумевается, что нуждающийся в этом качестве действительно испытывает боль утраты. Он и не ожидал, что горе так сильно придавит его, что все вокруг сразу же померкнет. Лучом света казалась ему теперь любовь Кэтрин, когда этот луч угас. Ни слезинки не проронил он, и когда сидел у смертного одра Кэтрин и вынимал из ее одеревеневших рук свой портрет, и когда снова вложил ей в руки этот портрет, а она уже лежала в гробу. Хоть он и не плакал, все же его волосы (вмиг поседевшие), его лицо (ставшее еще более сухим и морщинистым) красноречиво говорили о внутренних переживаниях и неутешном горе. И тем не менее Кавалер не знал, как можно укорять самого себя. Он и так всей душой любил Кэтрин, был предан жене больше, чем того требовал укоренившийся обычай. И всегда был откровенен и искренен с ней.
Он присел у решетки для вьюнов и посмотрел на миртовую рощу. Как раз на этом месте Кэтрин потеряла сознание. Здесь она частенько сидела вместе с Уильямом. Раскидистая сетка паутины опутала отверстие на самом верху решетки. Отсутствующим взглядом Кавалер несколько секунд непонимающе смотрел на паутину, потом почему-то решил отыскать паука и в конце концов увидел его, неподвижно сидящим в дальнем углу плетения. Кавалер приказал слуге принести альпеншток, поднял его, дотянулся и смахнул всю паутину.
Письма Кавалера говорят о прочной, неподдающейся контролю меланхолии, целиком охватившей его. «Подавленность, тоска, вялость — как же утомительно писать эти слова — становятся моим уделом», — отмечает он. Кавалер не любил переживать несчастье слишком глубоко, но его встревожил тот факт, что он вообще перестает испытывать это состояние. Ему хотелось переживать, как прежде, но не слишком уж сильно и не слишком слабо (так же, как хотелось быть и не юным, и не старым). Он очень желал, чтобы ничто не менялось и все оставалось, как раньше.
«Вы бы меня теперь не узнали, — писал он Чарлзу. — Из жизнерадостного, энергичного, отзывчивого, еще совсем недавно интересующегося всем человека я превратился в существо, которому безразлично многое из того, что прежде радовало. Это совсем не значит, что и вы, дорогой Чарлз, теперь безразличны мне, как отнюдь не безразличны и многие другие. Это, скорее, охватившая меня апатия. — Он поднял перо и, перечитав написанное, добавил, стараясь как-то сохранить оптимистическую нотку: — Надеюсь все же, что апатия не является неизбежным и постоянным состоянием моей души».
Он задумал переиздать книгу про вулканы, снабдив ее рядом новых рисунков. «Но пока приходится воздерживаться, — сообщал он Чарлзу, — так как не могу преодолеть чувства усталости». Рассказывая о недавней поездке в Рим для приобретения новых картин, он писал: «Меланхолия не оставляла меня и там. Новые покупки дают мне мало удовлетворения». Про одно свое приобретение Кавалер сообщает более подробно: «Картина малоизвестного художника XVII века из Тосканы, отражающая скоротечность человеческой жизни. Замысел свой художник выразил исключительно точно, а мастерство исполнения — просто поразительно». Он без особого интереса, тупо посмотрел на картину, где при удачно выбранном ракурсе были искусно изображены цветы и зеркало, перед которым сидела и разглядывала себя полная неги молодая девушка. Впервые в своей жизни Кавалер не испытывал наслаждения от нового приобретения для пополнения коллекции.
У Кавалера было гибкое тренированное тело. Он без труда, как и прежде, скакал верхом, плавал, ловил рыбу, охотился и взбирался на гору. Но теперь между ним и любым предметом, на который он обращал внимание, как бы возникала пелена, не позволяющая понять истинный смысл этого предмета. Во время удивительной ночной рыбной ловли, когда от очарования захватывает дух, он безучастно смотрел и слушал, как тараторят на своем непостижимом местном диалекте двое его слуг Гаетано и Пьетро. Навстречу этой трескотне летело эхо других голосов с соседних лодок. Похожее на непонятные выкрики неведомых зверей, оно пересекалось над черными водами залива и затихало вдали во тьме ночи.
Да, Кавалер сохранил прежнее здоровье. Способность чувствовать и степень энтузиазма соответствовали, как он заметил, возрасту, однако ощущал при этом, что его взгляд становится тупым и бессмысленным, а слух и обоняние менее острыми. Кавалер пришел к выводу: он стареет. Без сомнения, сказывается и смерть Кэтрин, но все же главная причина — прожитые годы. Хотя он не сдавался и всячески стремился преодолеть старческие слабости.
Кавалер никогда не считал себя молодым, как он говорил гадалке. Но вот умерла Кэтрин, и он сразу почувствовал себя старым. Ему было всего пятьдесят два года. Сколько же лет нагадала ему прожить Эфросина? Он тогда сам снимал карты и выбирал из колоды свою судьбу. Интересно, на кой черт нужна ему эта жизнь еще в течение двадцати одного года?
Не хочется никаких компаньонов и собеседников. Главное — быть одному. Замкнуться в собственных чувствах и переживаниях. Сначала нависает какая-то пелена и все подергивается дымкой. Потом изредка выплескиваются гнев и сильная страсть. Затем наступает пустота. Начинаешь думать, что успел сделать, вспоминать, что натворил. Когда оцепенение проходит, оказывается, делал все урывками, под влиянием сиюминутных эмоций, наворотил такого, что и разобрать трудно. Все с прорывающейся спонтанно энергией. Все с огромными усилиями.
Теперь пресыщен, наелся до отвала. Пока хватит.
Через несколько месяцев после смерти Кэтрин Кавалер отправился в Калабрию посмотреть на последствия землетрясения. Он увидел там раздавленные, покрытые грязью и пылью тела, вытащенные из-под развалин, их искаженные в предсмертных муках лица и сжатые кулаки — люди часто любят смотреть на погибших в катастрофах. Среди трупов оказалась девочка, которую откопали живой, хотя она и пролежала восемь дней под обломками рухнувшего дома, зажимая ладошкой сквозную рану на правой щеке.
«Да, зрелище жуткое. Более страшную картину вряд ли увидишь. Но она меня не пугает».
На мгновение, всего на одно мгновение, он увидел себя сумасшедшим, притворившимся разумным существом. Сколько же раз он уже совершал восхождения на эту гору? Сорок? Пятьдесят? А может, и все сто?