— Да так и нужно поступать, — подбодрил ее Кавалер. — Ну а все же, что же дальше-то?
— Осмелюсь сказать, что я довольно настырная, — продолжала та, — хотя кажусь нерешительной, поскольку не уверена, верно ли описала характерные черты этого островка, которым так восхищалась, и насколько они привлекательны.
— Ну а остров-то вы все же видели или нет? Это что, действительно был настоящий остров?
— Да, настоящий, лорд Минто, — твердо произнесла мисс Найт. — Увидев остров несколько раз, я нарисовала его очертания и показала нашим офицерам. Они сразу же опознали его — это самый дальний остров из гряды Липарских островов, который расположен…
— Наверное, Вулькано, — перебил ее Кавалер.
— Да нет, у него вроде другое название.
— Тогда Стромболи?
— Нет, нет.
— Ой, да вы можете видеть Липарские острова, а ведь это такая даль! — удивленно воскликнула Кавалерша. — Как жаль, что я не столь зоркая!
— Предлагаю тост за упорство мисс Найт, — поднял свой бокал герой. — Она женщина с характером, а я больше всего уважаю в женщине твердость характера.
Мисс Найт зарделась от комплимента из уст адмирала, а Кавалерша встала и протянула ей через стол руку. Комплимент на самом деле оказался адресованным другой женщине, но, дотрагиваясь до ее ладони, Эмма как бы касалась руки героя.
— Но отсюда никак нельзя увидеть Липарские острова, — продолжал сомневаться лорд Минто.
Поскольку мисс Найт, утверждение которой поставило под сомнение компетентность многих столь важных гостей, обиженно замолкла и чисто по-женски замкнулась в себе, Кавалер воспользовался заминкой и по собственной инициативе решил просветить почтеннейшую публику и рассказать про миражи и другие аномальные явления в оптике — об этом он много читал в научной литературе.
— Думается, мы должны согласиться с утверждением мисс Найт, что она видела остров, — начал он авторитетным, не терпящим возражений голосом. — Разве сам лорд Минто не говорил нам, что видел собственное лицо? Я имею ввиду, что видел, конечно, с помощью зеркала. Так и мисс Найт заметила далекий остров на спокойной глади залива Палермо, вернее, отражение острова. Это явление сродни тому, как посредством камеры-люциды[58] проецируется отражение предмета на гладкой поверхности с той лишь разницей, что здесь отображение достигается за счет облаков, когда те расположены под определенным углом. Тогда они служат как бы тремя или даже четырьмя линзами, применяемыми в камере-люциде. Многие мои знакомые художники считают, что этот хитроумный аппарат очень подходит для проецирования на расстояние написанных ими картин.
Супруга Кавалера не преминула заметить собравшимся гостям, что ее муж является знатоком во всех отраслях науки. «Никто не знает столько, сколько знает он», — с апломбом заявила она.
— Не могу дождаться следующего дня с легкими облачками, чтобы посмотреть на таинственный остров мисс Найт, — произнес банкир мистер Маккиннон. — Может, если облака расположатся как надо, мы увидим и наш Неаполь…
— Ах, я не хотела бы смотреть сейчас на Неаполь, — возразила мисс Эллис, которая прожила там целых тридцать лет.
— А может, Кавалеру тогда удастся взглянуть на его Везувий, — весело сказал герой. — Уверен, что он скучает без своего вулкана.
Кавалерша же подумала, что ей смотреть вдаль вовсе ни к чему, Все, что ей хочется видеть, — вот оно тут, рядом.
Каким же образом не один, а сразу двое мужчин оказались очарованными, ослепленными любовью к ней? Что же они, выходит, оба не видели, насколько она невоспитанна и вульгарна, не замечали ее неприличных, даже постыдных манер?
Казалось, герой совсем потерял голову, Кавалер выглядел удрученным и пассивным, а она — лихорадочно возбужденной, всячески выставляющей себя напоказ. Прежде, в Неаполе, супруга британского посланника не очень-то была расположена к танцам (особенно к народным танцам эротического толка) в своем отработанном репертуаре пластических поз и живых статуй. А здесь, в Палермо, она частенько танцевала перед гостями тарантеллу. Их знакомым сицилийцам такие танцы с тамбуриной в руке, с притоптываниями и вихревыми кружениями представлялись всего лишь странными, но ничуть не вульгарными. Так танцевали, по их мнению, все неаполитанцы. Но англичанам — беженцам из Неаполя и другим, попавшим сюда разными путями лицам, вроде лорда Минто, возвращающегося с Мальты в Англию, или лорда Элджина, назначенного в Турцию британским послом, — ее танцы, да и вообще все поведение Кавалерши, казались в высшей мере непристойными и вульгарными, хоть они и вежливо аплодировали на ее представлениях.
Одевалась она, и конечно, об этом судачили, чересчур ярко и показушно, смеялась слишком громко, болтала без умолку. Эмма и впрямь не собиралась придерживаться тех манер, которые ее окружение считало элегантными. И не только потому, что по натуре своей была словоохотливой непоседой, но и потому, что думала, будто все ждут от нее каких-то слов, а искусство высказываться сдержанно было так же чуждо ей, как и умение держать в узде свои чувства. Она занималась настоящим самолюбованием или восхвалением мужа и их общего друга.
Само собой разумеется, что и герой все время восхвалял ее, да к тому же с явным перехлестом. Лучшая артистка века. Величайшая певица в Европе. Самая умная из всех женщин. И наиболее самоотверженная. Безукоризненная, без единого темного пятнышка. Так он о ней отзывался. И как бы адмирал и Кавалерша ни хвалили друг друга, ее, как женщину, все же осуждали резче и строже. Это она соблазнила его, сплетничали великосветские дамы (и оба они согласились с таким утверждением); это ее непрестанные комплименты растопили его сердце и сделали рабом ее прихотей. Ладно бы осталась все той же известной красавицей, какой была десять лет назад, тогда заслуживающая сожаления страстная любовь героя была бы понятной. Но быть теперь у ног этой…
Слава его постепенно меркла, а сплетни о дурном поведении жены Кавалера ширились. Но больше всего ей пеняли за нежелание выполнять то, что считается самым что ни на есть женским делом: беречь и надлежащим образом холить свое тело, которое стало, увы, далеко не девичьим. Приезжие иностранцы сплетничали, что Кавалерша продолжает прибавлять в весе; большинство соглашались, что она полностью утратила свой шарм, и лишь немногие утверждали, будто у нее по-прежнему очаровательная головка. Благородному человеку не следовало быть худым, и хотя еще оставалось несколько десятилетий до того времени, когда романтики возведут культ худощавых и стройных и этого эталона станут придерживаться как женщины, так и мужчины, ощущая в случае неудачи чувство вины, жене Кавалера не делали снисхождения за ее полноту.
Почему-то считается, что вульгарные личности лишены самоконтроля, ибо если они поглядели бы на себя со стороны, то немедленно перестали бы быть вульгарными, изменили манеру разговора, сделались бы более сдержанными, элегантными, умеренными в еде. Вполне возможно, что вульгарность — одна из немногих черт, поощряемых снобами, но попробуйте оказаться на месте прощающего, попытайтесь поговорить с доброжелательно настроенным, самоуверенным, зрелым человеком низкого происхождения — и тогда посмотрим, какого вы добьетесь результата. (Кавалер пытался было, но уже давно поставил на этом крест, он просто любил ее.)
Итак, считалось, будто она не задумывалась о том, что толстеет, но так или иначе, ее платья приходилось через каждые несколько месяцев распускать или даже вставлять клинья. Теперь такая работа занимала немало времени и сил у ее дорогой матушки, которой без устали помогала Фатима. И как только Кавалерша ухитрялась не обращать на это внимания! Если же она переодевалась, то словно хотела сказать: ну что вы все смотрите на меня, поглядите лучше на мое новое платье, на мой пояс с кисточками, на мою шляпку со страусовыми перьями. Такая тактика держаться в тени никак не согласовывалась с поведением великого коллекционера и была гораздо менее действенной. И тем не менее ее клеветники и недруги держали под прицелом их обоих.
В каждом письме, направленном беженцами в Англию, непременно содержались едкие комментарии по поводу внешнего вида Кавалерши. Невозможно даже описать, какой жуткой фурией ее обрисовывали. «Она ничуть не уступает монстрам по своей чудовищности и гнусности, и эти качества усиливаются с каждым днем», — писал лорд Минто. «Меня вводили в заблуждение, утверждая, будто я неизбежно подпаду под ее чары, — сообщала леди Элджин. — Но, увы, я разочаровалась. Она настоящее наглое чудище!»
Информация о том, что ее красота сошла на нет, была явным преувеличением, как впрочем, в свое время и сообщения об ее удивительных прелестях. Прежде окружающих ее как бы силой заставляли восхвалять Кавалершу и не обращать внимания на ее низкое происхождение и сомнительное прошлое. Но теперь, когда она перестала быть олицетворением красоты, все ранее запретные злобные пересуды насчет ее снобизма и бессердечности выплеснулись наружу. Чары ее развеялись, и каждый считал себя должным присоединиться к хору презрительных и злобствующих голосов.
В один из весенних дней Кавалер известил, что он договорился насчет осмотра загородной виллы, принадлежащей тому самому князю, в чьем городском дворце они проживали.
Вилла находилась к востоку от Палермо, в обширной долине, где за долгие годы понастроили себе загородные дома многие аристократические семьи. Они отправились туда в полдень, чтобы солнце светило в спину, так как поврежденный глаз у героя не выносил яркого света. В карете Кавалерша то и дело вскакивала, вертелась и пересаживалась с места на место, дабы получше разглядеть буйную зелень апельсиновых и лимонных рощиц. Мужчины мирно сидели, герой бесцельно вертел в руках глазную повязку, наслаждаясь покоем и чувствуя заботу о себе, а Кавалер с нетерпением предвкушал тот момент, когда он самолично осмотрит виллу и ее внутреннее убранство, хотя все это уже неоднократно видел на картинках и в книгах, сочиненных англичанами, побывавшими на Сицилии. Он решил помалкивать и не слишком-то распространяться до поры до времени об этой загадочной вилле, чтобы не лишать своих спутников неожиданного удовольствия, когда они доберутся до места. Вот уж будет сюрприз так сюрприз!