Многочисленные перевертыши из аристократов — сторонники французской революции — распространяли просвещенные идеи среди высших сословий, а там было немало коллекционеров (гораздо больше, чем просветителей), для которых с приближением революционных перемен наступали тяжелые времена. Их коллекции — набор ценностей, заимствованных из прошлого, им нет дела до того, кто сколько перечитал томов Вольтера. Революционная эпоха — самое неподходящее для них время.
Коллекционирование связано с определением и собиранием предметов старины, в то время как революция порицает и отвергает все, что напоминает о прошлом. А накопленное прошлое очень тяжеловесно и объемно. Так что если крах прежних порядков заставляет кого-то обращаться в бегство, то маловероятно, чтобы он смог прихватить с собой все. Именно в подобном безвыходном положении и оказался Кавалер. Если же кто-то не бежит, а остается, то и в этом случае вероятность защитить свои коллекции слишком мала.
Итак, вот что однажды увидел барон.
Девятнадцатого января 1799 года. (Прошло уже три недели, как Кавалер бежал из Неаполя.) Именно в этот день и именно в Неаполе с одним его хорошим знакомым, тоже коллекционером, произошло нечто ужасное. Этот человек, герцог, глубоко изучил живопись, математику, архитектуру и геологию и был одним из самых эрудированных и преданных науке людей в королевстве. Далекий от того, чтобы сочувствовать республиканским взглядам некоторых просвещенных аристократов, таких, например, как его брат, он был, подобно большинству коллекционеров, консерватором по натуре. Этот коллекционер питал особенно сильную неприязнь ко всяким новшествам тех времен. Он вызвался следовать за королем и королевой в Палермо, но разрешения от них не получил. «Оставайтесь в Неаполе, ученый герцог! — сказали ему. — И посмотрим, как вам понравится власть этих безбожных французиков».
Разумеется, наступающие французские солдаты были для герцога не столь опасны, как толпы местных грабителей, бродившие по улицам. Поэтому, оставшись во дворце, он задумал план и решил изложить его родным. На семейном совете, который состоялся поздним вечером восемнадцатого января, еще не совсем оправившийся от гриппа, герцог не смог вести заседание строго, по всем правилам. Из-за невмешательства главы семьи сложившийся иерархический порядок выступлений на совете оказался нарушенным. Младший сын герцога заорал на мать. А младшая дочь — на отца. Герцогиня в раздражении сцепилась с мужем и престарелой свекровью. Но решение, принятое ими в конце концов относительно того, кому оставаться в Неаполе, а кому спасаться от опасности (нет, нет, не называйте это бегством), все же восстановило нарушенную иерархию. Было решено, что герцог и его оба сына должны удалиться из столицы (такое слово они подобрали вместо слова «удрать») и временно поселиться на вилле в Сорренто, а во дворце останутся герцогиня, их дочери и престарелая мать герцога, ну и еще брат, выпущенный из тюрьмы, поскольку потерял там рассудок.
Герцог с сыновьями собирался уехать на следующий день после совещания с другими знатными персонами, где он обещал присутствовать. Однако, чтобы сберечь силы перед трудной дорогой, он послал вместо себя старшего сына, девятнадцатилетнего юношу. Молодой человек тихонько сидел на совещании и слушал пылкие речи благородных дворян, клявшихся в своей верности бурбонскому монарху, находящемуся в изгнании в Палермо. После чего все присутствующие согласились, что у них нет иного выхода, кроме как приветствовать приход французов — те хотя бы наведут порядок в городе. В час дня юноша направился по необычно пустынным улицам домой, чтобы рассказать о совещании отцу. Дома ему сказали, что, пока он отсутствовал в течение четырех часов, его дядя пытался повеситься в библиотеке, но был вовремя вынут из петли и теперь лежит в постели. Вместе с ним в комнате находятся трое слуг, чтобы в случае чего предупредить вторую попытку.
Сына послали привести дядю на семейный обед, и тот пришел, правда, не сняв ночную пижаму; когда его усаживали в кресло, явился мажордом и сообщил, что у входа во дворец собралась большая толпа и требует герцога. Не послушав совета жены и матери, герцог в сопровождении секретаря спустился вниз, чтобы переговорить с толпой. Среди примерно полусотни загорелых простолюдинов, ворвавшихся во двор, он заметил знакомого торговца мукой, своего брадобрея, продавца воды с улицы Толедо и колесного мастера, чинившего у него кареты. Продавец мукой, который, похоже, был самым крикливым в толпе, заявил, что они пришли, чтобы сорвать банкет, который герцог закатил для своих якобинских друзей. Герцог улыбнулся и с серьезным видом ответил: «Уважаемые визитеры, вы ошибаетесь. У нас нет никакого банкета, всего лишь обычный обед, где я сижу со своей семьей».
Торговец мукой стал требовать, чтобы его пустили в дом в целях проверки. «Невозможно», — ответил герцог, повернулся и пошел назад в дом. Зазвенели ножи, железные прутья, и, размахивая ими, толпа схватила герцога, прорвалась сквозь жиденький заслон из слуг и понеслась вверх по лестнице. Семья спряталась на верхнем этаже, только одеревеневший от страха сумасшедший брат герцога так и остался сидеть за столом с куском хлеба в руке. Его и герцога спустили вниз по лестнице и выволокли во двор. Затем выделили несколько человек караулить членов семьи, и грабеж дворца начался.
Грабители переходили из комнаты в комнату, из зала в зал, срывая по пути картины со стен, откидывая крышки сундуков и распахивая дверцы буфетов, опустошая выдвижные ящики столов и шкафов, выкидывая содержимое на пол. Они громили картинную галерею, где висели самые великолепные и ценные из коллекции полотна герцога; библиотеку, где хранилось множество дорогих бумаг и документов, богатая подборка редких книг и старинных манускриптов, собранных еще сто пятьдесят лет назад предком герцога, знаменитым кардиналом, а также немалое число современных книг; его кабинет с красовавшейся в застекленных шкафчиках коллекций минералов; химические лаборатории, где хранились десятки разных механических приборов и инструментов; часовую мастерскую, в которой герцог, овладев мастерством часовщика, любил отдыхать от научных занятий. Окна на верхних этажах с треском распахнулись, и во двор полетели картины, статуэтки, бюсты, книги, бумаги, инструменты, инвентарь и приборы. В то же время грабители стаскивали вниз богатую мебель, посуду, постельное и столовое белье, а потом волокли все это во двор. Мало-помалу были сорваны с петель и унесены двери, окна, балконные перила, балки и перекладины, даже поручни лестниц.
Через несколько часов членам семьи герцога за большую мзду позволили покинуть дворец, но предварительно обыскали, чтобы они не унесли с собой хоть самую малость. На их мольбы отпустить с ними герцога и его брата грабители ответили презрительными насмешками. «Ну хоть разрешите моему больному сыну уйти с нами», — взмолилась старая герцогиня. — «Нет!» — «Позвольте мне хотя бы попрощаться с отцом», — вскричала младшая дочь герцога. — «Нет!» — «Ну разве вы сами не отцы, не мужья, не сыновья? — заплакала супруга герцога. — Разве у вас нет хоть капли жалости?» — «Да!» — ответили грабители на первый вопрос. «Нет!» — на второй.
Рыдающих домочадцев вывели через черный вход и вышвырнули на улицу.
Герцога и его брата, дрожащего от холода в пижаме, все это время держали под охраной на конюшне. Во дворе разожгли костер, их привели туда и привязали веревками к стульям, чтобы они стали свидетелями бесчинств.
Костер полыхал весь день. Полотна Рафаэля, Тициана, Корреджо, Джорджоне и еще шестьдесят четыре другие картины полетели… в огонь. И старинные манускрипты, труды по истории, описание путешествий, книги по науке, искусству и промышленному производству, полные собрания сочинений Вико[65], Вольтера и Д’Аламбера[66] … в огонь.
В трепещущее пламя костра бросили даже то, что не горит: его коллекция минералов и камней с Везувия, добытых из огня, снова оказалась в огне. Изящные часы, маятники и гири, компасы, подзорные трубы, хронометры, барометры, термометры, курвиметры, угломеры, эхометры, гидрометры, винометры, пирометры… ломали и бросали в огонь. Смеркалось. Костер все горел. Опустилась тьма. На небе высыпали звезды. Огонь по-прежнему полыхал. Брат заплакал, попросил развязать его и тут же уснул, а герцог все смотрел и смотрел, глаза у него заболели от напряжения. Он судорожно кашлял, но не произнес ни слова. Когда уже нечего было жечь, толпа сгрудилась около них и принялась выкрикивать оскорбления: «Якобинцы! Французские прихвостни!» Затем несколько грабителей принялись стаскивать с герцога сначала чулки и башмаки, а затем, перерезав веревки, связывающие его руки за спиной, стянули с него шелковый камзол, жилетку, галстук и нижнюю рубашку. Когда стягивали одежду, герцог извивался и корчился, но не для того, чтобы помешать злодеям, а наоборот, чтобы они поскорее закончили свое черное дело и он смог бы застыть в прежней позе безропотного подчинения грубой силе, которая, как ему казалось, наилучшим образом соответствовала его высокому сану и чувству собственного достоинства. С обнаженным торсом, с гордо поднятой головой он сидел, не проронив ни слова.
Чем отважнее ведешь себя во время истязаний, тем изощреннее становятся мучители. Где-то в углу двора нашлась деревянная бочка с дегтем, ее прикатили и поставили поближе к костру. Затем вышибли дно и облили горячим дегтем брата герцога, который от жуткой боли вмиг пробудился и завопил, а потом откинул голову назад, как подстреленный. После этого кто-то и впрямь выстрелил в него. Мародеры развязали труп и кинули в огонь. Герцог от ужаса пронзительно закричал.
В это время у ворот стоял и наблюдал за всем происходящим человек в черном плаще и в густо напудренном парике. По бокам его выстроились несколько солдат в униформе муниципальной гвардии. Кое-кто в толпе хоть и не признал этого человека, но, видимо, все же догадывался и поглядывал в его сторону с опаской.