[7] и других композиторов). С завистью разглядывал обширные дядины коллекции картин, статуй и сосудов. А грубые куски известкового туфа с вкраплениями лавы или морских раковин, осколки вулканических ядер, образцы желтой и оранжевой соли, которые с воодушевленным видом показал ему дядя, вызвали у Чарлза гордость… за свою коллекцию рубинов, сапфиров, изумрудов и алмазов — вот ее-то и можно по праву назвать великолепной. Племянник был очень аккуратным, частенько мыл руки и напрочь отказался взбираться на вулкан.
Он мог бы даже бояться своего грозного, хотя и доброжелательного на вид дядюшки, если бы не странные чудачества Кавалера, в результате которых Чарлз чувствовал себя под его надежной защитой. Отклоняя во второй раз приглашение дяди подняться на Везувий, юноша сослался на слабое здоровье и боязнь опасных приключений. Он полагал, что лучше прибегнуть ко лжи и приятной лести, нежели выпалить бестактную отговорку типа: «Имейте в виду, что мне не хочется услышать, что вы разделили печальную участь Плиния Старшего» (а многие лондонские друзья Кавалера так прямо и говорили). В этом случае Кавалер, приглашая к восхождению любимого племянника, мог бы ответить тактичным комплиментом: «Ну что ж, тогда вы стали бы Плинием Младшим[8] и известили весь мир о моей гибели».
В те далекие времена подъем на вулкан разбивался, впрочем, как и теперь, на несколько этапов. Дороги, которая в нашем столетии превратилась в автомобильное шоссе, тогда вообще не существовало. Зато была проторена тропа, по ней можно было пройти две трети пути, почти до самой кромки естественной впадины между центральным и наружным конусом Монте-Сомма. В этой небольшой котловине, погребенной теперь под слоем застывшей черной лавы после извержения в 1944 году, раньше росли деревья, кусты ежевики, дикой малины и высоченная сочная трава. Здесь любознательные путешественники обычно оставляли лошадей и мулов попастись, а сами продолжали следовать к кратеру на своих двоих.
Оставив лошадь на попечение погонщика, крепко держа в руке прогулочную трость и перекинув через плечо мешок для сбора образцов породы, Кавалер упорно карабкался по крутому склону. Главное при таком восхождении заключается в том, чтобы выдерживать заданный темп и не думать об опасности, которая подстерегает путника на каждом шагу. Дышать становится все труднее. Нужно приноравливаться к состоянию своего тела, задымленному воздуху, а также учитывать время суток.
И вот что произошло однажды утром, на сей раз ранним, когда он совершал восхождение, невзирая на холод, на боль в ушах, от которой не спасала даже широкополая шляпа из толстого фетра. Если ни о чем не думать, то не замечаешь и боли. Он миновал редкие деревца (еще столетие назад склоны горы были покрыты густыми лесами и кишели дичью и зверьем) и вышел на открытое пространство, где дул сильный холодный ветер. Тропа становилась все круче, она темнела, огибая островки черной лавы и огромные глыбы вулканических камней. Наконец пришлось карабкаться, скорость подъема замедлилась, мышцы всего тела напряглись и приятно ныли. Кавалер понимал, что не должен останавливаться перевести дыхание, но все же вынужден был сделать это несколько раз, чтобы повнимательнее присмотреться к красновато-коричневой почве, отыскивая взглядом разноцветные острые осколки и куски твердых скальных пород.
Почва стала серой и рыхлой, ноги вязли в ней, каждый шаг теперь давался с трудом. Тут еще переменился ветер и подул прямо в лицо. Совсем близко от вершины уши заложило так, что он вынужден был залепить их воском.
Добравшись до самого кратера, по краям которого лежали валуны и крупные камни, Кавалер передохнул и растер замерзшие уши. Потом огляделся вокруг и посмотрел вниз на переливчатую голубую гладь залива, немного погодя повернулся и подошел к самой кромке кратера. Он всегда подходил к нему с опаской — отчасти из-за угрозы, отчасти из боязни разочароваться. Если вулкан извергнет огонь и над ним в воздухе завихрится пламя, поднимется столб пепла — вот тогда будет на что посмотреть. В этот момент вулкан показывает себя во всей мощи и красоте. Но если гора относительно спокойна, какой была уже несколько месяцев, и в кратер можно заглянуть совсем с близкого расстояния, тогда он старался заметить что-нибудь новенькое, а заодно и проверить, не изменилось ли что-либо со времени последнего обследования. Пытливое наблюдение требует награды. Даже в самом спокойном состоянии вулкан все равно возбуждает в наблюдателе сильное желание заметить в нем разрушительные силы.
Кавалер вскарабкался на макушку конуса и посмотрел вниз. Там он увидел огромное, глубиной в несколько сот метров отверстие, все еще наполненное до краев свежим утренним туманом. Он вынул из мешка молоток и поискал взглядом пласт разноцветной породы, залежавшийся в расщелине. Солнце прогревало воздух, туман мало-помалу рассеивался. Каждый порыв ветра открывал все большую глубину, но огонь нигде не показывался. Из трещин и щелей в стене кратера там и сям выбивались струи пара и устремлялись вверх. Раскаленная глубинная магма лежала под толстой коркой окалины. Ни малейшего мерцания огонька. Кругом плотная литая масса — серая и неподвижная. Кавалер тяжело вздохнул и убрал молоток обратно в мешок. Безжизненность и неподвижность вулкана ввергли его в меланхолию.
Как знать, может, и не разрушительные силы вулкана вызывают любопытство большинства людей. И хотя каждый не прочь полюбоваться на полномасштабное извержение, никто не задумывается о причинах его неповиновения закону всемирного тяготения, которому подчинена любая неподвижная внушительная масса. Поражает прежде всего то, что этот мировой природный завод устремлен прямо вверх. (Вот почему нам нравятся деревья.) Видимо, нас привлекает в вулкане его возвышенность, парение в воздухе, словно в балете. Удивляет, как высоко взлетают в воздух раскаленные камни, как еще выше вздыбливается грибовидное облако. Нервное возбуждение охватывает наблюдателя, когда воспаривший ввысь вулкан взрывается, хотя, подобно взмывшему вверх танцору, должен бы осесть на землю. А ведь он не просто оседает, а обрушивается на нас, неся смерть и разрушения. Но сначала он взлетает вверх и парит, в то время как все остальное оседает, падает вниз. Только вниз.
3
Лето. Двадцать четвертое августа. Как раз в этот злосчастный день в 79 году нашей эры произошло извержение вулкана. Низкая облачность, влажно и душно, в воздухе полно комаров и мошкары. Чувствуется сильный запах серы. Высокие окна распахнуты — как на ладони виден весь залив. В дворцовом саду вовсю заливаются птахи. Над самой вершиной вулкана курится слабенький дымок.
Король сидит в туалетной комнате на унитазе. Спустив штанины донизу, он хмурится, поддергивает панталоны, зад его забрызган калом. Хотя королю всего двадцать четыре года, он жирный-прежирный. Пузо дряблое, все в складках, как у его жены (которая успела родить в шестой раз, а всего была беременна семнадцать раз), рыхлые толстые ягодицы свесились с обеих сторон стульчика, под которым стоит великолепная фарфоровая ваза, используемая в качестве унитаза.
Он пришел сюда сразу же после обильного завтрака, начавшегося более двух часов назад и состоявшего из свинины с макаронами, дикой кабанятины с цветами итальянских кабачков и щербета на сладкое. За завтраком король, развлекаясь, прыскал вином изо рта на любимого камердинера и бросался хлебными шариками в своего старенького сухонького премьер-министра, когда тот осмеливался сделать робкие замечания. Кавалер, который вообще-то был малоежкой, а тут еще такое неприятное застолье, чувствовал, что уже сыт по горло. А потом король объявил, дескать, отведав столь великолепных яств, он надеется, что и кишечник его облегчится столь же великолепно, и пожелал, чтобы в туалет его сопровождал самый знатный гость за столом, а именно — его непревзойденный компаньон по охоте, полномочный британский посланник.
— Ой, ой, мой живот!
Натужное кряхтение, охи, ахи, громкое пукание, вздохи облегчения.
Кавалер, облаченный в постоянно влажное от сырости нарядное придворное одеяние с приколотой звездой и красной лентой через плечо, стоит, прислонившись к стене, и, стараясь не дышать через нос, втягивает вонючий воздух сквозь плотно сжатые тонкие губы. «А ведь могло бы быть и хуже», — думает он, успокаивая себя этой мыслью всю жизнь. В данном случае он имеет в виду, что у короля мог бы случиться понос.
— Ой, ой, чую, оно вылезает!
Король опять принялся за свою глупую детскую забаву — внушать другим отвращение и стараться шокировать их. А английский благородный рыцарь всеми силами пытался не реагировать на грубую и непристойную выходку его величества и не подавать виду, что ему противно. «А ведь картина была бы куда приятнее, — думал Кавалер, — если бы я не потел, как и он».
— Ой, нет, никак не лезет. Не могу! Ой, что же мне делать?
— Может, его величеству легче будет сосредоточиться и ответить на позыв природы, если его оставить одного?
— Терпеть не могу оставаться один!
Кавалер, непроизвольно плотно сжав веки, подумал, кончил ли на этом король свои отвратительные, мерзкие шуточки.
— Может, это от плохой пищи? — в раздумье проговорил король. — А я был уверен, что пища доброкачественная. Как же ей быть плохой, если она такая вкусная?
Кавалер подтвердил, что да, пища была вкусна.
Тогда король попросил его рассказать что-нибудь интересненькое.
— Какой-нибудь интересный рассказ? — уточнил Кавалер.
(Здешние придворные привыкли переспрашивать последние слова собеседника.)
— Да, да. Расскажи-ка мне про шоколадную гору. Огромную гору, и чтоб вся из шоколада. Вот бы на нее забраться.
— Ну хорошо, слушайте. Давным-давно стояла одна гора, черная-пречерная, как ночь.
— Как шоколад!
— А внутри ее все было белым-бело, в ней были пещеры и лабиринты…
— А внутри было холодно? — перебил его король. — Если тепло, то ведь шоколад растает.