Я знаю, что уже не так грациозна, как прежде, и опять начала полнеть, а мать и служанки снова принялись распускать швы на моих платьях, а я зову своих любимых камеристок — чернокожую Фатиму и блондинку Марианну, стоящих вместе с другими служанками и наблюдающих, как веселится их хозяйка, чтобы закружиться с ними в огневой тарантелле. Они робко подходят и начинают танцевать рядом, но Марианна вдруг вспыхивает, краснеет и, сказав что-то невразумительное, выскальзывает из залы, а Фатима продолжает танцевать с таким же самозабвением, как и я. Может, от выпитого вина, а может, меня привлекла блестящая черная кожа Фатимы, а может, от радостной вести о победе над Копенгагеном, но теперь, взяв служанку за потную руку, я танцую все быстрее и быстрее, сердце у меня готово разорваться, а набухшие от избытка молока полные груди вздымаются, натягивая ткань платья.
Теперь мне не надо искать удобного случая для самовыражения, он у меня всегда под рукой. Я — это я. Сгусток энергии, искренний порыв, предчувствие чего-то зловещего.
И слышатся странные крики и стоны, срывающиеся с моих уст, какие-то непонятные звуки, и я начинаю соображать, что гости явно встревожены и что назревает скандал. Но им и хотелось этого. Именно этого они и ждут. Меня охватывает дикое желание сбросить с себя всю одежду и предстать обнаженной, чтобы все видели пупырышки на моем теле и отвислые складки внизу живота, белые с голубыми прожилками полные тяжелые груди, следы экземы на локтях и коленях. Я скидываю свою одежду, потом стягиваю ее и с Фатимы. Это моя настоящая плоть, это я, какой они представляют меня в своем воображении: неистовство, вихрь, хрипло кричащая и пронзительно вопящая что-то во все горло, с обнаженными грудями и ягодицами, вульгарная, плебейская, необузданная, распутная, сладострастная, плотская, мясистая и потная. Пусть смотрят, они же давно мечтали как-нибудь подглядеть за мной.
И вот я вывожу Фатиму и ставлю ее лицом ко мне, ощущаю ее жаркое дыхание и представляю себе, что передо мной сама Африка. Я целую ее прямо в губы, взасос, вдыхая запах специй, пряных духов, запах далеких земель, и мне хочется побывать везде, но я здесь, и странно неведомое наполняет мое тело, и я танцую все быстрее и быстрее.
Словно что-то вырывается из моего тела, такое ощущение, будто зачатый плод повернулся в утробе, и мне становится страшно, как бы не умереть (так всегда боятся женщины, когда учащаются предродовые схватки и кажется невозможным, чтобы такой крупный плод безболезненно вышел из тела).
Но нет, радостно ощущать себя ожившей, и я делаюсь центральной фигурой в скандале. Но мне на это наплевать, я чувствую несказанную радость, ощущаю гордость за моего возлюбленного, а затем ужасаюсь, насколько огромен этот мир, и моя любовь так далеко отсюда, и кто знает, может, его не будет рядом еще несколько месяцев, его могут в любое время ранить, даже убить, его когда-нибудь все же убьют, я знаю это и чувствую. Боже, как я одинока и как тяжело быть всегда одинокой и не отличаться особенно от покорной Фатимы, чужой, как и я, в этом обществе, от этой женщины-рабыни, которая обязана быть такой, какой хотят ее видеть другие.
Этот мир так огромен, и я прожила в нем такую яркую жизнь, но теперь все насели на меня и винят во всем, и мне известно это. Но есть на свете его слава, его триумф, и я опускаюсь на колени, а вслед за мной и Фатима, и мы еще раз обнимаемся и целуемся, а потом обе разом вскакиваем, и Фатима, закрыв глаза, испускает зазывный крик, и такой же крик вырывается из моей груди.
Все гости в замешательстве, но я так долго приводила их в смятение и теперь продолжаю делать то же. Я читаю испуг в их глазах, я могу быть кем угодно, но невнимательной не была никогда, и поэтому притворяюсь, будто ничего не замечаю. Пусть подольше пребывают в замешательстве. Как здорово и приятно петь, отбивать ритм ногами и кружиться, словно вихрь.
Но почему же они осуждают меня и насмехаются? Почему же я привожу их в замешательство? Они должны были все-таки почувствовать то же, что и я чувствую сейчас. Почему эти люди всегда пытаются остановить меня? Я ведь всегда старалась быть такой, какой им хотелось…
«Моя самая дорогая женщина, — писал герой супруге Кавалера. — Расставание с тобой буквально терзает меня. Я такой подавленный, что все время хожу с опущенной головой».
В феврале герой прибыл в Лондон на трехдневную побывку и зашел посмотреть на свою дочь в доме на Литтл Титчфилд-стрит. Подняв ребенка и прижав к груди, он не удержался от слез. А когда снова выходил в море, они с Кавалершей всплакнули оба.
Она все собиралась рассказать ему о другой дочери, которую назвала своим именем. Ей шел уже двадцатый год. Но подходящий случай не подворачивался, а теперь уже было слишком поздно. Второй же дочке дали имя героя, только с женским окончанием «я» — Горация. Таким образом, маленькая девчушка считалась единственным ее ребенком.
Когда Кавалер уезжал вместе с Чарлзом на день-другой по делам, она брала дитя с Литтл Титчфилд-стрит к себе домой, укладывала девочку в постельку и засыпала рядышком. Кавалер проявлял великодушие и ни разу не упомянул родившуюся дочь. Он мог бы упрекать и бранить жену. Но нет, этого он никогда не делал. Ее мать всегда предупреждала о возвращении Кавалера. Она не желала навязывать дочь мужу, убеждала Эмма сама себя. По правде говоря, ей не хотелось делить дочь с ним, но вот как-нибудь… ну, разумеется, не загадывая слишком наперед… он будет… она больше не будет… она не обязана отправлять своего ребенка черт-те куда!
Кавалер ворчал на жену, только когда вопрос касался денег: например за чрезмерные расходы на развлечения и удовольствия, а конкретнее — за полученные от поставщиков счета на четыреста фунтов стерлингов за вино и прочие горячительные напитки. Но насколько ей была присуща экстравагантность, настолько же у нее отсутствовали расчетливость и прижимистость. Она сама предложила продать все свои подарки от неаполитанской королевы и бриллиантовое колье, подаренное Кавалером на день рождения много лет назад, да и все остальные ценные украшения. Лондонский рынок в то время был перенасыщен драгоценностями (которые распродавали многие безденежные французские аристократы, бежавшие из своей страны), так что за все ее ценности, стоимость которых в Италии достигала тридцати тысяч фунтов стерлингов, здесь они выручили едва ли не двадцатую часть тех денег. Но этой суммы оказалось достаточно, чтобы приобрести мебель для дома на Пиккадилли.
Теперь Кавалеру пришлось взяться за продажу того, что он, собственно говоря, уже давно намеревался продать.
Опись коллекционных предметов была составлена еще два с половиной года назад — целая жизнь прошла с той поры, перед бегством из Неаполя. Несколько картин, вывешенных в доме на Пиккадилли, снова упаковали и вместе с нераспечатанными четырнадцатью ящиками с другими картинами и прочими антикварными вещами переправили к аукционеру.
«Как же трудно сделать выбор. Я же собирал и хранил все это, а теперь вот выпускаю из рук. Нет, не могу расстаться. Это сверх моих сил».
«Ну раз уж вы решились расстаться со всем, то трудностей здесь нет. После почувствуете себя беззаботно, непринужденно. Важно только ничего не оставлять».
Коллекция собирается, как правило, постепенно, предмет за предметом — в этом-то и заключается удовольствие, а вот расставаясь с коллекцией таким же образом, когда предметы распродаются постепенно, поштучно, испытываешь сильное огорчение и довольно неприятное ощущение. Уж лучше расстаться сразу, одним махом.
Когда мистер Кристи прислал Кавалеру отчет о продаже за первые два дня (а продавались только одни картины), тот едва взглянул на бумагу. Ему не хотелось подробно вникать в цифры и знать, что полотна Веронезе и Рубенса ушли, вопреки его ожиданиям, за более высокую цену, а Тициана и Каналетто — за более низкую. Важнее для него был тот факт, что он выручил за все проданные картины гораздо больше денег, нежели потратил на их приобретение, — почти шесть тысяч фунтов стерлингов.
Герой, который в это время все еще находился в плавании, поручил своему агенту приобрести два портрета супруги Кавалера из тех пятнадцати, выставленных на продажу. «Предложите любую цену. Они должны быть у меня», — наказал он агенту. А Кавалерше написал: «Я вижу тебя на распродаже. Как он мог, как же он посмел расстаться с твоими портретами? Меня гложет мысль, что любой способен их купить. Как же мне хочется купить их сразу все!» Больше всего герой мечтал приобрести картину Вижё-Лебрён, где его любимая изображена в виде сладострастной Ариадны, но, к сожалению, этого полотна в коллекции Кавалера никогда не было.
За последние два дня аукциона в начале мая удалось выручить еще три тысячи фунтов стерлингов. И тогда Кавалер составил завещание, что уже давно собирался сделать, а теперь наконец решился и не видел причин менять его условия. После этого он почувствовал облегчение — будто гора свалилась с плеч.
Ну а что же носить дома, то есть в доме, в том самом, в котором тебе всегда хотелось жить, — в загородном поместье, на небольшой сельской ферме с речушкой или ручьем, протекающим рядом. Даже когда восседаешь во главе стола, лучше всего надеть строгую черную одежду. Ну а когда обходишь свои владения, осматриваешь скот, наблюдаешь за подрезкой сучьев на деревьях, то стоит надеть мягкую шляпку и коричневый полосатый плащ, переброшенный через плечо.
Паника в связи с возможным вторжением французской армии в Англию через пролив Ла-Манш полегоньку улеглась после разгрома неприятельского флота на Балтике. Герой отправил еще одно письмо в адмиралтейство, в котором излагал свою просьбу: «Покорнейше прошу ваше высокопревосходительство предоставить мне отпуск, ибо я нуждаюсь в лечении». А супругу Кавалера он попросил приглядеть домик на отшибе, в котором мог бы поселиться, как предполагал где-то в октябре. Она подыскала небольшой двухэтажный особнячок в тихом пригороде Лондона, всего в часе езды от Вестминстерского моста. Вопреки советам друзей, посчитавший загородный кирпичный дом с участком старым и неподобающим для проживания героя, а цену в девять тысяч фунтов стерлингов слишком завышенной, герой тем не менее занял деньги на покупку и написал Кавалерше, чтобы та помогла сделать все необходимые приготовления к его приезду. С помощью матери она постаралась привести дом в соответствующий вид. Он должен был стать уютным гнездышком. Дом следовало оштукатурить, покрасить, повесить внутри зеркала, обставить мебелью (и при этом не забыть не только установить пианино, но и повесить флаги, вымпелы, картины, разложить трофеи, поставить посуду, изготовленную в честь побед героя). Все следовало сделать согласно требованиям времени: оборудовать внутри пять туалетных комнат, а на кухне установить новые кухонные плиты. Да и на подворье устроить кое-какие загоны для скотины, в том числе соорудить овчарню, хлев, свинарник и курятник.