Он многозначительно взглянул на Филиппа, давая понять, что, по его мнению, речь, вероятно, пойдет об их будущем компаньонстве. Это, соблюдая молчаливую договоренность, уже некоторое время существовавшую между ними, сами они никогда не обсуждали.
– И что ты ответил? – спросил Филипп, упорно не желая, даже сейчас, отказываться от планируемого визита.
– А ты как думаешь? Что мы придем. Что еще я мог ответить? Наверняка, нас ждет что-то важное, причем что-то такое, что, по его мнению, нас обрадует. Это было видно по его лицу.
– Я вряд ли смогу пойти, – промолвил Филипп, в этот момент четко сознавая, что долгожданное компаньонство не шло ни в какое сравнение с его планом. Он очень не любил отказываться от задуманного, нарушать предначертанный порядок вещей, таков уж он был по своей природе, но сегодня отказываться от собственных намерений было особенно мучительно.
– Но почему, боже правый?
– Я не сказал, что не пойду, – ответил Филипп, обдумывая последствия, пока ему не пришлось заняться обслуживанием покупателей.
Однако с течением времени во второй половине дня он стал чувствовать, что не так уж страшно отложить посещение Хейтерсбэнка на завтрашний вечер. В лавку вошел Чарли Кинрэйд, в сопровождении Молли Брантон и ее сестер. И хотя они направились в отдел Эстер, а у Филиппа и Кулсона тоже было много покупателей, обостренный слух Хепберна уловил многое из того, о чем говорили молодые женщины. Он понял, что Кинрэйд пообещал им всем новогодние подарки, за которыми они как раз и пришли. Послушав еще немного, Филипп узнал, что Кинрэйд на следующий день намеревался вернуться в Шилдс, ведь он приезжал только для того, чтобы встретить Новый год с родственниками, к тому же у него много дел на корабле. Они болтали весело и беззаботно, словно самому Кинрэйду и его кузинам было почти все равно, уедет он или останется. Молодых женщин заботило одно – получить то, что им нравилось больше всего. Особенно Чарли Кинрэйд (так показалось Филиппу) старался угодить самой младшей и самой красивой из сестер. Хепберн всегда с некоторой завистью наблюдал за его живой учтивостью, естественной галантностью моряка. Если б Филипп мог быть уверен, что Сильвия совсем не интересуется гарпунщиком, а тот – ею, он мог бы даже похвально отозваться о мужской красоте Кинрэйда, а также о его добродушном нраве, ведь он всегда был готов одарить симпатичной улыбкой любого незнакомого ему человека, начиная с детей грудного возраста.
Уже собираясь уходить, Кинрэйд с сестрами заметили Филиппа, с которым накануне отмечали Новый год, и подошли к нему, чтобы обменяться с ним рукопожатиями через прилавок. Кинрэйд тоже протянул руку. Вчера вечером Филипп представить себе не мог, что между ними возможен такой жест дружелюбия. Должно быть, в его поведении чувствовалось некое колебание, так как в голове Кинрэйда возникла некая мысль или воспоминание, и он посмотрел в глаза Филиппа внимательным, заинтересованным взглядом. Пожимая гарпунщику руку, Филипп невольно почувствовал, что его лицо как бы потемнело, при этом в нем не дрогнул ни один мускул, просто оно стало мрачным и озабоченным.
Молли Брантон начала что-то говорить, и Филипп с радостью повернулся к ней. Она спросила, почему он так рано ушел с праздника, ведь они веселились еще четыре часа после его ухода, и в конце вечера, добавила она, поворачиваясь к Кинрэйду, ее кузен Чарли исполнил хорнпайп[66] среди расставленных на полу тарелок.
Филипп не знал, что и сказать в ответ. Услышав, что Кинрэйд исполнял сольный танец, он почувствовал, как сразу ушла тяжесть с его души. Теперь он мог улыбнуться, спокойно, степенно, и даже готов был еще раз пожать руку Кинрэйду, если б это понадобилось, ведь ему казалось, что ни один мужчина, если б он был хоть чуть-чуть неравнодушен к Сильвии, как сам Филипп, не смог бы вынести целых четыре часа земной жизни в обществе после того, как она его покинула, и уж конечно, он не стал бы исполнять хорнпайп – ни от веселья, ни из любезности. Филипп знал, что тоска по отсутствующей любимой тяжелыми гирями висела бы у него на ногах и на душе, и думал, что и все мужчины должны чувствовать то же самое.
Глава 14. Компаньонство
С наступлением темноты людей на улице стало совсем мало, и колебания Филиппа по поводу того, чтобы пойти на ужин с Кулсоном, постепенно исчезли. Он уже немного успокоился относительно Сильвии, решив, что визит к ней можно и отложить. Желания работодателей, считал он, необходимо исполнять, а приглашение в дом Джеремаи – большая честь, от такой не отказываются, если только речь не идет о помолвке. Кроме того, будучи человеком амбициозным, Филипп понимал, что негоже пренебрегать шагами, которые вели ко второй большой цели в его мирской жизни, тем более что от достижения этой второй цели зависело достижение первой.
И вот, закрыв магазин, оба работника отправились по Мостовой улице на другой берег реки, к дому Джеремаи Фостера. Они немного постояли на мосту, после трудового дня вдыхая пьяняще свежий морской воздух. Воды реки, темные и, казалось, набухшие, стремительно неслись вниз от снеговых источников, расположенных на высоких болотах. Стоявшие вплотную друг к другу дома в старой части города отсюда представлялись нагромождением белых крыш, беспорядочно наваленных у подножия у еще более белой горы. В городе тут и там мерцали огоньки, светились фонари на носах и кормах стоящих в гавани кораблей. Стояла безветренная погода, предвещавшая усиление мороза; было так тихо, что все далекие звуки будто раздавались совсем близко: громыхание возвращавшейся в город повозки на Главной улице, голоса матросов на корабле, грохот закрываемых ставней и засовов в новой части города, куда молодые люди и направлялись. Но студеный воздух, казалось, был наполнен замерзающими солеными частичками, и колкие кристаллики морской соли обжигали губы и щеки пронзительным холодом. Не следовало долго стоять здесь, в самом центре долины, по которой вверх поднимался поток воздуха прямо от прибывающей во время прилива воды ледяных северных морей. Кроме того, оба знали, что их ожидает особая честь – ужин с Джеремаей Фостером. Он и раньше приглашал их на трапезу, но по одному. Вместе они шли к нему впервые, и оба понимали, что нынешний вечер сулит что-то серьезное.
Молодые люди начали подниматься вверх по холму, где стояли ряды недавно построенных домов новой части Монксхейвена. Ощущение было такое, будто они вступают в аристократические районы, не оскверненные присутствием магазинов и лавок. Дом Джеремаи Фостера был одним из шести; он не выделялся среди других домов ни размером, ни формой, ни цветом, но днем все прохожие сразу обращали внимание на безукоризненную чистоту притолоки, дверей, окон и оконных рам. Даже кирпичные стены выглядели так, словно их ежедневно мыли, и поэтому все сияло особым блеском – и дверная ручка, и дверной молоток, даже скоба для чистки обуви.
Оба парня волновались, как юная девица перед первым выходом в свет, ведь им предстояла серьезная беседа с работодателем, да еще при таких необычных обстоятельствах: он – хозяин дома, они – его гости. Оба мялись на крыльце, не решаясь постучать. Наконец Филипп, осмелев от собственного безрассудства, громким стуком возвестил об их приходе. Должно быть, молодых людей ожидали: дверь почти сразу же распахнулась, и пожилая служанка, столь же безукоризненно опрятная, как и сам дом, сделала шаг назад и улыбнулась, приветствуя знакомых ей людей.
– Дай-ка я тебя немного отряхну, Уильям, – сказала она и сразу приступила к делу. – Ты, должно быть, где-то прислонился к побелке. Привет, Филипп, – продолжала она. – А ты вроде чистый, только вытри свои ботинки на другом коврике. Там всю грязь оставляют. Хозяин всегда чистит обувь на нем.
В квадратной гостиной царил столь же строгий порядок. Все предметы мебели были безукоризненно чистые – ни грязного пятнышка, ни пылинки – и расставлены либо параллельно, либо строго под прямым углом друг к другу. Даже Джон и Джеремая расположились симметрично по бокам от камина, и улыбки на их честных лицах, казалось, были прочерчены по линейке.
Такая педантичность, пусть и достойная восхищения, не способствовала непринужденной атмосфере. Только после ужина, когда все съели по нескольку кусков йоркширского пирога и запили немалым количеством лучшего вина из погребка Джеремаи, между участниками застолья возникла некая сердечная раскрепощенность, хотя хозяин и его брат с самого начала относились к гостям с дружеской любезностью. По окончании трапезы все какое-то время сидели молча, безгласно благодаря Господа за хлеб и соль, а потом Джеремая приказал принести курительные трубки, и трое из присутствующих закурили.
То было время, когда политика считалась скользкой темой, даже среди очень близких знакомых. Страна находилась в состоянии ужаса перед Францией, а также перед соотечественниками, которые предположительно могли сочувствовать чудовищным преступлениям, недавно совершенным французами. В прошлом году был принят репрессивный закон о запрете бунтарских собраний, и люди не совсем понимали, насколько жестким может быть толкование этого закона. Даже судебные власти забыли о беспристрастности; то ли из-за тревог, то ли в угоду собственным интересам судьи из невозмутимых арбитров превратились в пламенных поборников власти, тем самым уничтожив веру граждан в то, что следовало бы считать высшим судом справедливости. И несмотря на все это, находились и такие, кто осмеливался рассуждать о реформировании парламента в качестве предварительного шага к системе справедливого представительства народа, а также о сокращении тяжелого бремени военных налогов, которые были неизбежны, а кое-где уже и введены. Но эти первые предвестники событий 1830 года[67] вызывали всеобщее осуждение. Большинство граждан упивались тем, что они сторонники тори и ненавидят французов, с которыми им не терпелось сразиться. При этом они совсем не учитывали крепнущую репутацию молодого воина-корсиканца, именем которого всего через дюжину лет будут пугать капризных грудных детей; для англичан оно станет таким же жупелом, как когда-то фамилия Мальборо