[72], в сезон стрижки овец. Он был как-то связан с морем, хотя настоящим моряком его не считали; и он соблазнил Нэнси Хартли, просто чтоб убить время, а потом уехал и больше о ней не вспоминал. Парни все такие. И как ты их удержишь, если о них ничего не известно: откуда они появились, чем они раньше занимались. А потом им приглянется какая-нибудь бедняжка вроде Нэнси Хартли. Она ведь умом тронулась, от работы стала отлынивать. Тетя, я слышала, говорила: она поняла, что с Нэнси что-то не так, когда молоко скисло, потому как прежде не было более аккуратной девицы, которая бы так тщательно следила за чистотой молочных бидонов. Чем дальше, тем хуже: она и вовсе перестала работать – сидела и теребила свои пальцы с утра до вечера. И если спрашивали, что ее беспокоит, она только и отвечала: «Однажды он был здесь»; и если ей велели заняться работой, ответ был тот же. А когда ее начинали бранить, причем довольно сурово, она поднималась на ноги, убирала с глаз волосы и таращилась, будто чокнутая, что ищет свою голову, да никак не найдет, потому как на уме у нее было только одно: «Однажды он был здесь». Для меня это послужило предостережением: не верь всему, что говорит мужчина, если его слова обращены к молодой женщине.
– Но что же сталось с бедной Нэнси? – спросила Сильвия.
– А что могло статься с ней или с любой другой девицей, если она только и думает что о мужчине, которому до нее нет дела? – отвечала ее мать несколько суровым тоном. – Она тронулась рассудком, ну и тетя моя, разумеется, больше держать ее у себя не могла. Она и так долго с нею мучилась, не прогоняла, надеясь, что Нэнси все-таки придет в себя, тем более что та была сирота, без матери. Но в конце концов Нэнси пришлось вернуться туда, откуда она пришла, – в работный дом в Кезике[73], где, как я слышала, ее приковывали цепью к кухонному буфету и били, чтобы она не выла средь бела дня. Но по ночам, оставаясь в одиночестве, она снова принималась вопить, да так, что за душу брало. И к ней по многу раз приходили и опять били, чтобы она помолчала хоть чуть-чуть. И для меня, как я говорила, это послужило предостережением: не стоит сохнуть по мужчинам, которым до тебя нет дела.
– Бедная, несчастная Нэнси! – вздохнула Сильвия.
А мать пыталась понять, вняла ли ее дочь «предостережению» или просто преисполнена жалости к обезумевшей девушке, скончавшейся много лет назад.
Глава 16. Помолвка
«Солнце на лето, зима – на мороз». Именно так было в том году: сильные морозы, ударившие в канун Нового года, держались до конца февраля. Холода были лютые, злые, но фермеры не роптали, ведь морозы не позволяли озимой пшенице взойти раньше времени и давали возможность поднакопить навоз. Но нездоровым людям такая погода не подходила, и Белл Робсон, хотя состояние ее не ухудшалось, на поправку не шла. Сильвия трудилась не покладая рук, и это при том, что убирать, стирать, взбивать масло ей помогала одна бедная вдова из округи. Дни ее протекали в тяжких трудах, но спокойно и монотонно; и, пока руки машинально находили и выполняли привычную работу, мысли были сосредоточены на Чарли Кинрэйде. Своими словами, поведением, взглядами подразумевал ли он то, во что ей хотелось верить? И если в то время он выражал свою любовь, сколь долговечно это его чувство? Рассказ матери о безумной Нэнси произвел на Сильвию сильное впечатление, но воспринимала она его не как предостережение, а скорее как случай, аналогичный ее собственному. Подобно Нэнси, она тихо повторяла себе слова несчастной девушки: «Однажды он был здесь»; но при этом в сердце своем верила, что Кинрэйд вернется к ней, хотя испытывала необычайное волнение, воображая муки отвергнутой любви.
Филипп мало что знал обо всем этом. Он осваивал новую информацию и разбирался в бухгалтерии, усердно изучая тонкости торгового бизнеса, и лишь от случая к случаю позволял себе приятный отдых, вечером отправляясь в Хейтерсбэнк, чтобы справиться о здоровье тети и повидать Сильвию, ибо братья Фостеры, педантичные до мелочей, требовали, чтобы их приказчики непременно перепроверили каждый пункт в их отчетах, пересчитали весь товар, словно Хепберн и Кулсон первый раз пришли в магазин. Они пригласили монксхейвенского аукциониста и поручили ему выполнить оценку оборудования и предметов мебели; настояли, чтобы их молодые преемники вместе с ними просмотрели расчетные книги за последние двадцать лет, над которыми приходилось корпеть вечер за вечером, и зачастую кого-нибудь из них двоих командировали по торговым делам в утомительно долгие поездки, совершаемые в коляске. Постепенно Хепберн и Кулсон познакомились со всеми производителями и оптовиками. Они охотно бы приняли на веру расчеты, что Фостеры им предоставили в первый день нового года; но совершенно очевидно, что это не удовлетворило бы братьев, которые со всей щепетильностью настаивали, что любые разночтения должны толковаться в пользу молодых людей.
Что касается Сильвии, всякий раз, когда Филипп с ней встречался, она неизменно была спокойна и невозмутима; пожалуй, более молчалива, чем год назад, и менее заинтересованно следила за тем, что происходит вокруг. Она похудела, стала бледнее, но в глазах Филиппа любая произошедшая в ней перемена всегда делала ее совершеннее, пока она была учтива с ним. Он думал, что ее измучили тревога за мать, которая давно болела, или заботы по хозяйству. И той и другой причины было достаточно, чтобы он относился к ней с чинным уважением и почтением, в которых крылась затаенная нежность, о чем Сильвия, занятая другими мыслями, не догадывалась. Филипп теперь тоже ей нравился больше, чем год или два назад, потому что он не выказывал назойливого внимания, которое ее раздражало, пусть его значения она в полной мере и не понимала.
Таково было положение вещей, когда мороз отступил и погода смягчилась, чего так страстно ждали больная и ее друзья, поскольку доктор посоветовал ей сменить климат. Было решено, что супруг отвезет ее на две недели к добрым соседям, жившим близ фермы (она находилась милях в сорока от побережья), где Робсоны обитали до того, как перебрались в Хейтерсбэнк. Вдова, помогавшая по хозяйству, переселится к ним, чтобы составить компанию Сильвии на время отсутствия матери. Вообще-то Дэниэл планировал доставить жену до места и вернуться домой, но в это время года на полях было много работы, и, если б не только что упомянутый уговор со вдовой, Сильвия все равно целыми днями находилась бы одна в доме.
Разворачивалась кипучая деятельность как в гавани Монксхейвена, так и в самом городе. Китобои заканчивали приготовления к отплытию в Гренландские моря. Еще не завершился, так сказать, «закрытый» сезон, и судам предстояло пробиваться сквозь льды к китовым пастбищам; но все же добраться до них было необходимо до июня, иначе вся экспедиция насмарку. Изо всех кузниц доносился лязг молотов, перековывавших старое железо – подковы, гвозди и их обломки – в огромные гарпуны; на пристани появилось большое число опытных моряков, которые сновали туда-сюда, понимая, что в эту пору года на них большой спрос. А еще в этот период шла война. Многие капитаны, не сумевшие набрать людей в Монксхейвене, намеревались доукомплектовать свои экипажи на Шетландских островах. И в магазинах царило оживление: владельцы китобойных судов закупали провизию и теплую одежду. В основном делались заказы на оптовые поставки, но многие мужчины и женщины тоже доставали свои скромные сбережения, на которые приобретали всякие полезные вещи и памятные подарки для своих любимых. В общем, в Монксхейвене открылся великий торговый сезон, который случался здесь два раза в год; второй раз торговля наберет обороты осенью, по возвращении китобойных судов, когда обогатившиеся моряки, обрадованные встречей с родными и друзьями, будут сорить деньгами направо и налево.
В лавке Фостеров дел заметно прибавилось, и работники задерживались до более позднего времени, чем обычно. У Джона и Джеремаи Фостеров возникали затруднения, то одно, то другое, и, озабоченные какой-то важной проблемой, о которой они пока не распространялись, братья менее строго, чем всегда, контролировали деятельность своего магазина. И так получилось, что в этот раз они не кидались на помощь своим работникам, как это бывало в авральные периоды, а Кулсон какое-то время находился в отъезде в связи с новыми обязанностями, что были возложены на него и на Филиппа как на будущих компаньонов. Как-то вечером после закрытия магазина, когда они инспектировали товар и сравнивали объемы продаж с записями в книге учета, Кулсон внезапно спросил:
– Кстати, Эстер, не знаешь, куда делась упаковка с лучшими шелковыми платками? Я уверен, их оставалось четыре перед моим отъездом в Сандсенд[74]; а сегодня заходил Марк Олдерсон, хотел купить один, а я нигде не смог найти.
– Сегодня я продала последний платок, тому моряку, гарпунщику, который оказал сопротивление вербовщикам тогда же, когда убили беднягу Дарли. Он купил платок и три ярда той розовой ленты с черными и желтыми крестиками, которую Филипп терпеть не может. У Филиппа в журнале все это записано, пусть посмотрит.
– Он опять здесь? – удивился Филипп. – Я не видел. Что привело его сюда? Здесь его никто не ждет.
– В магазине было много народу, – объяснила Эстер, – но он хотел купить только этот платок, так что долго не задержался. Быстренько купил платок и, уже на выходе заметив ленту, вернулся за ней. Ты как раз обслуживал Мэри Дарби, и вокруг тебя было много покупателей.
– Жаль, что я его не видел, – произнес Кулсон. – А то бы сказал ему пару ласковых да таким взглядом одарил, что он не забыл бы его ни в какой спешке.
– Вот те раз! Что случилось? – спросил Филипп, изумленный необычным поведением Уильяма и в то же время обрадованный, что тот разделяет его чувства к Кинрэйду. Лицо Кулсона побледнело от гнева, несколько мгновений он колебался, словно решал, стоит ли отвечать.