В действительности создавалось впечатление, что над всем побережьем Йоркшира и его обитателями висит некая болезнетворная хмарь. С ненавистью и подозрительностью во взорах люди занимались своими повседневными делами, и многие посылали проклятия в сторону моря, туда, где в трех милях от Монксхейвена стояли на рейде три роковых судна. Когда Филипп впервые услышал, что на сером горизонте вырисовываются неподвижные силуэты этих трех военных парусников, у него сжалось сердце, так что он даже не осмелился спросить их названия. Ибо он не сомневался, что один из них наверняка «Алкеста», и если Кинрэйд пошлет весточку Сильвии, скажет, что он жив, любит ее, верен ей, если ушей Сильвии достигнет молва, что гарпунщик передавал ей с Филиппом послание, которого она так и не получила, в каком тогда положении окажется сам Филипп? Что она о нем подумает: нет, не как о возлюбленном – на это рассчитывать вообще не приходилось, – а как о человеке? Все его софистические рассуждения растаяли как дым, страх разоблачения всколыхнул в нем чувство вины; к тому же Филипп осознал, что, несмотря на все досужие разглагольствования и безответственное злословие, он верит, что Кинрэйд был абсолютно искренен, признаваясь в любви к Сильвии и умоляя соперника донести до нее его признание. Инстинкт подсказывал Филиппу, что с множеством других женщин гарпунщик просто флиртовал, но к Сильвии Робсон его влекло подлинное страстное чувство. Потом Филипп попытался убедить себя, что Кинрэйд – судя по тому, что известно о его характере, – не способен на долговечную стойкую привязанность; и, успокаивая свою совесть этими жалкими доводами, он принуждал себя сохранять безмятежность духа, пока через пару дней после первого сообщения о присутствии тех трех кораблей не узнал – хотя это бы непросто, – что они носят названия «Мегера», «Беллерофон» и «Ганновер».
И тогда, размышляя, он пришел к выводу, что «Алкеста» вряд ли стала бы все эти месяцы торчать у их берегов. Наверняка она уже далеко в пути, возможно, на какой-нибудь военно-морской базе в составе воюющего флота. Как знать, что сталось с ней и ее экипажем? Не исключено, что она уже приняла участие в сражении, и если это так…
В общем, все его прежние фантазии оказались несостоятельными, разбились в пух и прах, а вместе с ними исчезли и угрызения совести. И все же временами местных жителей снова и снова охватывал ужас перед вербовщиками; ни о чем другом они не говорили – и даже не думали. В такие периоды всеобщей паники Филипп терзался собственными страхами, опасаясь, что на Сильвию снизойдет озарение и она вдруг поймет, что Кинрэйд не обязательно погиб, что его отсутствие может иметь и другое объяснение. Но, рассуждая так и эдак, он заключал, что это маловероятно. В пору исчезновения Кинрэйда с берега боевого корабля видно не было, а если его кто и видел, то никогда об этом не упоминал. Если б гарпунщик пропал зимой, все решили бы, что его схватили вербовщики. А Филипп ни разу не слышал, чтобы кто-то выдохнул название грозной «Алкесты». К тому же, думал он, до фермы не доходят пересуды на эту страшную животрепещущую тему. Но он ошибался, в чем Филипп и сам убедился однажды вечером. Пока Сильвия возилась в маслодельне, а Дэниэл беседовал на скотном дворе с Кестером, тетя отвела его в сторону и попросила:
– Филипп, ради всего святого, не упоминай ты про вербовщиков. Мой господин одержим ими, чуть не до помешательства. Только про них и говорит; можно подумать у него руки чешутся, так ему хочется поубивать их всех. Аж трясется от негодования, даже по ночам покоя не знает. Вздрагивает во сне, ругает, проклинает их. Я уж опасаться начинаю, что он меня придушит по ошибке. А минувшим вечером и вовсе учудил: сказал Сильви, что, по его мнению, Чарли Кинрэйда увезли вербовщики. И она, бедняжка, опять залилась слезами.
И Филипп, не по собственной воле, а потому, что должен был что-то ответить, заметил:
– Как знать, может, это и так.
И только эти слова слетели с его губ, он пожалел, что не прикусил язык. И все же он был рад, что сказал это: его совесть немного успокоилась.
– Что за глупости, Филипп! – воскликнула его тетя. – Да ведь этих кораблей и близко здесь не было, когда он уходил, перышко ему для легкости; и Сильви только-только в себя начала приходить; и даже мой господин уверен, что если б его схватили, он не тот парень, чтобы сидеть с ними по доброй воле; свою ненависть к ним он доказал на деле. Он либо удрал бы – и мы наверняка о нем бы услышали, ведь Корни все еще ищут его и связались с его родственниками в Ньюкасле и не только там, – либо, как говорит мой господин, он скорее повесился или утопился бы, но не стал бы поступать против своей воли.
– А Сильви что сказала? – спросил Филипп тихим, хриплым голосом.
– Сказала? Да что она могла сказать?! Расплакалась. Ну а потом просто повторила слова отца: что его нет в живых, что живым он бы вербовщикам не дался. Она слишком хорошо его знает. В ее глазах он – смельчак, который никому не позволит навязать ему свою волю. По-моему, она впервые начала думать о нем после той стычки на борту «Доброй удачи», когда погиб Дарли, и она сочла бы его размазней, если б он не смог противостоять вербовщикам и военным морякам. Она готова скорее поверить, что он утонул и ей больше не доведется его увидеть.
– Лучше бы так, – произнес Филипп, а потом, чтобы успокоить необычайно разволновавшуюся тетю, пообещал, что постарается избегать всяческих разговоров о вербовщиках.
Но исполнить это обещание оказалось не так-то просто, ибо Дэниэл Робсон, как и предупреждала его жена, помешался на вербовщиках. Он едва мог думать о чем-то другом, хотя сам порой уставал от этих навязчивых мыслей и был бы рад выбросить их из головы. Самому ему принудительная вербовка не грозила, – он был слишком стар; у него не было сыновей, которые могли бы стать жертвами вербовщиков. Но страх перед ними, который он сумел побороть в молодости, казалось, вернулся, на склоне лет охватив его с новой силой; и страх породил испепеляющую ненависть. С прошлой зимы, когда заболела его жена, и до сей поры он бывал более трезв, чем обычно. Допьяна он никогда не напивался, так как голова у него была крепкая и закаленная, но неуемное желание услышать последние новости о деяниях вербовщиках гнало его в Монксхейвен почти каждый день в этот мертвый сельскохозяйственный сезон года, а источником распространения слухов, как правило, являлся паб, и, наверно, количество спиртного, что он там потреблял, ослабило разум Робсона и стало причиной его зацикленности на вербовщиках. Возможно, это и есть психологическое объяснение того, о чем впоследствии будут говорить как о маниакальной одержимости, обрекшей его на роковой конец.
Глава 23. Возмездие
Пивная, которую предводители команды вербовщиков облюбовали для своих встреч («рэндивоуз», как называли их местные жители), пользовалась дурной славой. Сразу за ее двором находились доки – пристань, расположенная ближе всего к выходу в открытое море. С двух сторон этот заросший травой, покрытый плесенью двор ограждала высокая крепкая стена, с двух других – само здание пивной и заброшенные надворные постройки. Место было выбрано довольно удачно: во-первых, пивная находилась на отшибе, но в то же время близко от расширения русла реки; во-вторых, им повезло с хозяином. Джон Хоббс слыл хроническим неудачником; любое его начинание, казалось, было заведомо обречено на провал; как следствие, он завидовал всем, кто преуспел в жизни больше него, и готов был пойти на что угодно, лишь бы чуть повысить свое благосостояние. С ним проживали жена, племянница, которая была за служанку, а также ночевавший во дворе работник, родной брат зажиточного мясника Неда Симпсона, который одно время ухаживал за Сильвией. Но один из братьев процветал, а второй шел ко дну, как и его нынешний хозяин. Ни Хоббс, ни его работник Симпсон не были отпетыми негодяями; устройся они в жизни чуть получше, наверно, оба были бы такими же порядочными и совестливыми, как их соседи. Даже сейчас, имея тот же доход, они предпочли бы творить добро, а не зло, но и небольшой разницы в барышах было достаточно, чтобы склонить чашу весов в ту или иную сторону. И к ним в наибольшей степени была применима знаменитая максима Ларошфуко[89], ибо в несчастьях своих друзей они умели находить оправдание собственным невзгодам. Во всех событиях они видели руку слепой судьбы, а не неизбежные последствия собственных глупостей или промахов. Для таких людей крупная сумма денег, которую предложил им лейтенант, возглавлявший службу вербовки, за размещение своей команды в пивной «Объятия моряков», оказалась непреодолимым соблазном. Командиру вербовочного отряда выделили лучшую комнату в ветхом доме, были исполнены все его распоряжения, без учета интересов бывших клиентов и работы пивной, которая все равно не приносила прибыли. Если бы родственники Хоббса и Симпсона не были столь состоятельными гражданами, известными на весь Монксхейвен, к этим двоим, в силу их дурной репутации, относились бы еще хуже, нежели это было на самом деле той зимой, о событиях которой идет речь. Их не обходили молчанием, когда они появлялись в церкви или на рынке, но поддерживать беседу с ними никто не желал. И это несмотря на то, что они теперь одевались лучше, чем в прежние годы, да и манера их поведения изменилась: раньше они все больше ворчали, изрыгали ненависть, а теперь демонстрировали чудеса обходительности – смотреть противно.
Всякий, кто способен был прочувствовать настроение монксхейвенского народа в ту пору, наверняка понимал, что в любую минуту может разразиться мятеж, а, очевидно, были и такие, кто, обладая здравым смыслом, удивлялся, как этого не произошло до сих пор. До февраля лишь от случая к случаю поднимался ропот и раздавались яростные вопли, когда вербовщики хватали людей то в одном районе, то в другом; после на время устанавливалось затишье, пока вербовщики не объявлялись где-нибудь на другом участке побережья и снова не хватали моряка в самом центре города. Должно быть, вербовщики опасались провоцировать всеобщую враждебность – такую, что заставила их уйти из Шилдса, – и старались расположить к себе гражданское население. Офицеры вербовочной службы и трех военных кораблей часто посещали город, где щедро тратили деньги, дружелюбно балагурили с жителями и завоевывали популярность в любом обществе, в какое их допускали: в домах членов магистрата или приходского священника. Все это было очень мило, но не способствовало достижению целей службы вербовки. И тогда вербовщики предприняли более решительный шаг, и как раз в тот момент, когда город наводнили моряки, ходившие в северные моря (хотя они вели себя тише воды ниже травы, стараясь не афишировать свое присутствие), чтобы возобновить контракты, наличие которых по закону освобождало их от военной службы. И вот однажды вечером – было это в субботу 23 февраля, стоял лютый мороз, на улицах города свирепствовал северо-восточный ветер, а горожане сидели по домам – неожиданно уют и тепло их жилищ потревожил звон пожарного колокола, звучавший настойчиво и как будто взывавший о помощи. Пожарный колокол находился у конторы рынка, на перекрестке Главной и Мостовой улиц. Все понимали, что означает его звон. Загорелся какой-то дом, а может, варочный цех, и пострадавший просит соседей срочно оказать ему помощь, так как в городе нет бочек с запасами воды и пожарных карет. Мужчины похватали шапки и выскочили из домов, их жены кинулись следом: некоторые – с накидками в руках, чтобы одеть мужей, в спешке выбежавших на мороз без верхней одежды; другие – повинуясь чувству страха с примесью любопытства, которое гонит людей к месту любого бедствия. Рыночные торговцы, пустившиеся домой лишь с наступлением сумерек, под покровом темноты, повернули назад, заслышав пожарный колокол, которы