Вернувшись от адвоката Доусона, Филипп постарался сделать свой дом светлым и теплым к приезду возлюбленной. Он подозревал, что Дэниэла Робсона ждет суровое наказание, и всем сердцем сочувствовал несчастью его жены и дочери, но все же в глубине души ликовал, словно и для них этот визит был праздником. Он суетливо наводил уют в доме, надзирая за тем, как Фиби исполняет его указания, за что она награждала его подозрительными взглядами и замечаниями, которые, как ни странно, даже доставляли ему удовольствие, хотя сам он этого, пожалуй, не сознавал. И теперь в гостиной весело пылал камин. Его огонь буквально ослепил прибывших, когда они вошли в дом из промозглой дождливой тьмы. Горели свечи – целых две свечи, к великому неудовольствию Фиби. Несчастной Белл Робсон пришлось присесть почти сразу же, как только она вошла в дом, ибо она обессилела от усталости и волнения. И все же она с трудом переживала каждое мгновение, которое, как ей казалось, отделяет ее от мужа.
– Все, я готова, – заявила Белл. Она поднялась на ноги, рукой отстранив Сильвию, которая хотела ее поддержать. – Можем идти. – Белл с нетерпеливым ожиданием во взоре смотрела на Филиппа, словно требуя, чтобы он отвел ее к мужу.
– Сегодня не получится, – ответил он, как бы извиняясь. – Сегодня вы не сможете с ним увидеться. Только завтра утром, перед тем как его повезут в Йорк. Просто лучше, что вы уже в городе и готовы к встрече. К тому же, посылая за вами, я еще не знал, что он проведет ночь в тюрьме.
– Вот беда-то, вот беда! – приговаривала Белл. Раскачиваясь взад-вперед, она пыталась утешить себя этими словами. И вдруг: – Я привезла его теплый шарф, красный шерстяной шарф, в котором он спал весь последний год. А то у него опять ревматизм разыграется. О Филипп, неужели нельзя передать ему шарф?
– Я попрошу Фиби отнести, – ответил Филипп. Стараясь быть гостеприимным хозяином, он в этот момент заваривал чай – правда, довольно неумело.
– А мне самой нельзя? – не унималась Белл. – Это будет надежней всего. А то они еще не возьмут у той женщины, как ее зовут – Фиби?
– Нет, мам, – вмешалась Сильвия. – Ты слишком слаба.
– Хотите, я сам схожу? – вызвался Филипп, надеясь, что она скажет «нет», что ее устроит Фиби, а он останется с ними.
– Ой, Филипп, сходи, ладно? – попросила Сильвия, поворачиваясь к нему.
– Да, – согласилась Белл. – Если ты принесешь, у тебя возьмут.
И ему ничего не оставалось как идти, хотя он только-только, с огромным удовольствием, приступил к исполнению обязанностей радушного хозяина.
– Это недалеко, – сказал он, утешая скорее себя, а не их. – Я вернусь минут через десять. Чай заварен. Отдайте Фиби ваши промокшие вещи, она их высушит на кухне у очага. А вот здесь лестница, – показал он, открывая дверь в углу комнаты, откуда сразу начинались ступеньки, что вели на второй этаж. – Наверху две комнаты. Та, что слева, подготовлена для вас; вторая – моя, – объяснял он, немного краснея.
Белл трясущимися руками развязывала узел, что привезла с собой.
– Вот, – сказала она. – И еще, мальчик мой, тут кусок мятного пирога, он его очень любит. Хорошо, что в последнюю минуту этот пирог попался мне на глаза.
Филипп ушел. Белл и Сильвия снова сникли, впали в состояние унылого недоумения. Но Сильвия все же нашла в себе силы, чтобы снять с матери намокшие вещи, которые она робко отнесла на кухню и пристроила сушиться у очага.
Фиби раз или два порывалась выразить протест, но затем, сделав над собой усилие, проглотила свое недовольство: как и весь Монксхейвен, она сочувствовала Дэниэлу Робсону и полагала, что уж сегодня его дочь была вправе повесить свой мокрый плащ где угодно.
Вернувшись в гостиную, Сильвия увидела, что ее мать все так же неподвижно сидит на стуле у двери, на который она присела, когда вошла в дом.
– Мама, я принесу тебе чаю, – сказала Сильвия, пораженная тем, как сморщилось от тоски лицо матери.
– Нет, нет, – отозвалась та. – Неприлично наливать чай самим.
– Я уверена, Филипп будет рад, если ты выпьешь чаю, – ответила Сильвия, наливая чай в чашку.
В эту самую минут вернулся Филипп, и что-то в его лице – некое выражение безмолвной радости от того, что она хозяйничает в его доме, – заставило ее покраснеть. Она замерла на мгновение, но затем все же наполнила чашку, невнятно пробормотав, что это нужно маме. Выпив чаю, Белл Робсон почувствовала себя совсем обессилевшей, и Филипп с Сильвией настояли, чтобы она легла спать. Белл немного посопротивлялась – отчасти из соображений «приличия», отчасти потому, что по-прежнему верила, бедняжка, что каким-то образом муж позовет ее. Но примерно в семь часов вечера Сильвия уговорила мать подняться наверх. Сама она тоже пожелала Филиппу доброй ночи. Он провожал ее взглядом, и, когда подол ее платья исчез из виду на верхних ступеньках лестницы, Филипп подпер ладонью подбородок и уставился в пустоту, погрузившись в глубокие раздумья. Он и сам не знал, сколько так просидел, напряженно размышляя о будущем.
Сильвия, снова спустившись в гостиную, вывела его из задумчивости. Филипп вздрогнул от неожиданности.
– У мамы озноб, – сказала она. – Можно я пойду туда, – Сильвия показала на кухню, – и сварю ей немного жидкой овсянки?
– Фиби сама сварит, – поспешил остановить ее Филипп.
Он подошел к двери, что вела на кухню, и отдал необходимые распоряжения. Когда он снова обернулся, Сильвия стояла у камина, лбом прислонившись к холодному камню каминной полки. Поначалу она молчала, будто вовсе не замечая Филиппа. Он украдкой посмотрел на нее и заметил, что она плачет. По щекам ее текли слезы, а она, поглощенная своими мыслями, даже не удосуживалась отирать их передником.
Пока он подбирал слова, которые могли бы ее утешить (сердце его, как и сердце Сильвии, переполняли чувства, которые едва ли можно было выразить словами), она внезапно обратила на него взгляд и спросила:
– Филипп! Его ведь скоро выпустят? Что с ним будет? – Губы ее дрожали в ожидании ответа, в глазах появились слезы. Этого вопроса Филипп боялся больше всего. Его самого охватывал ужас при мысли о том, какое наказание, возможно, уготовано Дэниэлу, и он надеялся уберечь ее от этого страха. Он медлил с ответом. – Ну, говори! – нетерпеливо воскликнула Сильвия, слабо взмахнув рукой. – Я же вижу: ты знаешь!
Своим минутным колебанием он только больше испугал ее, поэтому на сей раз он с ходу выпалил:
– Его арестовали за тяжкое преступление.
– Тяжкое преступление, – повторила Сильвия. – Ты ошибаешься. Его арестовали за то, что он освободил тех парней. Называй это бунтом, если хочешь настроить народ против него, но бросаться в него такими жестокими словами, как «тяжкое преступление», – это несправедливо, – указала она немного обиженным тоном.
– Так говорят юристы, – печально произнес Филипп, – это не я придумал.
– Юристы всегда сгущают краски, – заметила Сильвия, немного смягчившись, – только не всегда им нужно верить.
– Но судить-то его, в итоге, будут юристы.
– А разве нельзя, чтобы члены магистрата – мистер Хартер и другие, не юристы – вынесли ему приговор прямо завтра, не отправляя его в Йорк?
– Нет! – покачал головой Филипп.
Он подошел к двери, что вела в кухню, и спросил, не готова ли овсянка, так ему не терпелось уйти от опасной темы. Но Фиби, не очень-то уважительно относившаяся к молодому хозяину, обозвала его глупцом, добавив, что он, как и все мужчины, считает, будто кашу можно сварить за одну минуту на любом огне; пусть тогда сам придет и сварит, раз уж он так торопится.
Филипп вернулся к расстроенной Сильвии, а та уже собралась с мыслями, чтобы вернуться к прерванному разговору.
– Ну а если его увезут в Йорк и предадут там суду, каков может быть наихудший исход? – спросила она, сдерживая волнение, чтобы более внимательно следить за реакцией Филиппа.
Она не отводила пытливого, пронизывающего взгляда от его лица, пока он не ответил, причем крайне неохотно и в явном замешательстве:
– Его могут сослать в Ботани-Бэй[93].
Филипп умолчал про самый опасный вариант и до смерти боялся, что Сильвия почувствует, что он что-то недоговаривает. Но и то, что он сказал, настолько превосходило ее худшие опасения, которые ограничивались лишь тюремными сроками различной длительности, что она и вообразить не могла, сколь страшную вероятность он от нее скрывает. Его ответ поверг ее в полнейший ужас. Она вытаращила глаза, губы ее побелели, щеки, и без того восковые, приобрели землистый оттенок. Целую минуту она смотрела на него, словно не могла оторвать глаз от какого-то жуткого зрелища, а потом, пошатываясь, задом отступила к креслу у камина, села и закрыла лицо руками, со стоном произнося нечто невразумительное.
Филипп бросился к ее ногам. Глубоко сострадая ей, он утратил дар речи и лишь целовал ее платье, но она этого не замечала. Он что-то невнятно бормотал, начинал что-то страстно говорить, но слова замирали на его устах. А она… она думала только об отце и обезумела от ужаса, что может его потерять, что его увезут в ту чудовищную страну, которая для нее была почти равносильна могиле, непреодолимой пропасти, что разлучит их на веки вечные. Но Филипп понимал, что, возможно, отца и дочь разлучит именно темная, таинственная могила – пропасть, которую не в состоянии преодолеть ни один человек, пока он живет, дышит, ходит.
– Сильви, Сильви! – шептал он, дабы их не услышали на верхнем этаже. – Не надо, не надо, ты разрываешь мое сердце. О Сильви, послушай. Я на все готов. Все мои деньги до последнего пенса, всю мою кровь до последней капли, даже свою жизнь я готов отдать за его жизнь.
– Жизнь, – проронила Сильвия. Отняв от лица руки, она смотрела на Филиппа так, будто стремилась заглянуть ему в душу. – Кто может посягнуть на его жизнь? По-моему, ты сходишь с ума, Филипп. – Нет, она, конечно, так не думала, но лучше уж верить в это.
Находясь в состоянии глубокого эмоционального возбуждения, Сильвия читала его мысли, как раскрытую книгу. Она сидела прямо, словно каменное изваяние, и в лице ее появлялась убежденность – страшная, как серая тень смерти. Теперь она не плакала, не дрожала, почти не дышала. Филиппу было нестерпимо видеть ее такой, но она смотрела ему в глаза, и он боялся пошевелиться, повернуться или отвернуться: малейшее движение могло заронить в ее сердце уверенность в печальном исходе. Увы! Она уже поняла, что отцу ее грозит смерть, именно поэтому внешне она успокоилась, окаменела, сжала нервы в кулак. В этот момент закончилась ее девичья юность.