– Значит, его могут повесить, – после долгой паузы тихо и торжественно заключила она. Филипп отвернулся, не сказав ни слова. Снова звенящая тишина, лишь изредка нарушаемая шумом возни на кухне. – Мама не должна этого знать, – промолвила Сильвия тем же безжизненным тоном.
– Но это самое худшее, что может быть, – подчеркнул Филипп. – Более вероятно, что его отправят в ссылку, а может, все-таки признают невиновным.
– Нет, – тягостным тоном произнесла Сильвия, как человек, утративший всякую надежду, словно прочитала пугающее пророчество на дощечках зловещего будущего. – Его повесят. О папа! Папа! – сдавленно всхлипнула она, почти запихнув передник в рот, чтобы приглушить этот звук.
Потом схватила Филиппа за руку, судорожно сжимая ее, пока боль, которой он наслаждался, не стала почти невыносимой. Никакими словами он не смог бы облегчить ее душевные муки. И тогда, не удержавшись, он наклонился и нежно прикоснулся к ней дрожащими губами, словно утешая обиженного ребенка. Сильвия не оттолкнула его. Вероятно, даже не осознала, что он ее поцеловал.
В этот момент в комнату вошла Фиби с тарелкой каши в руках. Филипп заметил ее и в тот же миг понял, что подумала пожилая служанка. Но Сильвию требовалось немного встряхнуть, чтобы она вернулась к реальности. Он выпрямился во весь рост, и она подняла к нему побелевшее лицо, пытаясь понять, что ей говорят. Затем медленно встала на ноги, словно заново привыкала к ним.
– Что ж, пойду, – промолвила она, – но лучше бы мне встретиться лицом к лицу с мертвецом. Филипп, что ей сказать, если она меня спросит?
– Не спросит, – ответил он, – если будешь вести себя как обычно. Ведь до сих пор она тебя не спрашивала. А если вдруг спросит, отсылай ее ко мне. Я буду держать ее в неведении как можно дольше. С ней мне это удастся лучше, чем с тобой, Сильви, – добавил Филипп.
Чуть раздвинув губы в грустной улыбке, он с любовью и раскаянием смотрел на ее изменившееся лицо.
– Не кори себя, – сказала Сильвия, видя, как он сожалеет об этом. – Я сама напросилась. Хотела узнать правду, какой бы она ни была, а вот теперь не в силах ее вынести, да поможет мне Бог! – жалобно закончила она.
– О Сильви, позволь помочь тебе! Конечно, я не всесилен, как Господь, и не равняю себя с Ним, но я могу больше, чем любой человек. Я очень давно тебя люблю, долгие годы, люблю так сильно, что подумать страшно. Неужели моя любовь не сможет утешить тебя в твоем ужасном горе?
– Кузен Филипп, – отвечала Сильвия с той же сдержанностью, что стала присуща ей с того момента, как она поняла, какая опасность грозит ее отцу, и эта медлительная размеренность ее речи вполне соответствовала каменному выражению ее лица. – Ты для меня большое утешение. Не знаю, что бы я делала без тебя. Но мне сейчас не до любви. Я могу думать только о живых и мертвых.
Глава 27. Тягостные дни
В банке Фостеров у Филиппа лежали деньги – не так много, как могло бы быть, если бы он не купил мебель для дома. Почти вся она была старая и принадлежала братьям Фостерам, уступившим ее Филиппу за весьма умеренную цену; но все же данное приобретение существенно уменьшило его сбережения. Оставшуюся сумму он снял целиком, даже немного превысил кредит, к неудовольствию его бывших работодателей, хотя доброта их сердец возобладала над вескими доводами рассудка.
Все это потребовалось для обеспечения защиты Дэниэла Роб-сона на предстоящей выездной сессии суда в Йорке. Жена его отдала Филиппу все семейные деньги и то, за что можно было выручить деньги. Сам Дэниэл много не накопил, однако, в представлении бережливой Белл, круглые золотые гинеи, что были приготовлены для внесения арендной платы и ждали своего часа в старом чулке, в который она их завязала, это был несметный капитал, из которого Филипп мог черпать до бесконечности. Но она все еще не понимала всей серьезности положения, в котором оказался ее муж. Сильвия ходила как во сне, сдерживая горькие слезы, которые могли нарушить распорядок жизни, что она установила для себя в тот ужасный час, когда она впервые обо всем узнала. Каждый пенни, что ей или матери удавалось сэкономить, отдавали Филиппу. Сильвия упросила и Кестера отдать Филиппу свои накопления. Сам Кестер не очень-то доверял суждениям Хепберна и предпочел бы отнести свои деньги сразу мистеру Доусону с просьбой использовать их в интересах хозяина.
Впрочем, если уж на то пошло, за последнее время пропасть непонимания между Филиппом и Кестером заметно расширилась, хоть их разногласия и не выливались в скандал. Пришла пора посевной, и Филипп, стремясь во всем обеспечить интересы Сильвии, а также чтобы отвлечься от чрезмерных тревог за ее отца, вечерами стал изучать науку агрономии по старым книгам, что он одолжил, таким как «Всеобъемлющий справочник фермера» и прочие. И время от времени на основе знаний, полученных из книг, он пытался давать указания практичному, упрямому Кестеру. Естественно, они рассорились, – правда, без крика. Кестер придерживался своих испытанных методов, а на Филиппа с его книгами не обращал внимания, демонстрируя свое пренебрежение к нему и поведением, и поступками, и Филипп в конце концов перестал с ним спорить. «Многие могут отвести лошадь к водопою, но немногие способны ее напоить», а Филипп, вне всякого сомнения, не принадлежал к числу тех «немногих». Вообще-то, Кестер недолюбливал Филиппа по множеству причин. Он радовался, когда Сильвия отдала предпочтение Чарли Кинрэйду. Как и многие другие, Кестер не знал всей правды, полагая, что гарпунщик утонул, но ведь прошел всего лишь год со дня его предполагаемой гибели – ничтожно малый срок, по мнению старика, забывающего, что для молодых время тянется медленно. И будь у Сильвии не так тяжело на сердце, он постоянно распекал бы ее за то, что она позволяет Филиппу виться вокруг нее, пусть его визиты на ферму и были связаны с заботами об ее отце. Ибо страшная тайна, которую знали только он и она, сблизила их, и случалось, они шептались наедине, не посвящая в свои разговоры Белл и Кестера, что последний неизменно подмечал и оттого негодовал. Он даже дошел до того, что стал подозревать Филиппа в нечистоплотности: на что ему столько денег – прорва, в понимании Кестера? Раз или два у него мелькала гадкая мысль, что магазины, в которых заправляют молодые, менее прибыльны, чем те, в которых распоряжаются более зрелые головы, и что часть денег, которые отдаются Филиппу, идет вовсе не на спасение его хозяина, а расходуется на другие цели. Бедный Филипп! А ведь он на это тратил все свои деньги и даже больше того, что имел, но о том никто не ведал, кроме самих банкиров, которые благоволили к Филиппу и пообещали не выдавать его секрет.
Однажды Кестер решился поговорить с Сильвией о Филиппе. Она вышла за кузеном в поле перед домом, начинавшееся сразу же за крыльцом, хотела выяснить кое-что, о чем не смела спрашивать в присутствии матери (Белл, измученная беспокойством, внимала каждому слову, когда приходил Филипп), и, после того как Филипп с ней попрощался, какое-то время еще стояла и неосознанно смотрела ему вслед, но о нем почти не думала. Он поднялся на гребень и напоследок оглянулся на дом, где жила его любимая. Увидев, что Сильвия все еще провожает его взглядом, он радостно махнул ей шляпой. Она тем временем очнулась от мыслей – не о нем и не о его любви, в которой он ей признался. Из раздумий ее вывело какое-то движение на фоне неба. Она повернула к дому и услышала низкий, хриплый голос Кестера.
– Иди-ка сюда, девица, – с негодованием окликнул он ее, стоя в дверях коровника. – Разве сейчас время любезничать?
– Любезничать? – Сильвия гордо вскинула голову и с вызовом посмотрела на него.
– Да, да, любезничать! А как еще прикажешь это понимать, если ты глаз не сводишь с этого назойливого парня, словно хочешь его охомутать, а он перед тобой расшаркивается? В годы моей молодости это называлось «любезничать». А добропорядочной девушке негоже хвостом вертеть, когда отец ее в тюрьме, – отчитывал Сильвию Кестер, сознавая, что он с ней жесток, несправедлив и вообще слишком много себе позволяет, но продолжая честить ее из жгучей неприязни к Филиппу.
Сильвия молча смотрела на старика: оскорбленная до глубины души, оправдываться она не собиралась.
– Ну и что ты прожигаешь меня взглядом? Да хоть обсмотрись. Я был лучшего мнения о тебе, девица, – не унимался Кестер. – Кажется, что твой любимый неделю как утонул, а ты уж и не вспоминаешь о нем, словно тебе никогда и дела до него не было, словно его вовсе не существовало.
Губы Сильвии дрогнули, раздвинулись, обнажив маленькие сверкающие зубки, и, почти не разжимая их, она выдохнула:
– По-твоему, я забыла его, да? Думай, что говоришь!
Потом, словно опасаясь утратить самообладание, она вернулась в дом, будто слепая, прошла через кухню, поднялась в свою комнату, где она теперь бывала редко, и ничком бросилась на кровать, лицом вдавливаясь в постель, так что едва не задыхалась.
После тяжелой болезни, перенесенной минувшей зимой, Белл постепенно теряла физические и душевные силы, и с арестом Дэниэла этот процесс только ускорился. Она утратила присущую ей сдержанность речи и часто говорила сама с собой. Теперь она не была такой предусмотрительной, как раньше. Конечно, перемены эти не бросались в глаза, но давали основания для высказывания, которое справедливо в отношении отдельных людей с подобными симптомами, а теперь стало применимо и к Белл: «Она никогда не будет такой, как прежде».
После ухода Филиппа Белл долго плакала, пока не задремала. Она не слышала легких шагов Сильвии, прошедшей через кухню, но полчаса спустя ее разбудило внезапное появление Кестера.
– Где Сильви? – спросил он.
– Не знаю. – Вид у Белл был испуганный, и казалось, что она вот-вот заплачет. – Какие-то новости о нем? – Она встала, опираясь на палку, без которой теперь не передвигалась.
– Бог с вами, нет. Не бойтесь, миссус. Просто я недавно вспылил на барышню и хочу извиниться, – объяснил Кестер.
Он прошел на кухню, взглядом ища Сильвию.