– Сильви, Сильви! – крикнул Кестер. – Она должна быть дома.
Сильвия медленно спустилась по лестнице и остановилась перед ним. Лицо бледное, губы плотно сжаты, на глазах – пелена мрачности. Кестер съежился под ее взглядом и еще больше – от ее молчания.
– Я пришел извиниться, – не сразу начал он.
Она по-прежнему молчала.
– Я не считаю зазорным просить у тебя прощения, хотя мне уже за пятьдесят, а ты – всего лишь глупая девчонка, которую я укачивал на руках. И прямо при матери твоей заявляю: я никогда не должен был говорить тех слов и теперь очень о том сожалею.
– Ничего не понимаю, – торопливо произнесла Белл с растерянностью в голосе. – О чем это он, дочка? – спросила она, поворачиваясь к Сильвии.
Та шагнула к матери, взяла ее за руку, словно желая успокоить, затем повернулась к Кестеру и отчеканила:
– Если б ты был не Кестер, я никогда бы тебя не простила. Никогда, – ожесточенным тоном подчеркнула она, вспомнив его обидные речи. – Я готова тебя возненавидеть за твои слова, но ты мой родной старый Кестер, и я ничего не могу с собой поделать. Придется тебя простить. – И Сильвия подошла к нему.
Кестер взял ее головку в свои шершавые ладони и поцеловал.
Сильвия подняла на него полные слез глаза и тихо сказала:
– Никогда больше такое мне не говори. Никогда…
– Я скорее язык себе откушу, – пообещал он, перебив ее.
И Кестер держал свое слово.
Филипп во время своих визитов на ферму Хейтерсбэнк больше не заговаривал о любви. Во всем – внешне, в речах, в поведении – он проявлял себя как заботливый, нежный брат, не более того. По-другому он не мог поступить перед лицом умопомрачительного ужаса, что охватывал его все сильнее после каждого общения с адвокатом.
Ибо прогнозы мистера Донкина сбывались. Вопрос о нападении на «Рандеву» правительство решало жесткой волевой рукой. Нужно было утвердить свой авторитет, который в последнее время слишком часто подрывали. Требовалась показательная экзекуция, чтобы навести страх на тех, кто противостоял и бросал вызов вербовщикам. И все органы управления на местах, которые правительство наделило властью, действовали столь же сурово и беспощадно при исполнении своего долга. Так объяснил Филиппу адвокат, навестивший узника в Йоркском замке. Он добавил, что Дэниэл по-прежнему гордится своим подвигом и не хочет понять всей опасности своего положения; что, когда его просят предоставить факты, которые можно было бы использовать в его защиту, он неизменно начинает рассказывать о прежних злодеяниях отряда вербовщиков или принимается со всей страстностью обвинять их в коварстве, потому как в ту ночь они обманом выманили из домов людей, якобы тушить пожар, а потом похватали их и увели. Вполне естественное негодование Дэниэла в какой-то мере, возможно, произведет впечатление на присяжных; и только на это, по-видимому, и стоит возлагать надежды, но не очень большие, поскольку судья наверняка дал четкие распоряжения присяжным: не допустить, чтобы в таком деле их личные симпатии возобладали над чувством долга.
Такова была суть того, что слышал Филипп, слышал каждый раз во время своих визитов к мистеру Доусону. И теперь уже близился суд: йоркская сессия выездного суда открывалась двенадцатого марта, фактически чуть больше чем через три недели с того дня, когда Дэниэл совершил преступление, повлекшее за собой его заключение под стражу и угрозу казни.
Белл не догадывалась, что ее муж стоит на пороге гибели, и Филипп был этому рад. Слава богу, ей не приходила в голову мысль поехать к нему в Йорк, потому что для людей ее класса поездка за сорок миль была бы необычайно утомительной, а Белл и без того слабела с каждым днем. Этот шаг был бы оправдан только в случае крайней, неизбежной необходимости – к такому заключению пришли Филипп с Сильвией. И сама Сильвия, понимая это, подавляла в себе желание повидать отца, не отпускавшее ее ни днем, ни ночью. Не потому что надежда пересиливала страх. Филипп не открывал ей причин, которые повергли бы ее в отчаяние: она была молода и, как и ее отец, не могла понять, сколь неизбежна порой потребность в скором и жестоком подавлении бунта против властей.
Сам Филипп во время суда собирался быть в Йорке; само собой разумелось, фактически без обсуждения, что при самом страшном вердикте жена и дочь фермера Робсона немедленно отправятся в Йорк. На этот счет перед отъездом из Монксхейвена Филипп молча сделал все необходимые приготовления. Все ему сочувствовали и шли навстречу. Кулсон, понимая всю беспрецедентную значимость сложившихся обстоятельств, не мог не проявить великодушия. Он убеждал Филиппа оставить магазин на него и заниматься делом дяди столько, сколько нужно. Филипп с каждым днем все больше бледнел и печалился, а вместе с ним другой человек еще сильнее бледнел и печалился, и лил тихие слезы, видя, как он страдает и мучается. Наступил день открытия выездной сессии суда. Филипп посетил Йоркский собор, где наблюдал торжественное шествие по старинному обычаю: судьи в сопровождении представителей высшей власти графства пришли в храм Божий, чтобы получить наставления в том, как они должны исполнять свой долг. Слушая проповедь, Филипп чувствовал, как у него щемит и гулко бьется сердце. Впервые надежда в нем возобладала над страхом. И в тот вечер он написал Сильвии свое первое письмо:
«ДОРОГАЯ СИЛЬВИЯ!
Это продлится дольше, чем я думал. Мистер Доусон говорит, во вторник на следующей неделе. Но не падай духом. Сегодня я слушал проповедь, обращенную к судьям, и священник очень много говорил о милосердии и прощении. Думаю, этот суд присяжных непременно проявит снисходительность. Я встречался с дядей. Он похудел, но не унывает. Только постоянно твердит, что, если б ему представился случай, он поступил бы так же. И мистер Доусон, и я считаем, что он ведет себя неразумно, тем более что тюремщик слышит каждое сказанное им слово. Он был рад узнать, как дела дома; хочет, чтобы ты вырастила телочку Дейзи, говорит, от нее будет толк. Он просил меня передать поклон тебе и тете и свое почтение – Кестеру.
Сильвия, пожалуйста, попытайся забыть, как я ругал тебя за почерк и неправильное правописание, и напиши мне две-три строчки. Пусть лучше они будут с ошибками, ибо тогда я буду уверен, что их написала ты. И не думай про заглавные буквы; я был глуп, придавая им столь огромное значение: без заглавных букв вполне можно обойтись. Весточка от тебя поможет мне терпеливо дождаться вторника.
Письмо направляй по адресу:
г. Йорк, Миклгейт,
мистеру Фрейзеру, торговцу мануфактурными товарами,
для мистера Филиппа Хепберна.
Низкий поклон тете.
Твой почтенный кузен и слуга,
ФИЛИПП ХЕПБЕРН
P. S. Проповедь была возвышенная. Книга пророка Захарии (7:9): „Производите суд справедливый и оказывайте милость“. Дай Боже, чтобы сердце судьи преисполнилось милосердия, когда он будет судить моего дядю».
Дни тянулись тягостно. В воскресенье Белл с Сильвией отправились в церковь. Обеими владело некое странное суеверное чувство, словно они надеялись, что посетив службу в суровый для них час и исполнив свой долг перед Всевышним, которым они слишком часто пренебрегали в счастливые времена, они умилостивят Его и Он распорядится, чтобы события развивались благоприятно для них.
Но Он, кто «знает состав наш, помнит, что мы – персть»[94], сжалился над своими детьми и вселил немного Своего благословенного покоя в их сердца, дабы у них только-только хватило сил вытерпеть муку неизвестности следующие несколько часов. Ибо на обратном пути, когда они устало брели из церкви домой, Сильвия, больше не в состоянии хранить свою тайну, сообщила матери, что отец находится в смертельной опасности. Белл нужно было передохнуть, они присели на склоне, не обращая внимания на холодный мартовский ветер. Вот тогда-то Сильвия, дрожа и изнемогая от тошнотворного страха, но не в силах молчать, и рассказала все матери. Белл всплеснула руками и затем беспомощно уронила их на колени.
– Над нами властвует Господь, – торжественно произнесла она. – И Он уже наслал страх в мое сердце, только я не смела тебе о том сказать, дочка.
– А я боялась открыться тебе, матушка, потому что…
Сильвию душили слезы. Она положила голову на колени матери, чувствуя себя вовсе не сильной, не опорой матери, а несчастной, которая сама нуждается в защите.
Поглаживая дочь по голове, Белл продолжала:
– Господь все равно что ласковая нянька, которая отнимает дитя от груди матери и учит любить то, что прежде ему не нравилось. В моих снах Он предупреждал меня, готовил к тому, что это должно произойти.
– Филипп надеется на благоприятный исход. – Подняв голову, Сильвия сквозь слезы смотрела на мать.
– Да, надеется. Не скажу точно, но мне кажется, Господь не просто так изгнал из моего сердца всякий страх перед смертью. Думаю, Он хочет, чтобы мы с Дэниэлом рука об руку отправились в мир иной, как в день свадьбы шли к алтарю в церкви Кростуэйт[95]. Без Дэниэла я не управлюсь с хозяйством, да и он, боюсь, без меня пропадет.
– Но ведь есть же я, мама. Ты забываешь про меня, – простонала Сильвия. – Мама, мамочка, подумай обо мне!
– Нет, дочка, я про тебя не забываю. Прошлой зимой у меня все сердце изболелось за тебя, когда тот парень, Кинрэйд, стал увиваться за тобой. О мертвых плохо нельзя говорить, но мне было тревожно. Однако с тех пор, как вы с Филиппом нашли общий язык…
Поежившись, Сильвия хотела что-то сказать, но промолчала.
– И с тех пор, как Господь утешает меня и часто говорит со мной, когда ты думаешь, что я сплю, все, как мне кажется, начало упорядочиваться, и если Дэниэл уйдет, я готова последовать за ним. Я не смогу жить, слыша, как люди говорят, что его повесили. Это так чудовищно и стыдно.
– Но, мама, его не повесят! Не повесят! – воскликнула Сильвия, вскакивая на ноги. – Филипп говорит, что его не повесят.