[100], а к вечеру вернутся в свой дом при магазине на рыночной площади. Там, в своем новом жилище, их уже будет ждать Белл Робсон, ибо ферма Хейтерсбэнк должна была отойти к новому арендатору прямо в день их свадьбы. Сильвия не соглашалась выйти замуж ни днем раньше. Она заявила, что должна оставаться на ферме до самого конца, причем заявила столь решительно, что Филипп сразу же прекратил любые попытки приблизить свадьбу.
Он пообещал Сильвии, что за несколько часов их отсутствия в доме все будет подготовлено к приему ее мамы, иначе она отказывалась куда-либо ехать. Он сказал, что попросит Эстер – та очень добра, отзывчива и в помощи никогда ему не отказывала – пойти с ними в церковь в качестве подружки невесты, ведь Сильвия ни о чем не думала и не заботилась, кроме своей матери. По возвращении из церкви они оставят Эстер на ферме Хейтерсбэнк, и та перевезет миссис Робсон в город, сделает то, то и то – в общем, обо всем побеспокоится. Столь велика была дружеская вера Филиппа в готовность и умение Эстер чутко позаботиться о ближнем. Сильвия в конце концов уступила, и он взялся поговорить с Эстер.
– Эстер, – обратился к ней Филипп как-то перед уходом домой, когда они закрыли магазин, – задержись на минутку, ладно? Я хочу, чтоб ты посмотрела, как я обустроил дом. И еще хочу попросить тебя об одолжении. – Безумно счастливый, он даже не заметил, как она содрогнулась.
После секундного колебания Эстер ответила:
– Филипп, я, конечно, задержусь, если ты настаиваешь. Только я не знаток модных интерьеров.
– Зато ты можешь оценить, уютный дом или нет. А именно это меня интересует. Мне в жизни не было так уютно, как тогда, когда я квартировал в вашем доме, – произнес он с братской нежностью в голосе. – Если б меня ничто не беспокоило, я мог бы сказать, что никогда в жизни не был счастливее, чем тогда, когда жил у вас; и я знаю, что в основном это твоя заслуга. Пойдем, Эстер, посмотри и скажи, что еще я могу сделать, чтобы Сильвии было уютно.
«От просящего у тебя не отвращайся»[101]. Наверно, это не самая удачная фраза, но для Эстер она явилась единственным источником силы, благодаря которому она смогла терпеливо осматривать дом в течение последующего получаса. Повторяя про себя эти слова, она со всей самоотверженностью сосредоточилась на изменениях и новшествах, которые демонстрировал ей Филипп: чем-то восхищалась, по поводу другого выражала сомнения и предлагала иные решения. Это был невиданный случай тихого героизма – неосознанного и непризнанного. Она доподлинно подавила свое «я», заставив себя полностью сопереживать гордому собой, полному надежд влюбленному молодому человеку, обуздала свою зависть к той, которую он любит. Она искренне радовалась за Сильвию, полагая, что та должна ощутить себя на вершине блаженства при виде стольких доказательств любви и привязанности Филиппа. Но для ее сердца – а ведь сердце – источник жизни – это была непосильная нагрузка. Когда после тщательного осмотра дома Эстер вернулась в гостиную, она чувствовала себе физически измученной и ослабленной, как после многодневной болезни. Она рухнула на ближайший стул, думая, что никогда не сможет с него подняться. А Филипп, радостный и довольный, стоя рядом, продолжал говорить:
– И еще, Эстер. Сильви вот что просила передать: она просит тебя быть подружкой невесты; она хочет, чтобы это была только ты.
– Не могу, – неожиданно резко ответила Эстер.
– Как же так? Нет, ты должна. Для меня и свадьба не свадьба, если тебя там не будет: ты же всегда была мне как сестра – с первого дня, как я поселился в доме твоей матери.
Эстер покачала головой. Неужели из чувства долга она не вправе отклонить даже эту просьбу?
Филипп, видя, что она противится, скорее интуитивно, чем разумом, догадался: раз она не хочет исполнить его просьбу ради удовольствия и развлечения, она согласится, если внушить ей, что тем самым она окажет услугу другому человеку. И он продолжал:
– К тому же мы с Сильвией сразу после церемонии планируем поехать в однодневное свадебное путешествие – в Робин-Худс-Бэй. Я буквально сегодня утром, до открытия магазина, ходил заказывать экипаж. А тетю оставить не с кем. Несчастная старушка просто раздавлена горем и порой ведет себя, можно сказать, как малый ребенок. Мы планируем, что она уже переберется сюда до нашего возвращения вечером. А она охотней всего и с большей радостью поедет именно с тобой, Эстер. Мы с Сильвией оба так считаем.
Эстер подняла к его лицу свои серьезные, честные глаза:
– Филипп, я не могу пойти с вами в церковь, и ты не должен меня упрашивать. Но я согласна заранее пойти в Хейтерсбэнк и позаботиться о старой женщине. До наступления темноты я привезу ее сюда, как ты просишь.
Филипп собрался было предпринять еще одну попытку уговорить Эстер пойти с ними в церковь, но что-то в ее глазах навело его на странную мысль, которая мелькнула в сознании и исчезла, как влага на зеркале от дыхания. И он отказался от своего намерения, а мысль эту задвинул подальше, отбросил как тщеславное пижонство, оскорбительное для Эстер. Он поспешно перешел к подробным указаниям, касающимся второй части его просьбы, которую она согласилась выполнить. При этом он все время говорил «мы с Сильвией», чтобы у Эстер создалось впечатление, что Сильвия счастлива и увлеченно планирует вместе с ним свадебные мероприятия, словно ее жизнь не была омрачена ужасным скорбным событием, случившимся всего несколько месяцев назад.
Эстер не видела, как Сильвия, бледная, с отрешенным взглядом, с твердой непоколебимостью в лице, будто не своим голосом отвечала на вопросы священника во время брачной церемонии. Эстер не была в церкви и не видела, как невеста с отсутствующим видом внимала мужу, обращавшемуся к ней со словами любви, а потом вдруг, вздрогнув, улыбалась и отвечала ему с печальной кротостью. Нет! Ей поручили перевезти несчастную вдову и мать из Хейтерсбэнка в ее новое жилище в Монксхейвене; и Эстер, такой заботливой и отзывчивой, эта миссия доставила немало хлопот и мучений. Несчастная старая женщина плакала, как ребенок, недоумевая, зачем вся эта суматоха, которой, хоть Сильвия и постаралась все тщательно продумать, невозможно было избежать в последний день, когда ее маму пришлось вывозить из дома, где та много лет была хозяйкой. Но все это было ничто по сравнению с тем чувством безысходности, что охватило несчастную Белл Робсон, когда она переступила порог дома Филиппа: гостиная – да и весь дом – тесно ассоциировалась в ее сознании с тем горем, что она здесь переживала. Страшные воспоминания всколыхнули ее притупившиеся чувства, снова погрузили в страдания. Напрасно Эстер пыталась утешить несчастную, всячески – в самых красноречивых выражениях, какие только приходили в голову, – объясняя ей, что Сильвия выходит замуж за Филиппа. Белл помнила только об ужасной судьбе своего мужа, и мысль об этом до отказа заполонила ее блуждающее сознание, омрачая все остальное. К тому же, поскольку Сильвии рядом не было и она не могла откликнуться на зов матери, Белл вообразила, что ее дочери тоже грозит суд и гибель; ее не могли успокоить никакие доводы Эстер, глубоко соболезновавшей ей и проявлявшей большое терпение. В какой-то момент стенания миссис Робсон на время прекратились, и Эстер с радостью услышала стук колес возвращающегося экипажа, в котором приехали новобрачные. Чуткий слух любящей дочери рыдания матери уловил еще издалека, и теперь, едва коляска остановилась у крыльца, Сильвия, бледная как полотно, мгновенно соскочила на землю и кинулась в дом. Ее немощная мать с трудом встала на ноги и засеменила к ней. Упав в объятия дочери, она взмолилась:
– О Сильви, Сильви! Отведи меня домой, подальше от этого ужасного места!
Эстер невольно была тронута тем, как юная девушка нежно заботится о матери, старается ее защитить. Казалось, мать и дочь поменялись ролями. И теперь Сильвия успокаивала и нежно увещевала Белл, словно капризного, испуганного ребенка. Она оставалась глуха и слепа ко всему вокруг, пока плач матери не унялся. Белл сидела, подрагивая всем телом, и обеими руками крепко сжимала ладонь дочери, словно боялась потерять ее из виду. Сильвия повернулась к Эстер и с милым изяществом – у некоторых счастливых людей это природный дар – поблагодарила ее в самых безыскусных выражениях, но с такой непередаваемой обходительностью и с таким необычайным очарованием, что у Эстер возникло ощущение, будто ей выразили признательность впервые в жизни. С этого момента она поняла, что Сильвия порой, неумышленно и неосознанно, околдовывает людей, хотя сама Эстер не всегда поддавалась ее чарам.
Отметил ли Филипп в своем сердце, что девушка, о которой он мечтал, сочеталась с ним браком в траурных одеждах и что по приближении к дому первое, что они услышали, это плач и стенания?
Глава 30. Счастливые дни
И теперь удача сопутствовала Филиппу – большего его сердце не могло и желать. Бизнес его процветал, зарабатывал он больше, чем было нужно для удовлетворения его скромных потребностей. Сам он вполне довольствовался малым, но своего идола всегда старался поместить на подобающий пьедестал. И средствами для этого он ныне располагал. Платья, комфорт, положение в обществе, какого он желал для Сильвии, – все это было ей обеспечено. Никто не обязывал ее выполнять работу по дому, если она предпочитала «сидя в гостиной, гладью вышивать»[102]. В действительности, Фиби возмущало, если кто-то без ее ведома принимался за домашние дела: она так долго вела хозяйство в этом доме, что кухню считала своей личной вотчиной. В шкафу «миссис Хепберн» (как теперь величали Сильвию) имелись и добротные платья из темного шелка, и нарядное из той пресловутой сизой переливчатой ткани, ожидающее того дня, когда она перестанет носить траур; в ее распоряжении были любые ткани на плащ – и серые, и красные.
Но Сильвию куда больше заботило, чтобы мама была окружена заботой и уютом – всеми благами, какие только она могла ей предоставить. И в этом Филипп старался от жены не отставать. Помимо того, что он любил свою тетю Белл, а теперь еще и жалел, он никогда не забывал, как она привечала его в Хейтерсбэнке и поощряла его любовь к Сильвии в ту тоскливую пору, когда у него было мало надежды на то, что однажды кузина примет его предложение руки и сердца. Но даже если бы не эти чувства благодарности и привязанности к бедной женщине, он все равно ревностно заботился бы о ней, хотя бы ради того, чтобы получить в награду от жены одну из ее редких милых улыбок, которые она щедро расточала ему, когда видела, как он опекает «маму» (так они оба теперь называли Белл). К земным благам, шелковым нарядам и скромной роскоши Сильвия относилась с безразличием. Филиппа едва ли не раздражало равнодушие, что она зачастую демонстрировала в ответ на его усилия окружить ее такими вещами. Ей же трудно было отказаться от своих деревенских уборов, от возможности ходить с непокрытой головой, от жакетов свободного кроя и юбок из грубого полотна и по утрам вместо домашнего платья облачаться в чопорный величавый туалет. Сильвии было куда утомительнее, сидя в сумрачной гостиной, выполнять «белую работу»