Затем она все так же шепотом продолжала:
– Кестер, мне так страшно, даже сказать боюсь. Могли они встретиться, как ты думаешь? Мне от одной этой мысли плохо становится. Я высказала Филиппу все, что о нем думаю, и поклялась, что не буду ему женой, но даже страшно подумать, что он мог пострадать от рук Кинрэйда. Однако он ушел в то утро, и больше от него ни слуху ни духу. А Кинрэйд сильно зол на него, впрочем, как и я, но…
Она побелела, отдаваясь на волю воображения.
– Это легко проверить, – сказал Кестер. – Когда, говоришь, Филипп ушел из дома?
– Во вторник. В тот день, когда она умерла. Я видела, как он заходил к ней где-то между завтраком и обедом. Могу поклясться, что это было после одиннадцати. Я смотрю на часы. Это было тем утром, когда Кинрэйд приходил сюда.
– Пойду пива выпью в «Королевском гербе» на набережной. Он там останавливался. По-моему, всего на одну ночь, утром быстро собрался и уехал. Но я проверю.
– Да, проверь, – сказала Сильвия. – Только выходи через магазин. Все с меня глаз не сводят, смотрят, как я справляюсь; и я даже не смею выплеснуть огонь своего сердца. В магазине Кулсон, но он – не Фиби, не обратит на тебя внимания.
Кестер вскоре вернулся. За время его отсутствия Сильвия, казалось, ни разу не поменяла положения. Она с жадностью воззрилась на него, но не заговаривала.
– Он уехал с почтовой каретой Роба Мейсона, что повезла письма в Хартлпул. Лейтенант (так его величают в «Королевском гербе»; уж как они гордятся его формой, будто вывеску новую себе на дверь повесили)… так вот, предполагалось, что лейтенант задержится у них дольше. Но во вторник утром он ушел, вернулся весь взъерошенный, расплатился за завтрак, хотя к еде не притронулся, сел в почтовую карету Роба – она каждый день в десять отправляется – и уехал. Корни туда приходили, про него спрашивали и уж так сокрушались, что он их не навестил, – они же вроде как родственники. Никто из них не знал, что он был здесь, насколько я могу судить.
– Спасибо, Кестер, – поблагодарила старика Сильвия, снова обмякнув на стуле, словно теперь, когда тревога ее развеялась, силы, что помогали ей сохранять чопорность и прямо держать спину, покинули ее.
Она надолго умолкла; закрыв глаза, щекой прижималась к головке ребенка.
– Думаю, теперь ясно, что они не встречались, – произнес Кестер. – Тем более непонятно, куда мог запропаститься твой муж. Вы с ним повздорили, и ты высказала ему все, что о нем думаешь, так?
– Да, – подтвердила Сильвия, не шелохнувшись. – Я боюсь, как бы мама – там, куда она вознеслась, – не узнала, что я ему наговорила… – Слезы стали сочиться из ее закрытых глаз, тихо стекая по щекам. – Но ведь это правда – то, что я сказала. Я не могу его простить. Он погубил мою жизнь, а мне еще двадцати одного года не исполнилось. И ведь он знал, как я убивалась, как я несчастна. Одно его слово все могло бы изменить. И Чарли просил его передать мне, что он любит меня и будет верен мне. А Филипп видел, как я страдаю, изо дня в день и скрывал, что тот, кого я оплакиваю, жив, что он с ним послал мне весточку, сказав, что будет хранить мне верность и чтобы я ждала его.
– Эх, жаль, что меня там не было. Я бы его с землей сровнял, – заявил Кестер, возмущенно потрясая тяжелым кулаком.
Сильвия снова умолкла. Бледная, изможденная, так и сидела со смеженными веками. Потом сказала:
– Но он так нежно о маме заботился, и мама его любила. О Кестер! – Открыв свои большие печальные глаза, она выпрямилась на стуле. – Хорошо, что люди умирают, это избавляет их от страданий.
– Ну да! Только есть и такие, которые готовы страдать, лишь бы жить. Думаешь, Филипп еще жив?
Сильвия содрогнулась, помедлила, прежде чем ответить.
– Не знаю. Я такого ему наговорила… но он все это заслужил.
– Так, так, девонька! – Кестер сожалел, что задал вопрос, породивший бурю противоречивых эмоций. – Ни ты, ни я этого не ведаем. Мы не можем ему ни помочь, ни помешать, потому как он исчез с наших глаз. Так что лучше и вовсе не думать о нем. У меня, конечно, голова много чем забита, но я попытаюсь рассказать тебе кое-какие новости. Тебе известно, что хейтерсбэнкские арендаторы уехали и ферма теперь пустует?
– Да! – ответила она с безразличием человека, уставшего от переживаний.
– Я тебе это только затем говорю, что в Монксхейвене я остался не у дел. Моя сестра, вдова, что жила в Дэйл-Энде, теперь в город перебралась. Я у нее квартирую, понемногу подрабатываю. Зарабатываю неплохо, и за мной далеко ходить не надо. Это я к тому, что мне пора идти, только сначала я хотел сказать, что я – твой давний друг, надеюсь, и если тебе помощь будет нужна, или поручение какое выполнить, как сегодня, или излить душу человеку, который знает тебя с детства, ты только пошли за мной, и я приду, даже если буду за двадцать миль. Я квартирую у Пегги Добсон, в оштукатуренном деревянном домике по правую сторону от моста, среди новых домов, что построены близ моря, – сразу увидишь…
Кестер встал, пожал Сильвии руку. Его взгляд упал на малышку.
– Она на тебя больше похожа, нежели на него. Да благословит ее Господь.
Тяжело ступая, он направился к выходу. От его грузных шагов девочка проснулась. Обычно в это время она уже спала в своей кроватке, и теперь, потревоженная шумом, она обиженно заплакала.
– Тише, крошка, тише! – принялась утешать ее мать. – Кроме меня, некому больше тебя любить, а мне больно слышать твой плач, радость моя. Тише, детка, тише!
Ласково нашептывая в маленькое ушко, Сильвия отнесла девочку наверх, положила ее в детскую кроватку.
Недели через три после того трагического дня, когда Белл Робсон скончалась, а Филипп исчез, Эстер Роуз получила письмо от Хепберна. Узнав его почерк на конверте, она так сильно задрожала, что прошло несколько минут, прежде чем она осмелилась вскрыть письмо и ознакомиться с его содержанием, в котором могли быть изложены какие-то важные факты.
Но трепетала она зря: никаких существенных фактов в письме не излагалось; разве что нечеткий оттиск «Лондон» на конверте сообщал некую информацию, но искать ее следовало на почтовой марке, а Эстер была слишком ошеломлена, чтобы разглядывать ее.
В письме говорилось следующее:
«ДОРОГАЯ ЭСТЕР!
Передай всем, кого это интересует, что я навсегда покинул Монксхейвен. Беспокоиться за меня не надо, средствами к существованию я обеспечен. Пожалуйста, нижайше извинись за меня перед моими добрыми друзьями, господами Фостерами и моим компаньоном Уильямом Кулсоном. Прошу тебя, прими мою любовь и попроси о том же твою матушку. Пожалуйста, передай моей тете Изабелле Роб-сон, что я глубоко почитаю и искренне люблю ее. Ее дочь Сильвия знает, какие чувства я всегда испытывал и буду испытывать к ней, знает лучше, чем я могу это выразить словами, посему для нее у меня нет сообщений. Да благословит и хранит Господь мое дитя. Считайте меня умершим. Я умер для вас и, возможно, скоро и в самом деле умру.
Твой любящий друг и покорный слуга,
ФИЛИПП ХЕПБЕРН.
P.S. Да, и еще, Эстер! Во имя Господа и ради меня присматривай за („моей женой“ было зачеркнуто) Сильвией и моей дочкой. Думаю, Джеремая Фостер поможет тебе стать им другом. Это последняя важная просьба Ф.Х. Она очень молода».
Эстер снова и снова перечитывала письмо, пока у нее не защемило сердце, уловившее отголосок безысходности в строках, написанных Филиппом. Она убрала его послание в карман и целый день, пока работала в магазине, размышляла о нем.
Покупатели отмечали, что она спокойна, но менее внимательна, чем обычно. Эстер рассчитывала, что вечером перейдет по мосту и навестит добрых старых братьев Фостеров, чтобы спросить у них совета. Но кое-что помешало осуществлению ее плана.
Утром того же дня Эстер опередила Сильвия. Ей не к кому было обратиться за советом, ведь, чтобы получить совет, прежде пришлось бы откровенно рассказать о своих проблемах, а значит, и о Кинрэйде, на что Сильвии было особенно трудно решиться. И все же несчастная молодая женщина понимала, что должна предпринять какой-то шаг – но какой, она не представляла.
Отчего дома, куда она могла бы возвратиться, у нее не было; с исчезновением Филиппа в доме, где она сейчас обитала, Сильвия оставалась лишь с молчаливого разрешения его владельцев; она понятия не имела, какие у нее есть средства к существованию; она охотно пошла бы работать, пожалуй, даже с радостью снова занялась бы крестьянским трудом, но с маленьким ребенком на руках что она могла бы делать?
Ища выход из затруднительного положения, Сильвия вспомнила добрые слова одного из братьев Фостеров, того, который по окончании званого ужина в честь новобрачных предложил ей – пусть и в полушутливой форме – свою помощь. И она решила спросить у него дружеского совета и принять помощь, если таковая будет предложена.
После похорон матери ей впервые предстояло появиться на людях, и ее это страшило. Она вообще боялась выходить на улицу. Не могла избавиться от ощущения, что Кинрэйд где-то рядом, а она настолько не доверяла себе, что возможная встреча с ним приводила ее в ужас. Ей казалось, что, если она увидит его, хотя бы блеск его формы, или услышит издалека его знакомый голос, у нее остановится сердце и она умрет от страха перед тем, что за этим последует. Во всяком случае, такие чувства и мысли владели ею до того, как она забрала у Нэнси дочку, которую та одела для прогулки.
С малышкой на руках она была защищена, и ход ее мыслей полностью изменил направление. У девочки резались зубки, и она капризничала, и мать, думая только о том, как бы успокоить и утешить плачущее дитя, почти не заметила, как миновала опасную набережную и мост, равно как не замечала жадного любопытства и почтительного внимания тех, кто встречался ей на пути, кто узнавал ее, даже под покровом плотной вуали, являвшейся частью ее траурного облачения, которым снабдили ее Эстер с Кулсоном в первые дни после смерти матери, когда Сильвия почти не помнила себя.