Другое дело – дочка Сильвии. Ее любили все – безоговорочно, безотчетно, без рассуждений. Кулсон и его полногрудая жена, не имевшие своих детей, никогда не уставали возиться с ней. Эстер те часы, что проводила с девочкой, считала счастливейшими в своей жизни. Джеремая Фостер взирал на малышку как на собственное дитя с того самого дня, когда та, завлеченная цепочкой с печатью, уважила старика, согласившись посидеть у него на коленях. Все покупатели знали печальную историю улыбчивой крошки; многие селянки той осенью, отправляясь на рынок в базарный день, непременно брали из своих припасов розовое яблочко, чтобы угостить «осиротевшую дочку Филиппа Хепберна, да хранит ее Господь».
Даже суровая Элис Роуз милостиво снизошла до маленькой Беллы. Она считала, что количество избранных с каждым днем уменьшается, но не желала, чтобы невинное дитя, что нежно гладило ее морщинистые щеки каждый вечер в ответ на ее благословение, было исключено из числа тех немногих, которых Господь предопределил к спасению. Ради девочки она даже смягчилась по отношению к ее матери и ревностно молилась за Сильвию – «боролась со Всевышним», как она выражалась, – дабы та была избавлена от участи множества отверженных.
Некий инстинкт подсказывал Элис, что малышка, столь трепетно любимая матерью и нежно любящая свою родительницу, которая дорожила дочерью как самым бесценным сокровищем, даже на небесах будет тосковать по тому, кого она больше всех любила на земле. Старая женщина была убеждена, что это и есть главная причина, побуждающая ее молиться за Сильвию, но вообще-то Элис Роуз, сама того не сознавая, была тронута дочерней заботой, которой постоянно окружала ее молодая мать, пусть ту и ждало, по ее мнению, неминуемое проклятие.
Сильвия редко посещала церковь или часовню и не читала Библию. Она скрывала свое невежество и, ради дочери, готова была наверстать упущенное, но было слишком поздно: она и прежде читала не очень бегло, а теперь и вовсе разучилась, с трудом разбирая слова по буквам и слогам. Так что если она и брала в руки Библию, то лишь для видимости. Правда, Элис о том не подозревала.
Никто не ведал, что происходит в душе Сильвии, да она и сама не смогла бы объяснить. Порой она просыпалась по ночам и плакала от жуткого чувства одиночества: все, кто ее любил, кого любила она, исчезли из ее жизни – все, кроме дочери, теплого нежного существа, что лежало в ее объятиях.
Но потом ей вспоминались слова Джеремаи Фостера – слова, которые она в свое время приняла за проклятие. И как же ей хотелось найти какой-нибудь ключ, который помог бы ей проникнуть во мрак неведомого, где рождаются и благословение, и проклятие, узнать, может, она и вправду совершила страшный грех, который падет на ее милую, восхитительную, невинную дочурку.
Если б кто-нибудь научил ее читать! Если б кто-нибудь объяснил ей значение грозных слов, что она слышала в церкви или часовне, помог постичь смысл таких понятий, как грех и благочестие! Доселе эти слова мелькали лишь на поверхности ее сознания! Ради дочки она должна подчиняться воле Божьей. Если б еще знать, какова Его воля и как ее исполнять в повседневной жизни.
Но не было никого, кому Сильвия осмелилась бы признаться в своем невежестве, у кого могла бы почерпнуть информацию. Джеремая Фостер намекал, что ее дитя, славная, веселая малышка Белла, у которой для каждого найдется доброе слово, которая каждому готова подарить поцелуй, будет тяжко страдать за правдивые, справедливые речи своей обманутой, возмущенной матери. Элис всегда отзывалась о ней как о пропащем человеке и в то же время упрекала ее за то, что она никогда не пользуется милостью Господней, а та просто не знала, как ее получить.
А Эстер, которую Сильвия охотно полюбила бы за ее неизменную доброту и бесконечное терпение ко всему и вся, что ее окружало, казалась холодной и неприступной в своей невозмутимой сдержанности. Более того, Сильвия чувствовала, что Эстер возмущена тем, что она никогда не упоминает про отсутствующего мужа, хотя та понятия не имела, что у Сильвии имелась веская причина вычеркнуть Филиппа из своей жизни.
Казалось, один только Кестер жалел ее, но свое сочувствие он выражал скорее взглядами, чем словами, ибо, когда он навещал Сильвию, а это порой случалось, они, по обоюдному молчаливому согласию, мало говорили о прежних днях.
Кестер все так же квартировал у своей сестры, вдовы Добсон, перебивался случайными заработками, иногда ради этого на несколько недель удаляясь в сельскую глушь. Но по возвращении в Монксхейвен он обязательно навещал ее и маленькую Беллу. И если он работал где-то поблизости от города, то недели не проходило, чтобы он не зашел к ним в гости.
Во время этих его визитов они не вели серьезных разговоров. Обычно коротко обсуждали незначительные события, интересовавшие их обоих. И лишь внезапный взгляд или недосказанное слово свидетельствовали о том, что есть тайны, которые не забыты, просто о них не упоминают.
Дважды Сильвия, провожая Кестера, в дверях шепотом спрашивала, не слышал ли он что-нибудь о Кинрэйде с тех пор, как тот последний раз приезжал в Монксхейвен, и оба раза (с интервалом в несколько месяцев) получала односложный ответ: нет.
Больше ни при ком Сильвия не упоминала его имя. Впрочем, даже если б и захотела, ей не у кого было расспрашивать про него. В день святого Мартина Корни покинули Мосс-Брау, уехали далеко, в Хорнкасл. Правда, Бесси Корни, выйдя замуж, попрежнему жила не так далеко, но они с Сильвией никогда не были особенно близки. Те условно дружеские отношения, что они поддерживали в девичестве, заметно охладели три года назад, когда пришло известие о предполагаемой гибели Кинрэйда.
Однажды перед Рождеством текущего, 1798 года Кулсон пригласил Сильвию в магазин, где он вместе со своим помощником распаковывал тюки зимних тканей, поставленных им из Западного райдинга и прочих мест. Когда Сильвия пришла на его зов, он рассматривал роскошную материю на платье – ирландский поплин.
– Смотри! Узнаешь? – задорно спросил он, уверенный, что она должна обрадоваться.
– Нет! Разве я ее уже видела?
– Эту – нет, а точно такую видела.
Не проявляя особого интереса, Сильвия озадаченно смотрела на ткань, словно пыталась вспомнить, где прежде она могла видеть нечто подобное.
– В марте прошлого года на званом ужине у Джона Фостера моя миссус была в платье из такой материи. Тебе она очень понравилась. И Филипп только и думал, как бы достать такую для тебя. Он задействовал кучу народу, чтобы те связались со своими коллегами, и в тот самый день, когда он исчез в неизвестном направлении, прежде он через братьев Досон из Уэйкфилда отослал в Дублин заказ на точно такую ткань для тебя. Джемайме пришлось отрезать лоскут от своего платья, чтобы у него был точный образец расцветки.
Сильвия сдержанно выразила свое восхищение тканью и затем быстро покинула магазин, к великому неудовольствию Кулсона.
Всю вторую половину дня она была необычайно тиха и подавленна.
Элис Роуз, беспомощно сидя в своем кресле, пристально наблюдала за ней.
В конце концов, когда Сильвия в очередной раз неосознанно издала протяжный вздох, старая женщина заметила:
– Ты найдешь утешение в религии, как и многие до тебя.
– Каким образом? – Сильвия вздрогнула, обнаружив, что за ней наблюдают, и быстро посмотрела на Элис.
– Каким образом? – Готового ответа у старушки не было: поучать-то ведь куда проще. – Библию читай, вот и узнаешь.
– Я не умею читать, – призналась Сильвия, от отчаяния больше не в силах скрывать свое невежество.
– Читать не умеешь! А еще жена Филиппа! Он-то у нас большой ученый! Вот уж воистину неисповедимы пути Господни! Взять нашу Эстер, она грамоту знает не хуже любого проповедника, а Филипп променял ее на девицу, которая Библию читать не может.
– Филипп и Эстер…
Сильвия осеклась. Ее раздирало любопытство, но она не знала, как сформулировать вопрос.
– Много раз я видела, как Эстер садится за Библию, когда Филипп увивался за тобой. Она знала, где искать утешение.
– Я бы с радостью стала читать, – робко промолвила Сильвия. – Если б кто-нибудь меня научил. Возможно, мне это помогло бы. Я так несчастна.
В ее глазах, обращенных на суровое лицо Элис, стояли слезы, что не укрылось от внимания старой женщины.
Печаль Сильвии тронула сердце Элис, но она не выказала сочувствия. И с ответом не торопилась.
Однако на следующий день старушка призвала к себе Сильвию и тотчас же, как малое дитя, начала учить ее читать первую главу Книги Бытия, ибо никаких других текстов, кроме Священного Писания, она не признавала, считая, что чтение любых других книг – это тщета, суета сует. Сильвии и теперь учение давалось с трудом, но она проявляла смиренность и желание постичь науку чтения, и эта ее готовность радовала Элис и необыкновенно влекла ее к молодой женщине, в которой она уже надеялась увидеть не только ученицу, но и новообращенную.
Все это время Сильвию не отпускало любопытство, пробужденное обмолвкой Элис об Эстер и Филиппе. Мало-помалу она снова подвела разговор к этой теме и получила подтверждение своей догадке; Элис, доказывая ничтожность мирских привязанностей, не стеснялась приводить в пример печальные факты из собственной жизни, из жизни дочери и других людей.
Это обстоятельство, прежде Сильвии неведомое, породило у нее некий странный интерес к Эстер – к бедняжке Эстер, чью жизнь она перечеркнула и разрушила, как разрушила и свою. Предположив, что Эстер владеет та же страсть, какую она прежде испытывала к Кинрэйду, Сильвия спрашивала себя, какие чувства она сама испытывала бы к женщине, которая встала между ней и ее возлюбленным и украл его любовь. С самых первых дней их знакомства Эстер была неизменно благожелательна и добра к ней, и воспоминания об этом помогали Сильвии мириться с ее нынешней относительной холодностью.
Она старалась, очень старалась вернуть себе утраченное расположение Эстер, но все ее шаги были неверными, и у нее складывалось впечатление, что ей никогда не удастся реабилитироваться в глазах Эстер.