н носил, потому что обычный хронометр сломался. Если бы не закругленные края, это могла быть золотая монета. — Уже почти половина седьмого. Я не могу отослать вас прочь в такой час, Пирогги. Входите. Все входите. Ви, дорогая?
Он уже собрался открыть нам входную дверь, но, похоже, внутри стояла экономка, взявшись за ручку, — не успели пальцы Стюарта Блейна ее коснуться, как та быстро и плавно качнулась (это движение почему-то напомнило мне взмах птичьего крыла — наверное, дело в том, что дверь тоже была выкрашена в белый); и мы вошли, сперва тетя Оливия, за ней — мистер Пирогги и я. В дверном проеме стало тесно.
Когда я проектировал вход в свой особняк, то попытался воссоздать фойе Блейна — не с точностью до сантиметра, а каким я его запомнил; почему моя память, которая все еще наличествует, которая по-прежнему «живет и дышит и существует»39, должна быть менее весомой, менее реальной, чем физическая суть, теперь разрушенная и невозвратимо утраченная?
Между этим абзацем и предыдущим я отправился искать это фойе, а также свой нож. (Вы никогда не задумывались во время чтения, что между любой парой слов могли пройти месяцы?) К сожалению, я ошибся: попытался добраться до него через дом вместо того, чтобы выйти наружу и обойти здание. Я знал, как следовало бы поступить, но идет дождь, легкий весенний дождь; и хотя я не боюсь промокнуть, меня охватывает ужас при мысли о том, чтобы, оглянувшись, увидеть неровный след моей искалеченной ноги, отпечатавшийся на мягкой траве. В результате этого путешествия через дом я чувствую себя так, словно кое-кто занимался самодеятельностью.
В доме есть персидская комната с диванами, коврами, шелковыми гобеленами и ятаганами на стенах, а также огромными каменными кувшинами. Я это знаю, поскольку сам в ней побывал, но вместе с тем уверен, что никогда не говорил Барри Миду, что хочу чего-то подобного, и если бы он (или кто-то другой) был жив и мог меня услышать, я пришел бы в ярость… впрочем, почему я должен злиться, да и могу ли? Мертвые кости Барри не дрогнут, если я стану топтаться на его могиле, в отличие от моих собственных. У меня персидская комната: кальяны и занавески из бисера перед решетчатыми окнами, выходящими на… неужто Шираз? С таким же успехом я могу ею наслаждаться. Уверен, что смогу разыскать это место снова, если понадобится. Надо свернуть в коридор напротив фотографии Дэна Френча, тот от лица сотрудников вручает мне на пятидесятилетие какую-то коробку (кажется, в ней лежала серебряная зажигалка для сигар — или что-то в этом духе), пройти через солярий тети Оливии с его стаканчиками для кистей и высыхающей палитрой, овеянными запахом растворителя; а дальше, по-моему, четвертая или пятая дверь справа.
Но фойе Блейна я ищу вовсе не для того, чтобы вспомнить, как выглядело это узкое помещение с очень высоким потолком; банкир явно предпочитал мрамор, но стены были деревянные, а вот столешница, низкий постамент для вычурной вазы с нарезанными ветками папоротника и подставка для зонтов — из белого камня.
— Мне нравится твой холл, Стюарт, — сказала тетя. — Здесь всегда так прохладно.
— Летом хорошо, но, боюсь, зимой очень холодно.
— Чепуха. Миссис Перкинс всегда разводит огонь — не так ли, миссис Перкинс?
Экономка улыбнулась в ответ.
— В мои обязанности не входит разжигать камины, но за здешним я слежу. Да уж, слежу.
Я посмотрел на мраморный камин и задался вопросом, кто его чистил; лишь глубоко внутри стены, где мрамор уступал песчанику, можно было заметить пятна от огня — такие светлые, что они казались коричневатыми, а не черными.
— Не знаю, что бы я делал без миссис Перкинс, Ви, — сказал Блейн. — Ты знаешь, что я заурядный непрактичный человек, который не заработал собственное состояние. Если бы мне пришлось самому чистить свое серебро, то, наверное, умер бы с голоду.
— Можно есть пожелтевшими приборами, — заметила тетя. — Я так и поступаю. Я не буду пользоваться той жестяной дрянью, которую сейчас продают — она ржавеет, если забыть ее в раковине.
Над дверным проемом, через который мы прошли, виднелось огромное веерообразное окно.
— Ужин в восемь, — сказал Блейн, указывая на стулья. — Это не соответствует моим деревенским привычкам, но до той поры можем немного развлечься.
Я уселся вместе с остальными и пригорюнился при мысли о том, что придется больше часа слушать светскую болтовню; но через мгновение Блейн повернулся ко мне и сказал:
— Не хочешь взглянуть на поголовье, Олден? У Куини родились малыши. — Он снова повернулся к моей тете. — Все дети любят щенков, не так ли, Ви? Уж ты-то знаешь. А еще Олден может покататься верхом на Леди. Я попрошу миссис Перкинс препоручить его Доэрти.
Доэрти, садовник и конюх, носил старую мягкую шапку, из-под которой торчали рыжеватые патлы (кажется, он уже начал седеть); у него был большой рот, а еще от кожи сильно пахло чем-то странным — я тогда не знал, что это ветеринарная мазь. Куини была далматинской породы, и когда Доэрти кудахтал и кукарекал, она его отлично понимала — такой у этого человека был талант, — зато явно недоумевала, когда он разговаривал со мной по-человечески.
— Ты пойми, их надо правильно расчесывать, потому что пятна расползаются все дальше, и судьям такое весьма по нраву. А если погладить против шерсти, загонишь все пятна на собаке к ушам — проще уж ее утопить. У тебя самого есть пара дворняг? Я вижу, ты не боишься.
Я сказал, что у меня собак нет, но у моей тети две в доме и еще девять в конуре на заднем дворе.
— Ты смотри-ка, в доме. Мать моей собственной матери, старуха Кейт, тоже так делала — говорила, ее собаки вовсе не обучены выходить на улицу. Друзья приходили и видели повсюду кучи, а старая ведьма объясняла, дескать, приходится все оставлять нетронутым на три дня — к тому времени оно хорошенько подсохнет и можно собирать… смеешься, да?
Я кивнул. Сидел на соломе, прижимая к груди пару пятнистых щенков; на мне были надеты вперемешку вещи из числа лучших и худших (тетя Оливия не обращала внимания на то, как я одевался, позволяя мне делать это на свой вкус, который был, мягко говоря, своеобразным).
— Ну, и я сам ей верил, пока мне не исполнилось примерно столько же лет, сколько тебе. А потом черт меня дернул однажды побежать впереди матери, и я увидел, как старуха Кейт в саду собирает для нас гостинцы. Это дает людям повод для пересудов, сказала она; кроме того, бабуля каталась на ледяной повозке с Пэтом О’Коннеллом. Послушай, а не хочешь сейчас сам прокатиться верхом на Леди?
Леди была спокойной старой кобылой, и я, не будучи наездником, ездил на ней шагом, пока не пришло время ужинать, а затем снова вошел в дом — на этот раз через кухню, а не узкую боковую дверь, которой воспользовался Доэрти, — чтобы занять свое место между тетей и мистером Пирогги за столом, где все несъедобное, не считая предметов из серебра, было цвета снега или льда. Подали пряный суп, похожий на чай, и зеленый салат с ломтиками соленой рыбы. Тетя Оливия восхитилась люстрой, а мистер Блейн сказал, что это первая хрустальная люстра к западу от Аллеганских гор и ее сделали в Венеции на заказ.
— Ваша семья живет здесь уже давно, — сказал я.
— Твоя тоже, — ответил он. — На самом деле, Олден, вся история сводится к биографиям. Когда твой… как бы это сказать, прапрадедушка?.. приехал сюда, он купил землю для строительства мельницы у одного моего предка. Знаешь, сколько он заплатил? Бочонок виски, три винтовки, привезенные из Пенсильвании, и двадцать долларов. Еще он дал слово три года бесплатно молоть зерно для моего предка. Сам понимаешь, старик — его звали Детерминейшн Блейн — заключил выгодную сделку. Сегодня эта земля, вероятно, стоит в сто раз больше, но я бы отдал ее только за виски, не останови меня Пирогги — я прав, Пирогги? Как ни крути, человек — лишь средоточие связей, узел корней40.
Тетя Оливия сказала:
— Стюарт, ты же сам знаешь, что не пьешь слишком много. На самом деле, если подумать, я никогда не видела, чтобы ты пил что-нибудь крепче портвейна.
— Да, но признай — я постоянно жажду музыки погромче и вина покрепче. «Бражник Блейн» — так меня называли в колледже.
— Неправда!
— Эх, увы, не было такого. Правда в том, что я был отвратительно прилежен и не попал в футбольную команду. До сих пор помню эмоции, которые испытал в один прекрасный весенний день в конце выпускного курса, когда понял, что знаю про Эмерсона больше, чем мой профессор. Меня охватила смесь ужаса и триумфа, и с тех пор она доминирует в моей жизни. Ты ведь училась в Рэдклиффе, не так ли, Ви?
Тетя покачала головой.
— Нет, в Адельфи. В каком смысле «ужас и триумф», Стюарт?
— Я полагаю, в ощущении, что то, что мне по силам, я делать не могу, а для того, что надо бы сделать, у меня нет таланта. Я не могу рассказывать студентам про Эмерсона, что мог бы делать очень хорошо, поскольку должен надзирать за банком мистера Пирогги, о котором ничего не знаю. Принято считать, что деньги, хотя и представляют собой прозу жизни и о них почти не упоминают в приличном обществе без оправданий, по своим последствиям и законам прекрасны, как розы, — и все же сам я предпочитаю последние, в особенности сорта «маршал Ньель», которые выращиваю в своей теплице.
— Едва ли это мой банк, сэр, — заметил мистер Пирогги.
— Видишь ли, — продолжал Блейн, обращаясь к Оливии, — в доводах консерватизма всегда есть определенная подлость, соединенная с некоторым фактологическим перевесом. Пирогги прав — он гораздо лучше подходит для управления банком, чем я, и действительно им управляет, но все же ответственность лежит на моих плечах. В более справедливом мире я мог бы переписать на него это злополучное предприятие, но стоит попытаться поступить таким образом здесь — и меня упекут в лечебницу для душевнобольных.
— Если вы посмотрите отчеты… — начал мистер Пирогги. — Минуточку, я принесу. Оставил портфель в фойе.