«А как вы это назовете?» — спросил он и протянул мне холодную руку, предлагая ее пощупать.
«Кожная болезнь, — быстро ответил я, — и вам следовало бы обратиться к врачу».
«Что, если я скажу вам, мистер Смарт, что эта кожная болезнь (если использовать ваш термин, ибо на самом деле, уж поверьте, она никоим образом не ограничивается тканями эпидермиса) была моим собственным открытием? Что она вызвана препаратом, который я изготовил сам — и никак иначе?»
Тут я не нашелся с ответом — просто уставился на него с открытым ртом.
«Злой дух, о котором я вам говорил, Смарт, отравляет мою пищу. Именно так он намерен свести меня в могилу».
«Я заметил, — проговорил я, не зная, что еще сказать, — что у вас, как бы поточнее выразиться, странные привычки в том, что касается еды».
— Погоди-ка, Джулиус, — прервал его профессор Пикок. — По-моему, тебе давно пора ответить на загадку о завтраках. Ты пытаешься сказать нам, что причина, по которой этот мистер Тилли пожелал поменяться едой, заключалась в опасении, что призрак мог испортить пищу, хотя вы ели в ресторане?
Мистер Смарт кивнул.
— Ну хорошо. Итак, из завтрака, который ты отдал, что-то осталось не съеденным. Но потом, когда мы предложили свои варианты, ты сказал, что все они неправильные. Мне кажется, тебе следует объясниться.
— А я думаю, — встряла тетя Оливия, — что тебе должно быть стыдно за себя, Боб. Ты никогда не пересекал линию Мейсона — Диксона?
— Я пересекала, Ви, — ответила Элеонора Болд, — но все равно не понимаю загадки.
— Когда я была маленькой девочкой… — Тетя откинулась на спинку стула с задумчивым видом, хотя и старалась не пролить чай. — Когда я была маленькой девочкой, мой отец взял маму, Джона и меня в Таллахасси. Это было прекрасно. Я навсегда запомнила белоснежные скатерти в вагоне-ресторане, цветы в хрустальной вазе, которые принес официант, и трапезу с родителями — мы, дети, дома ели на кухне, — а еще то, как телеграфные столбы со свистом проносились за окном.
Стюарт Блейн откашлялся.
— Прекрасная леди, поскольку у вас, очевидно, не больше намерений разгадать головоломку мистера Смарта, чем у него самого, я хотел бы поделиться одним замечанием, которое может быть полезно для всех. Преследуемый призраком мистер Тилли, как описал наш друг, подождал, пока он сделает заказ, а затем сделал свой, который не имел ничего общего с заказом нового работника. Я полагаю, он назвал первое, что пришло в голову, поскольку все равно не собирался это есть.
— Я тоже это заметила, — сказала Элеонора Болд. — Он выбрал совсем другие блюда.
Мистер Смарт кивнул и продолжил.
«Я стараюсь принимать как можно меньше снадобья, — сказал Мистер Т., — и благодаря своей бдительности продлил себе жизнь на два года. Я прошу вашей помощи, мистер Смарт, в том, чтобы продлить ее еще больше».
Я сказал ему, что помогу всем, чем смогу.
«Больше я ни о чем не прошу, — продолжил он. — Еду, приготовленную для меня, нельзя оставлять без присмотра ни на секунду, и было бы лучше, если бы никто не знал, что она моя, прежде чем пища коснется моих губ. Вы меня понимаете, мистер Смарт?»
Я сказал, что да, а потом осмелился предположить, что, если в доме водятся привидения, ему, возможно, лучше уехать.
«Привидение привязано не к дому, мистер Смарт, — ответил он, — а ко мне».
После этого мы отправились спать — и, честное слово, я достал старый шаткий стул и подпер им дверь, прежде чем лечь в постель. Потом долго не мог сомкнуть глаз, прислушиваясь к каждому шороху в старом доме.
В конце концов наступило утро, и ничего не произошло. Я приготовил нам завтрак, но Мистер Т. просто отхлебнул немного кофе и сказал, что больше ничего не хочет. Достал из кармана своего черного костюма блокнотик и, пока я ел, начал писать в нем. Я подсмотрел, как мог; на перевернутых вверх тормашками страницах были символы, которые мы используем при написании рецептов. Я уже почти спросил, что же Мистер Т. изучает, как вдруг мельком увидел его лицо — его боль и сосредоточенность, и тогда понял, в чем дело. Он усердно искал лекарство от своего недуга, и после такого открытия я ни за что на свете не стал бы ему мешать.
Постепенно я доел свой завтрак и подумывал встать и уйти; но потом мне пришло в голову, что я наверняка побеспокою его, чего лучше не делать. Поэтому я просто налил себе еще немного кофе, и мы сидели вдвоем, наверное, минут двадцать. Он отложил карандаш — красивый карманный карандашик в золотом держателе — и спрятал лицо в ладонях. И мы сидели дальше. Затем Мистер Т. немного пошевелился — кажется, двинул локтем по скатерти, — и карандаш покатился. Он этого не заметил, и тот упал со стола на пол. Мистер Т. потянулся за ним, затем передумал (как мне показалось), посмотрел на меня и сказал: «Мистер Смарт, боюсь, вам придется поднять его». «Мистер Тилли, — ответил я ему так смело, словно у меня в кармане была тысяча долларов, — я фармацевт и планирую вскоре стать лицензированным фармацевтом. Я не возражаю готовить для нас обоих — это самое меньшее, что я могу сделать, чтобы рассчитаться за комнату и питание. Но если вы хотите, чтобы кто-нибудь поднимал ваши игрушки, вам следует нанять горничную».
«Вы думаете, что я высокомерен, — проговорил Мистер Т. — Это не так. Мой позвоночник стал негибким, мистер Смарт, а бедра сгибаются ровно настолько, чтобы я мог сесть».
Сами понимаете, после этого я поднял его карандаш, а затем мы отправились в аптеку и открыли ее. Было уже почти десять часов, и я немного удивился, почему Мистер Т. открыл заведение так рано накануне, но, конечно, все из-за женщины — той, что без рук. Она не просто случайно пришла к тому времени; все было обговорено, Мистер Т. приготовил лекарство и ждал ее, зная, что она появится рано. Я поразмыслил об этом еще немного и пришел к выводу, что она, вероятно, специально приехала в такое время, когда на улице не так много потенциальных зевак.
— Ви, у тебя чересчур самодовольный вид, — сказала Элеонора Болд.
— Кукурузная каша.52
(Все уставились на нее.)
— Кукурузная каша, — повторила тетя Оливия. — В тех краях ее подают ко всему, а с ветчиной — попросту всегда. Мистер Т. на минуту забыл об этом, когда делал заказ, и попросил кашу отдельно. Затем, когда принесли оба завтрака, он увидел, что там два блюда с кашей, и не осмелился съесть ни одно из них, опасаясь, что в какое-то подмешан препарат. Бедняга, сами понимаете, совершенно обезумел.
Однажды, много лет спустя — думаю, тридцать пять или сорок — я начал рассказывать эту историю Биллу Баттону, сотруднику агентства, когда он прилетел, чтобы представить мне подготовленную кампанию. Потребители отмачивали этикетки, чтобы снять их с банок, и первый человек в радиусе десяти миль, который сдаст шестьдесят штук, мог получить бесплатный цирк на день рождения ребенка или что-то в этом роде.
— Все помещается в один фургон, — рассказывал Билл, — даже слон. Слон механический, им управляет девушка, с помощью переключателей на спине. — Он поставил проектор на мой стол. — Хороший у вас кабинет.
— Спасибо.
Это и впрямь был хороший кабинет; я продублировал его в этом доме, и, если позволите, пожалуй, отнесу свои письменные принадлежности туда и снова поработаю за своим столом, как в старые добрые времена. Это будет первый раз, когда я буду писать за пределами привычной комнаты, но с наступлением весны мне больше не нужно оставаться так близко к камину.
Я нашел его! Должен сказать — со всей возможной откровенностью, — что не слишком надеялся на успех; с блокнотом и ручкой я пустился в путь по дому, будто сквозь джунгли. Но он близко, совсем близко. Надо пройти по меньшему из коридоров, изогнутому, отсчитать восемь или десять дверей и свернуть налево. Я запомню.
Здесь холодно. В глубинах дома по-прежнему царит зима. Окна (как у президента, у меня семь окон; у Чарли Скаддера и Дейла Эвериттона, моих заместителей, по шесть, у других вице-президентов — по пять) выходят на завод, и механизм календаря, должно быть, все еще работает: снаружи холодный, влажный весенний день, и я вижу, как вода капает с перил рабочей платформы, которая обвивает башенную распылительную сушилку № 3. На моем письменном столе, как полагается, несколько телефонов; корреспонденция, отложенная для меня мисс Биркхед, лежит поверх бювара. Однако прочитать нельзя; все прибито невидимыми гвоздями к столешнице.
— Это ваш основатель, не так ли? — Баттон изучал фотографию над барной стойкой в углу кабинета. — Придумал формулу оригинального продукта, а потом и название? Кстати, хороший бренд.
— Название выбрала моя тетя,53 — сказал я.
Их свадьба была самой грандиозной — так все говорили — из когда-либо проходивших в Кассионсвилле. Я считал, что тетя предпочтет небольшую, частную церемонию, и это демонстрирует, как плохо я на самом деле ее понимал. Мой отец, который в то время находился в Стамбуле, заплатил за все, поскольку в завещании его собственного отца, как я узнал много позже, ему было приказано «не обижать Оливию». Наверное, он предоставил ей полную свободу действий. Я почти всю свою жизнь слышал, как эту церемонию обсуждали (конечно, всегда женщины).
Маргарет Лорн была одной из девочек с цветами. (Возможно, тетя предложила ей эту роль, решив показать — хотя бы отчасти, — что Маргарет не виновата в той победе, которую благодаря усердным и совершенно безотчетным стараниям ее матери мистер Макафи одержал над Оливией Вир.) Миссис Лорн в то роковое воскресенье, когда тетя хотела заставить мистера Макафи поверить, что она пытается перебить ставку, в конце концов отказалась от чека на том основании, что принять его означало бы торговать в священный день отдохновения, а потом намекнула, что вполне допустимо, если тетя оставит деньги (зеленые банкноты из бумажника) в керамической банке, где Лорны хранили сбережения. Она объяснила, что имя, написанное на чеке мистера Макафи, вовлекает ее напрямую в нарушение Господней заповеди. Позже, когда было уже слишком поздно, тете пришло в голову, что мистер Макафи мог бы выписать чек на предъявителя.