, и вполне вероятно, они только что прибыли в Соединенные Штаты. Каким-то образом она устроилась помощницей на все руки в семью школьной учительницы, и когда та покинула Бостон, чтобы поселиться в этих краях вместе со своим мужем, Кэтрин тоже переехала. И…
— Его фамилия была Милл, — сказал я. — А вот имя забыл.
— Все верно. Откуда вы узнали?
— Наша кухарка была его дочерью от первой жены. Учительница была ее мачехой. Ханна часто говорила о Кейт.
— Вы хотите сказать, что сейчас у вас работает кухарка…
— Работала, когда я был ребенком. Уже тогда она была старухой, ее звали Ханна Милл.
— Возможно, она упомянута в дневнике. По-моему, там встречается некая Мэри Милл.
— Вы пытаетесь купить его для библиотеки? У Луиса Голда?
Она кивнула. У нее были короткие темные кудряшки, как я полагаю, завитые искусственно. Они подскакивали, когда она двигала головой, отчего я вспоминал про птицу на шляпе, которую когда-то носила миссис Брайс.
— Сколько он хочет?
— Семьдесят пять долларов. Ну же, не смейтесь; возможно, для вас это не так много, но у нас всего двести пятьдесят на обновление фонда библиотеки в течение года. Потрать я семьдесят пять долларов на одну-единственную книгу, на следующем заседании руководства меня по головке не погладят, уж поверьте.
— Предположим, я сделаю библиотеке подарок, указав, что он предназначен для покупки этого дневника?
— А вы могли бы? Я имею в виду, не слишком дорого? Это не причинит вам неудобств?
Я выписал ей чек.
— Вы хотели кофе, мистер Вир?
— Да. Кофе, мистер Баттон?
— Зовите меня Билл. Знаете, я ожидал, что буду пить сок, когда окажусь на вашем заводе.
— Из него получается хороший «буравчик» — продемонстрирую вам за обедом. Но я подумал, что сейчас вы, возможно, предпочтете кофе.
— Благодарю. Позвольте мне начать с того, мистер Вир, что существует два основных типа кампаний — институциональная кампания и кампания по продаже.
— Мы хотим кампанию по продаже.
— Я знаю. Я имел в виду, что институциональная кампания касается всех, а кампания по продаже — только потенциальных покупателей. Покупатели вашего товара — домохозяйки, мистер Вир. Хороший кофе.
— В чем дело, мисс Биркхед?
— Сэр, с вами хотят встретиться.
— Прошу прощения, Билл. Очевидно, это чрезвычайная ситуация.
— Это не так, мистер Вир. Не совсем. Просто я надеялась, что вы либо встретитесь с посетителем сейчас, либо отошлете. Мне не нравится, что он там ошивается. Это какой-то коротышка, с головы до ног покрытый волосами.
На следующее утро была суббота, и я проспал допоздна. (По будням приходилось вставать в шесть; предположительно, раннее начало трудового дня помогало избегать пробок около завода — но на самом деле к девяти часам движение там почти затихало, и лучше бы мы начинали попозже; как я постепенно понял, наши руководители отделов и департаментов просто желали приезжать попозже, но не хотели рисковать и пропустить звонок из главного офиса, застряв по пути.) Меня разбудил телефон.
— Ден? Это Лоис.
— Кто?
— Лоис Арбетнот. Только не говори, что уже забыл меня.
— Извини, я еще не проснулся. — (Я тоже. Мне кажется, когда мы спим, нас окружают все прожитые годы. Во сне мне мерещилось, что я слышу шаги давно умерших; я вел беседы с ними и с безликими людьми, которых мне еще предстояло встретить, — беседы, которые казались невыносимо мучительными, хотя, проснувшись, я мог вспомнить лишь несколько слов, причем таких, которые после пробуждения не вызывали у меня никаких эмоций. Говорят, все дело в том, что во сне содержание отделено от эмоций, как если бы спящий ум читал сразу две книги: одну — о слезах, похоти и смехе, другую — состоящую из слов и фраз, взятых из старых газет, летящих по-над мостовой грязных листовок, разговоров, подслушанных в парикмахерских и барах, банальностей, прозвучавших в радиоэфире. Я склонен думать, что мы, проснувшись, забываем смысл этих слов или просто еще не знаем, что они будут значить для нас. Но хуже всего — проснуться и вспомнить, что разговаривал с мертвыми, хотя даже не думал снова услышать их голоса, не ждал, что они зазвучат снова, пока ты сам не отправишься в мир иной.)
— Твоя книга. Помнишь, мы говорили про книгу? Я позвонила по поводу запроса, и Мари — это моя подруга, мы вместе учились в колледже — сказала, что в их конторе есть человек, настоящая акула по части викторианских романистов, и он сможет рассказать все об этой книге, включая то, где можно отыскать экземпляр, раз она столь редкая.
— Кажется, я уже знаю где.
— Я думала, ты ее разыскиваешь.
— Разыскивал. Меня только что осенило, вот и все. Послушай, будь добра — обратись к этому человеку от моего имени; мое предположение может быть ошибочным.
— Сейчас его нет на месте — он в отпуске. Мари обещала спросить, как только он вернется.
— Отлично.
— И я заказала дневник. Чек необходимо отправить почтой, но минуту назад я позвонила мистеру Голду, и он сказал, если я готова поручиться головой, что отправила его, мы можем разобраться с доставкой в любое время.
— Хорошо.
Последовала пауза. Я сознавал, что в чем-то подвел ее — как часто подвожу людей в разговоре, — но ощущал себя слишком отупевшим, чтобы понять, в чем именно. В отчаянии я проговорил:
— Ты столько всего сделала. И у тебя все получилось.
— Ты разве не хочешь заехать туда со мной?
— Что?
— Заехать за дневником этой Бойн. У меня сложилось впечатление, что тебе не терпится его прочитать, — мы могли бы наведаться туда после обеда и забрать его. По субботам библиотека закрывается в полдень, к часу я освобожусь.
— Прости. Я услышал слово «доставка» и решил, что библиотека наймет курьера. Я же сказал, что все еще сплю, Лоис. Твой звонок меня разбудил.
— Извини.
— Да, я хотел бы посмотреть. Встретимся перед библиотекой.
— Приглашаю тебя поужинать со мной позже. У меня дома.
То, что я сказал Лоис, было чистой правдой: я наконец сообразил, что экземпляр «Любвеобильного легиста» был у моего знакомого — то есть у Стюарта Блейна. Оставалось лишь решить, звонить ему перед визитом или нет, и в конце концов я решил этого не делать.
Я купил машину на третьем курсе колледжа и привез ее домой, когда закончил учиться, с тех пор сменил несколько автомобилей, но в том, чтобы ездить по старым мостовым Кассионсвилла, по-прежнему ощущалось нечто нереальное. Многие из этих улиц предназначены только для прогулок: это улицы, которые в английском городе назвали бы дворами, без тротуаров или бордюров; дома и их маленькие газоны, вечнозеленые растения и розовые кусты находятся на одном уровне с брусчаткой, так что я мог бы беспрепятственно подъехать к парадным дверям или припарковаться под окнами. Во многих местах сохранились четкие следы Эпохи Лошадей — известняковые бордюры с железными кольцами (все еще прочными, хотя я слышал, как дети вслух удивлялись, почему раньше лошадей не привязывали к парковочным счетчикам), вделанными в камень, и даже едва заметные бороздки на брусчатке от железных ободьев фургонных колес. Когда я ехал к Стюарту Блейну, мне показалось — несомненно, из-за какой-то ассоциации, вызванной непривычным маршрутом, — что мой автомобиль был в целом подходящим средством передвижения, вот только хорошо бы он стал открытым, тяжелым, из стали и латуни, с выпяченными фарами и ручным тормозом (любимой игрушкой мальчишек), торчащим из подножки, дернуть который можно было, лишь высунув руку наружу поверх дверцы.
Когда я доехал до угла, где раньше стоял дом Стюарта Блейна, его там не оказалось. Подковообразная подъездная дорожка, портик с колоннами, конюшня и каретный сарай, где работал Доэрти, — все сгинуло. На месте особняка возвели с полдюжины домов поменьше. Я подошел к одному из них, постучал и сказал появившейся женщине, что ищу мистера Блейна, который когда-то здесь проживал. Она была полноватой и некрасивой, но дружелюбно заулыбалась, вытирая мыльные руки клетчатой салфеткой, пригласила меня войти и позвала мужа. Тот неуклюже вышел, одетый в какие-то штаны и майку, — и оказался чертежником, которого я немного знал по работе. Ни он, ни его жена никогда не слышали о Стюарте Блейне. Они прожили в этом доме восемь лет.
Я нашел адрес Блейна в телефонной книге (а как иначе): он переехал в район, где во времена моего детства стояла ферма — та самая, мимо которой мы проезжали по дороге к Лорнам, когда мистер Макафи и тетя Оливия отправились покупать замечательное китайское яйцо, будущий подарок мистеру Макафи на сорок первый день рождения. На участке стоял деревянный и оштукатуренный дом в стиле, который называют тюдоровским. Два этажа и мансарда, но с великолепным старым особняком Блейна лучше не сравнивать. Я позвонил, и дверь открыла полная хмурая женщина — не миссис Перкинс. Она сказала мне, что мистер Блейн болен, редко принимает посетителей, и попросила визитную карточку. Я дал, написав на обороте: «Племянник Оливии Вир. В связи с „Любвеобильным легистом“». Женщина попросила меня подождать в холле.
Это был старый дом — вот первое, что меня поразило. Пятна разных оттенков на деревянных панелях свидетельствовали о том, что их неоднократно красили; светильники и выключатели выглядели потертыми, как и выцветшая узорчатая дорожка, по которой эта грузная мрачная женщина подходила к двери, чтобы сказать, что в Хеллоуин не будет конфет, апельсинов или яблок, а также пяти- или десятицентовиков для распевающих гимны в Рождество, и здесь не нужны щетки, метлы или косметика, нет ножей, которые нужно точить, нет кастрюль, которые нужно чинить. Потускневший серебряный поднос лежал на столике с мраморной столешницей, и прошло несколько минут, прежде чем я узнал в нем тот самый стол из холла былого дома, белого особняка, того самого, в котором Доэрти, расслабленный, ленивый и, несомненно, пьяный ирландец, скоблил внутренности каминов так, что чернота от дыма становилась заметной лишь к концу лета.