бабушки, рядом с бойскаутским ножом. Я все еще не нашел дорогу назад, к той удобной застекленной веранде, где горел огонь в камине. Но я ношу с собой блокнот, ручку и пишу — то в коридорах, то в странных покоях. Среди них оказалась и моя квартира в районе под названием Выгон.
Она больше, чем у Лоис Арбетнот, но ненамного. У меня есть гостиная, спальня и кухонька-едальня. (Это последнее выражение принадлежит домовладельцу, а не мне.) Мои окна — два в гостиной, два в спальне — выходят на Катальпа-стрит, которая, извиваясь прочь от того, что сейчас называется старой деревней, меняет название на Айви-роуд. Я аккуратно застилаю постель по утрам, меняю простыни два раза в неделю и жалею, что моя спальня недостаточно велика, чтобы в ней можно было поставить какое-нибудь кресло — увы, его мне не видать. Моя гостиная (где я сижу сейчас) размером десять на пятнадцать футов. В ней два кресла, скамеечка для ног, диван, журнальный столик, радио и пять книжных шкафов. Я подумываю о покупке телевизора, а администрация Выгона, как я слышал, рассматривает возможность установки антенны и протягивания проводов. Письменного стола нет, и поэтому я расположился в кресле, упираюсь ногами в скамеечку и пишу на коленях.
Раздается звонок.
— Кто это?
Шепот.
— Кто это?
Шепот.
— Лоис?
— Меня зовут шшш-шшш, мистер Вир.
Я нажал кнопку, чтобы открыть наружную дверь. Моя посетительница, кем бы она ни была, вошла в тесный маленький вестибюль и замешкалась, выбирая одну из трех лестниц. (Я сидел, прислушиваясь к ее шагам по тонкому ковру снаружи, с книгой на коленях.) В дверь постучали.
— Входите.
Это оказалась шестнадцатилетняя девушка, длинноволосая, в свитере и очень короткой юбке. Лицо у нее было круглое, миловидное, привыкшее, по-моему, к улыбкам; волосы темные с рыжим отливом, что-то среднее между каштановыми и русыми. У нее была хорошо развитая, чуть полноватая фигура, и сегодня она выкрасила ногти в ярко-красный цвет.
— Извините, что не встаю. Я перенес инсульт, который привел к частичному параличу одной ноги.
В ответ прозвучало, нервно:
— Ну и ладно!
— Не хотите ли присесть?
Девушка села и сразу же вскочила. Стул стоял недостаточно близко, и все же она боялась сдвинуть его с места. Наконец она пристроилась на краю моей скамеечки для ног, осторожно сомкнув колени и изогнув ноги так, будто хотела спрятать ступни.
— Я знаю, — начала она, — вы понимаете, зачем я здесь. Мой папа…
— Боюсь, я не расслышал вашего имени, когда вы позвонили.
— Шерри. Мой папа… Он чувствует себя ужасно, мистер Вир. Просто ужасно.
— Я тоже чувствовал себя ужасно.
Я вспомнил, как стоял по пояс в яме — не то канаве, не то траншее, — которую мы вырыли в сухом русле Сахарного ручья за два дня. Моя лопата ударилась о камень и раздался звон; в пятне лунного света я заметил блеск металла в руке Лоис. Я забрал у нее пистолет — маленький, никелированный автоматический кольт 25-го калибра, — когда она наклонилась посмотреть, что я нашел. По ее словам, она боялась, что я попытаюсь присвоить клад.
— Наверное, нехорошо, когда тебя дурачат.
— Мне говорили, что некоторым это нравится.
— Так сказал папа. Я говорила с ним сегодня днем, и он сказал, что сделал многих людей очень счастливыми, и это никому не повредило. Пятьсот долларов — самое большее, что он когда-либо получал, а обычно намного меньше. Если подумать, сколько ему пришлось потрудиться, это не так уж много, верно? Я имею в виду, ему приходится писать сам текст. Заведение в Нью-Йорке, которое печатает книги, могло бы это сделать, если бы он захотел, но они берут дорого — он говорит, у них нет другого выхода. То же самое и с переплетом. Он разыскивает старые материалы и работает с ними, и часто они настолько гнилые, что рвутся чуть ли не от прикосновения.
— Тогда зачем ему вообще этим заниматься?
— Он больше не будет! В смысле, я вам обещаю! В смысле, он мне сам так сказал. Он не знал, что я пойду к вам, — и не знает, что я сейчас здесь. Мистер Вир, мне кажется… он хочет покончить с собой.
— Он рассказал Аарону? — спросил я. — О нашем сегодняшнем разговоре?
— Ой, нет!
Шерри Голд ерзала, сидя на моей скамеечке для ног; ерзала, когда говорила, и, в равной степени, когда говорил я, как будто не могла усидеть на месте. Я заметил, что она носила кольцо выпускного класса с датой следующего года; прошло много времени с тех пор, как я видел кольцо выпускного класса с датой следующего года.
— Они не ладят друг с другом. В смысле, совсем не ладят. В смысле, я точно знаю — Рон любит папу, и папа любит Рона, но они ни в чем не могут договориться, и папа такой тихий, а Рон всегда кричит. Вы же знаете, какой он. А потом мама злится на Рона за то, что он кричит, потому что она не хочет, чтобы соседи слышали, что мы ссоримся, а папа ссорится с ней из-за того, какими словами она называет Рона, и это приводит Рона в ярость, и он уходит очень злой, и иногда проходит неделя, прежде чем он возвращается. У него есть друзья, у которых свое жилье, и я думаю, иногда он остается с девушкой, которая занимается всяким. В смысле… не спрашивайте, чем именно.
— Не буду.
Ее правая рука продвигалась, хотя и очень медленно, к поясу юбки. Воспоминание о ночи с Лоис все еще было настолько сильным, что на мгновение мне показалось, будто она собирается вытащить оружие.
— Вы не пойдете в полицию?
Я решил ее проверить.
— Планировал пойти к людям, которые купили книги; в конце концов, это же их обманули. Мистер Блейн и библиотека — единственные, о ком я прямо сейчас знаю, но думаю, что смогу выяснить и некоторые другие имена.
Я не успел толком понять, что происходит, а она уже сбросила юбку — видимо, расстегнув пуговицу сбоку — и шагнула вперед, по-прежнему в оксфордах и коротких носках. На ней было то дешевое нижнее белье из вискозы, которое продавали девушкам, считающимся социально, хотя и не сексуально незрелыми; она проворно села мне на колени, скинув туфли со шнурками, которые остались завязанными.
— Пойми, мы можем заключить сделку. Ты не скажешь — и я не скажу.
Ее юные волосы так благоухали, как будто я спрятал лицо в ветвях цветущей яблони.
Позже она спросила, удивлен ли я, что это было не в первый раз. Я ответил, что нет.
— Я трижды занималась этим с мальчиком в школе. На самом деле с двумя.
Я предупредил ее о нескольких вещах.
— О, мы осторожны. В первый раз… Ну, понимаешь, надо напиться или что-то в этом роде. Или он должен заставить тебя… сорвать с себя одежду или как-то так. Только все было совсем иначе. Мы были — ну, понимаешь — в машине его отца на Кейв-роуд, и мне просто очень хотелось, поэтому я сказала: «Давай», и он снял с меня трусы, а потом он — ну, понимаешь — опозорился, и мне было так жаль его, он был так смущен. Так что через пару часов, когда он почувствовал себя лучше и все такое, мы все сделали.
— Тебе не следует об этом рассказывать. Испортишь себе репутацию.
— Ну так я и не расскажу. Ты не возражаешь, если я снова надену трусики? Хочу еще раз сходить в ванную и выпить стакан воды, если можно. Но ты никому не расскажешь — в смысле, ты же старик! Если не расскажешь о папе, не расскажешь и обо мне — в смысле, с чего бы? Беспокоиться надо о мальчиках, потому что они любят трепаться. Но они так часто врут, что никто им не верит, ага? И все-таки эти двое вели себя очень мило, слухов почти нет. Подожди минутку.
Она пошла в туалет и после паузы спросила:
— Можно принять душ?
— Разумеется.
К тому времени, как она снова вышла (в трусах, но прикрывая грудь влажным полотенцем), я уже оделся.
— Уходишь? — спросила она.
— Думаю, нам с твоим отцом надо поговорить.
На мгновение она испугалась.
— Обо мне?
— Насчет книг. Если он так волнуется, как ты говоришь, я должен дать ему понять, что никому не скажу. Мы можем просто сказать, что ты пришла и попросила меня не делать этого, а я подумал и согласился.
Она кивнула и через мгновение начала одеваться. Пока мы обходили здание, чтобы добраться до парковки, она спросила:
— Ты всегда держишь пистолет в кровати?
Какое-то мгновение я не знал, что ответить.
— Я его почувствовала. Когда лежала, положив голову тебе на плечо. Я искала подходящее место, чтобы положить руку — когда вот так лежишь, руку вечно некуда деть, — и сунула ее тебе под подушку. Пистолет маленький, но все-таки это оружие. Ты всегда спишь с оружием?
— Это автоматический пистолет двадцать пятого калибра. Нет, только пару недель; я, наверное, избавлюсь от него завтра.
— А как?
— Брошу в реку или в нижний ящик моего бюро.
И я уверен, что именно там находится мой бойскаутский нож — в нижнем ящике бюро в этой комнате, не более чем в восьми футах от того места, где я сижу. Я не собираюсь проверять. Если он там, я стану счастливее, чем сейчас; если его нет, мне придется начать поиски заново. Или, может быть, проверю — не уверен, что у меня хватит силы воли выйти из этой комнаты без него.
— У тебя такой серьезный вид. О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Ну, я рассказывала тебе о себе. Знаешь, ты сказал, что у меня будет плохая репутация. В смысле, я много думала об этом — честное слово, размышляла. Я симпатичная девушка — в смысле, не первая красавица, я такой себя никогда не считала, но миленькая, — и поэтому у меня есть… эта штука, понимаешь? Которая тут, внизу. Я называю ее волшебным колечком. И это продлится примерно до тех пор, пока мне не исполнится сорок или сорок пять. Только если я не использую его, мои желания не исполняются — понимаешь? Например, я хотела, чтобы ты не рассказывал об отце, а ты собирался это сделать, поэтому я использовала волшебное колечко, и…
— Абракадабра.
— Да, абракадабра, мир перевернулся с ног на голову, и ты уже ничего такого делать не станешь. Но большинство людей — в смысле, девушек — используют колечко только для того, чтобы найти мужа и больше никогда не работать. Итак, они получают мужей, детей и так далее, и тому подобное. И всё. Я такого не хочу — честное слово, не хочу. Готовить жаркое и печеную картошку, резать салат, а после того, как он поест, мыть посуду и штопать носки — носки, господи боже! Да кому это вообще нужно?