– А сможет ли она пережить создавшуюся ситуацию? – Глаза судьи были широко открыты, и взгляд его не отрывался от лица хозяйки дома.
– Не знаю, – был ее ответ. – Я постоянно спрашиваю себя об этом, пытаясь представить себе, как может развиваться ситуация в будущем. Я подумываю даже о каком-то искусственном кризисе, который вывел бы этого негодяя на чистую воду. Боюсь даже представить, что может произойти, если он потребует от Данрайта сделать что-то связанное с его профессией…
Телониус положил свою ладонь на руку Веспасии – очень осторожно, скорее прикасаясь к ней, чем сжимая. Она с удивлением заметила, как похудела его рука и как на ней стали заметны вены. Лицо пожилого судьи изменилось гораздо меньше: изгиб носа оставался прежним, твердый взгляд и чувственный рот – тоже. Было так естественно хотеть защитить того, кого любишь, к кому испытываешь чувство преданности, без которого не можешь быть счастливым, смеяться и сопереживать! В конце концов, так естественно защитить того, кто любит тебя…
– Думаю, что ответ состоит в том, мой дорогой, что не важно, переживет или нет эту ситуацию Маргерит, но Данрайт никогда не решится поставить такой эксперимент. – Больше Веспасия не колебалась. – Мы должны исходить из осознания того, что если будут выдвинуты какие-либо требования, он их выполнит.
Судья откинулся на спинку кресла.
– Тогда я должен буду очень внимательно следить за тем, какие приговоры он выносит, хотя мне совсем не хочется этого делать. Я не спрашиваю, в чем конкретно этот негодяй обвиняет беднягу, но думаю, что мне необходимо понимать суть обвинения, хотя бы в общих чертах. Я должен знать, не является ли то, в чем его обвиняют, уголовным преступлением.
– Ну, нет, обвинение лежит в области морали, – ответила Веспасия с кривой усмешкой. – Если б это считалось уголовным преступлением, то наши тюрьмы были бы полны, а обе палаты Парламента – пусты.
– Ах, вот как! – улыбнулся Квейд. – Понятно… Трудно поверить в то, что Данрайт мог совершить что-то из этой области, но мне понятно, как непросто будет для Маргерит пережить все это, даже если ее лучшая часть будет знать, что все это неправда. Очень часто смех бывает самым жестоким судьей.
Леди Камминг-Гульд вздохнула: она должна была рассказать ему все остальное.
– Но это еще не все… это еще даже не самая ужасная часть происходящего, – сказала она тихо.
Что-то в ее голосе – может быть, оттенок страха – немедленно привлекло внимание ее гостя. Бояться чего-то было совсем не в характере Веспасии: на зло она привыкла отвечать еще большим злом.
– Что же еще? – спросил мужчина.
– Данрайт Уайт – не единственная жертва. Джона Корнуоллиса и Брэндона Балантайна тоже шантажируют. Тот же самый человек… или люди.
– Брэндона Балантайна? – Глаза Телониуса расширились от удивления. – Джона Корнуоллиса? В это совершенно невозможно поверить! И ты сказала «люди»… Ты что же, думаешь, что шантажист действует не один?
Веспасия снова вздохнула, неожиданно почувствовав, как устала от всей этой грязи.
– Вполне возможно, – кивнула она. – От них ничего не требуют. Пока. Данрайт – человек небогатый, но у него очень большая власть, и он пользуется значительным влиянием. Он судья. Коррумпировать судью – задача не из легких. Но это бьет по самой основе нашей цивилизации, по отношениям между человеком и правосудием, и может привести к потере доверия к судебной системе, к ее способности защитить простого гражданина. В конце концов, это может привести к хаосу и возврату к закону джунглей.
По лицу Телониуса пожилая леди видела, что он с нею согласен. Тот не стал ее прерывать.
– То же самое и с Джоном Корнуоллисом, – продолжила она развивать свою мысль. – Он не богат, но он помощник комиссара полиции, а значит, тоже обладает очень большой властью. Если полиция коррумпирована, то на какую защиту против насилия и воровства может рассчитывать общество? Порядок исчезает, и люди берут исполнение закона в свои руки, так как никому больше не верят. Вот только при чем здесь Балантайн, я пока не могу понять, – закончила она, видя на лице Телониуса такое же непонимание.
– А он что, сам сказал тебе, что его шантажируют? – быстро спросил судья.
– Нет. Мне об этом сказала Шарлотта. Она страшно обеспокоена – генерал ей очень нравится. Правда, это уже другая история…
По глазам собеседника Веспасии стало ясно, что он так ничего и не понял.
– Нет, – сказала она с мимолетной улыбкой. – Я ничего такого не имею в виду. – Так она ответила на еще не высказанный им вопрос. – Хотя мне кажется, что Шарлотта не понимает, что нравится генералу даже больше, чем они оба предполагают. – Пожилая дама легко взмахнула рукой, как бы отгоняя эти свои мысли. – Я очень боюсь, Телониус. Чего хочет этот шантажист? Ведь если он будет использовать свою власть с достаточным умением, вред, который он сможет нанести, не поддается исчислению. Кого еще это может затронуть?
– Не знаю, моя дорогая. Но мне кажется, мы должны иметь в виду, что могут быть еще люди, которые подвергаются шантажу, хотя нам не удастся вычислить их или найти. – Квейд был очень бледен. – Веспасия, все это действительно очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем репутация любого человека, попавшего в эти сети, хотя одно это уже достаточно большая проблема. А не может быть так, что Брэндона пытаются заставить открыто выступить против шантажиста?
– Может быть, и так. – Леди Камминг-Гульд вспомнила все, что знала о Балантайне: каким он был, будучи еще молодым человеком, и об ужасном несчастье, которое на него неожиданно обрушилось. – Его обвиняют в трусости на поле боя…
Телониус сморгнул. Он не был военным человеком, но знал достаточно о войне и чести, чтобы понять, что подобное обвинение значило для боевого генерала.
– Ему столько уже пришлось пережить… – тихо сказала Веспасия. – Но, может быть, пережив все это, он сможет перенести публичный остракизм легче, чем все остальные. Я молюсь только, чтобы этого не понадобилось.
– А Корнуоллис? В чем обвиняют его? – спросил судья.
– Присвоение себе подвига другого человека, – ответила Веспасия. – Во всех случаях преступник выбирает самую болевую точку для каждого конкретного человека. Мы имеем дело с кем-то, кто хорошо знает своих жертв и наносит удары с изумительной точностью и умением.
– Именно так, – печально согласился Телониус. – Нам тоже понадобится все наше умение, если мы хотим победить его. Умение и удача!
– Да, очень много удачи, – согласилась леди. – Но, может быть, не стоит начинать битву на голодный желудок? Ты же не откажешься от позднего ужина? Мне кажется, что у повара есть аспарагус, серый хлеб и масло. А может быть, и немного шампанского…
– Зная тебя, дорогая, я абсолютно в этом уверен, – с радостью согласился Квейд.
Корнуоллис широкими шагами прохаживался вдоль тротуара у здания Королевской академии искусств. Он страдал, как никогда раньше. Как моряк, он был хорошо знаком с одиночеством, холодом, истощением и отвратительной пищей – твердыми, как камни, морскими сухарями, пересоленным беконом и гнилой водой. У него была морская болезнь, лихорадка, ранения… Вне всякого сомнения, он знал, что такое страх, стыд и жалость, которые невозможно выразить словами.
Но лишь встретив Айседору Андерхилл, жену епископа Андерхилла, Джон познал еще одну грань страдания. Он понял, что можно думать о женщине с удовольствием и болью, которые неразрывно связаны между собою, понял, что значит желать быть вместе с нею и испытывать ужас от того, что можешь обидеть ее или разочаровать.
Для него теперь не было ничего слаще мысли о том, что Айседора тоже думает о нем. Что именно она думает – об этом Корнуоллис даже не пытался выяснить. Достаточно было знать: она верит в то, что он человек чести, мужественный и обладающий внутренним стержнем, который не могли разрушить внешние обстоятельства.
В последний раз, когда они видели друг друга, миссис Андерхилл мельком заметила, что собирается посетить выставку картин Тиссо[27] в Королевской академии. Если Корнуоллис там не появится, она решит, что он не хочет ее видеть. Их отношения были слишком деликатными, чтобы Джон мог давать какие-то объяснения, да она и не ждала их. А если он все-таки пойдет и они встретятся и разговорятся, заметит ли она этот его страх, вызванный письмом? Айседора была такой внимательной: иногда она видела в Джоне то, на что другие совсем не обращали внимания. Если она, разговаривая с ним, не разглядит той агонии, в которой он находится, то чего стоит тогда их взаимная симпатия?
А если она все заметит, то как он сможет объяснить ей причину?
Однако, рассуждая таким образом, помощник комиссара полиции уже поднимался по ступеням здания и входил в помещение. Выставка располагалась во внутренних залах, так что ему пришлось пройти мимо строгой, утонченной красоты Мадонны Фра Анжелико[28], которая в другое время заставила бы его замереть от восторга. Но сегодня Джон едва заметил ее, а в залы Тернера[29] решил и вовсе не заглядывать – страсть, которой наполнены картины этого художника, полностью захлестнет его.
Сам того не заметив, Корнуоллис дошел до выставочных залов и тут же увидел Айседору. Он всегда сразу же замечал эту даму в толпе – невозможно было пропустить ее красивые темные волосы. На ней была простая шляпа с широкими полями. Айседора была одна и рассматривала картины с таким видом, как будто они доставляли ей большое удовольствие. Хотя Джон знал, что эти полотна были не в ее вкусе – слишком искусственные. Супруга епископа предпочитала пейзажи – комбинацию мечты и реальности.
Помощник комиссара двинулся к своей знакомой через весь зал, словно его притягивала сила, которой он не мог сопротивляться.
– Добрый день, миссис Андерхилл, – тихо поздоровался он.
– Добрый день, мистер Корнуоллис. Как поживаете? – улыбнулась ему дама.