Потёмкин Александр Петрович родился в Сухуми 12 марта 1949 года. По характеру – лидер. Сирота, воспитывался бабушкой и сухумской улицей. Закончил факультет журналистики МГУ. Семь лет проработал в «Комсомольской правде». Уехал жить в Германию. Закончил там экономический институт в Гамбурге. Вернувшись в Россию в 1996 году поступил в аспирантуру экономического факультета МГУ и защитил кандидатскую диссертацию. Занялся табачным и винным бизнесом и очень успешно. Имеет свои плантации в Южной Америке, Европе, на Украине. Работал в банковских структурах России, автор нескольких грандиозных экономических проектов. Доктор экономических наук. Автор важнейшего в современной экономике двухтомника «Виртуальная экономика». С 2000 года увлекся художественной литературой и с тех пор делит время между семьей, бизнесом, наукой и литературой. Лучший его роман «Изгой», в котором видны черты и самого автора. Отмечу также повести «Стол», «Я», «Бес», «Игрок» и эротический роман «Мания». Пародируя поток эротической прозы, автор сам пишет яркие сцены на грани фола. Несомненно, занимаясь одной литературой, Александр Потемкин давно бы уже занял лидирующие позиции в современной прозе. Живет в Швейцарии и в Москве. Женат. Имеет пятерых детей.
«История князя Иверова – это в какой-то мере история России в XX веке. Его возврат на родину – это восстановление своих национальных корней на новом витке развития. Если угодно, мой герой – это сметенный на Запад революционной волной Илья Обломов, вынужденный преодолевать там свою русскую „вольницу“ духа и леность, переродиться в Штольца и нарастить новый капитал взамен утраченных когда-то поместий. И вот тут-то гены восстают: чувствительная русская душа требует своего – возвращения в присущую ей виртуальную сферу духовных и философских поисков, мечтаний, грёз, фантазий, эмоциональных переживаний. Подлинных и полных чувств. Приезд князя в Россию – это окончание старой и начало новой исторической реальности страны, соединение утраченного когда-то аристократизма, вновь накопленных капиталов, в том числе – интеллектуальных, и того лучшего в нашем народном генотипе, что сумели сохранить, как искру Божию в себе, истерзанные социальными экспериментами россияне… Князь Иверов, как я его воспринимаю, человек очень талантливый, и вокруг него собираются незаурядные, по-своему необыкновенные люди. А любой талантливый человек, даже если он во грехе, внутри себя переживает некое событие, некое состояние. Порочные деяния, им совершаемые, всегда вызывают внутреннюю борьбу, биение страстей и воспаление ума. Нередко с негативной энергетикой. Такие люди всегда фиксируют, осознают, что поступают неправильно. Но вопреки утаенной морали они, тем не менее, могут наслаждаться своей низостью. Например, Софья Вараксина. Не всегда: чем ниже интеллект человека, тем меньше он задумывается над своими поступками. Тут вопрос в другом: есть ли в нем божественное или нет? С другой стороны, чем выше уровень его культуры, чем больше заложено в нем природного таланта, тем чаще задается он подобными вопросами. Совестливые люди, совершившие неблаговидный поступок, как правило, оправдывают себя тем, что сделали это в последний раз. Они понимают, что поступают плохо. Но сила инерции влечет их, втягивает в круговорот событий, и выйти „сухим из воды“ удается далеко не каждому. В романе я и хотел показать эту борьбу в конкретных, заданных обстоятельствах. Виртуальный мир, не надо бояться этого слова, это тот же мир, только с другими ценностями. Почему завязываются виртуальные романы, любовь в Интернете? Эти люди даже не хотят встречаться в реальной жизни. Они понимают, что встреча наяву может лишить их иллюзий, которые они себе создали. А расставаться с грезами они не хотят. Они живут в них в беспредельной радости. Виртуальность, следовательно, это, прежде всего, свой кодекс поведения. Постепенно вырабатывается своя культура виртуального мира. И Иверов совершенно искренне считает, что лучше иметь деньги в грезах, чем в кармане, или лучше любить виртуально, чем реально. Конечно, мне могут возразить, что в виртуальной любви нет физической возможности для продолжения рода человеческого, но, с другой стороны, можно ведь поставить вопрос и так: зачем нас так много? Никто же не предложил математическую модель оптимальной численности человечества на Земле. „Пределы роста“ Д. Медоуза – это, скорее, экономический анализ. А человеку необходим духовный ресурс! Но каким он должен быть? Все считают, сколько нам нужно мяса, сколько рыбы, сахара… Но еще никто не посчитал, что нам нужно с точки зрения духовности. И в каком объеме?
Иными словами, кроме хлеба насущного, нужно иметь какой-то культурный потенциал. Величина его до сих пор не исследована. Мне кажется, что тут Интернет дает большую свободу. Потому что он – это память человеческая, память цивилизации, память того, что Человек создал. И память Интернета находится в постоянной динамике, она все время обогащается. Этика же виртуального мира именно сейчас начинает формироваться. Виртуализация мышления Иверова имеет, разумеется, свою материальную основу. Ее природа – глобализирующийся на наших глазах, все более отчуждаемый от человечности мир. Отчуждающийся не только как экономическая составляющая этого сложного процесса, но и как психологическая, и как социальная. Как еще может личность противопоставить себя тотальной агрессии, нападающей на него со всех сторон: справа – вещизма, в центре – безбожия, слева – ментальности маргиналов? Поэтому-то Иверов и отказывается от огромного состояния, от оплачиваемой любви, от других традиционных прелестей жизни, пытается найти радость бытия в виртуальном мире, в изнанке существования, если угодно, на дне».
Из интервью в «Книжном обозрении» 11 августа 2003 года.
Александр Потёмкин. Всегда побеждающий изгой
Владимир Бондаренко. Передо мной лежат изящные томики издательства «ПоРог» с Вашими рассказами «Отрешенный», повестями «Бес», «Стол», «Я», «Игрок» и романом «Изгой». Кстати, названия, говорящие не только о произведениях, но и об авторе. Зачем Вы, Александр Петрович, известный предприниматель и учёный, благополучный и самодостаточный человек, отец пятерых детей, взялись в зрелом возрасте за написание повестей и романов? Что Вам даёт литература?
Александр Потёмкин. Как любому учёному, как любому художнику, как человеку, который увлечен какой-то идеей, любому творческому человеку нелепо спрашивать: зачем он это делает. Значит, ему это надо. Это его жизнь, и другой ему не надо. Вот и для меня в нынешнем состоянии литература – удовольствие. Я не хочу модель своей жизни переносить на других людей, но у меня в каждом возрасте свое движение к цели. В каждом возрасте к чему-то тянет. С 12 до 23 лет я практически от моря не уходил. Как только добирался до моря, я из него не выходил. Я жил морем и стихией приморского города Сухуми, откуда родом. Я знакомился с людьми, с женщинами, осваивал лодки, глиссера. Плавал, влюблялся, дружил. Осваивал морские профессии. Потом этот период прошёл. Начался период профессионального становления. Я работал в газете «Комсомольская правда», ездил по всему Союзу, непрерывно писал маленькие и большие заметки. Затем я уехал в Германию. Там вновь учился. Мне надо было утвердить себя в Германии, я категорически не хотел жить на социальное пособие. Мне стыдно было жить на пособие. В этом рвении своём стать самостоятельным, самодостаточным человеком, я искал себя в работе. Мне помогло мое достаточно тяжелое детство. Я хорошо знал, как выращивается табак. С шестилетнего возраста я ходил, ломал табаки, знал, какие листья надо ломать, что такое скелетный табак, что такое ароматизированный табак. И после окончания экономического факультета университета в Германии я нашёл работу в табачной промышленности. Я везде старался быть лучшим. Добивался того, чтобы говорили – лучший эксперт Александр Потёмкин. Увлёкся фондовым рынком. Я люблю любое дело, которое меня поглощает полностью. Чтобы у меня не было ни минуты свободного времени. Я не люблю пустые разговоры. Если я получил какую-то идею, я должен её осуществить. Участвовать в её разработке. Если я познакомился с женщиной, хочу, чтобы она стала моей. Динамить и сам не люблю и другим не позволяю.
То же самое получилось с литературой. Когда стал писать, я понял, что получаю от этого удовольствие.
В.Б. А когда Вы начали писать?
А.П. Совсем недавно. Это было в период, когда я выпускал свою книгу «Виртуальная экономика». Считаю её значительной книгой в нашей экономической науке. Но я понимал, что большинство людей в России далеки от экономической культуры, от экономической дисциплины. Что такое экономика? Это развитая инфраструктура общества. Не обязательно знать теорию экономики. Ты должен быть вовлечен в практическую экономику. Если ты владеешь экономической культурой, ты всегда будешь знать, как действовать в жизни. И вот, когда я писал «Виртуальную экономику», подумал, не написать ли пару рассказов в дополнение. Рассказов об этих действиях в жизни. Когда написал несколько рассказов, мне это занятие откровенно понравилось. Я всегда получаю радость от своей работы. Экономика это, предпринимательство или литература.
В.Б. В России сегодня литература – это вообще не экономический проект.
А.П. Литература, очевидно, да. Но есть же чтиво, которое является коммерческим проектом.
В.Б. Даже мастера детективов не такие уж обеспеченные люди. Знаю по своим друзьям. Что уж говорить о поэзии или серьезной прозе. Невыгодное это дело.
А.П. Может быть. Мне это даже неинтересно. Тем не менее, для меня это самовыражение. Желание утвердиться. Само состояние, когда ты пишешь, меня захватывает. Может, время подошло. Сейчас я уже не рвусь на пляж знакомиться с девушками.
В.Б. Значит было заложено в Вас от Бога изначально стремление к литературе. Был скрытый дар.
А.П. Не знаю. Одно только понимаю, что это стремление ко мне пришло. И я рад, что могу позволить себе заниматься литературой. У меня в Москве один большой дом, два небольших домика. В большом доме у меня художественная литература. А в маленьком – экономика. Стоит два компьютера. Полдня я работаю в экономике. Полдня пишу прозу.
В.Б. Вы написали уже роман «Изгой», четыре повести «Игрок», «Бес», «Стол», «Я», сборник рассказов, сейчас заканчиваете повесть «Мания», отрывок из которой мы печатаем в нашей газете. Вам хочется добиться читательского успеха, найти своего читателя, быть интересным для многих? Для кого Вы пишете?
А.П. Если бы очень хотелось, я бы занялся широкой рекламой, добился бы реализации книг. Я же экономист. Но пока я не хочу тратить деньги на рекламу своих книг. На раскрутку своего писательского имени. Мне это не нужно. Я понимаю, что сегодня многие россияне не способны читать литературу. Они живут в режиме выживания. За последние десять-пятнадцать лет почти все бывшие читатели отвернулись от книг. И поэтому я сегодня не ищу широкого читателя. Ищу собеседника. Людей, которые бы понимали и мою прозу, и мое отношение к миру. Это, наверное, уже какой-то виртуальный контакт с людьми. Скажем, недавняя встреча в Доме литераторов мне была совершенно неинтересна. Слышать поверхностные или даже искренние комплименты мне совершенно неинтересно. Лучше один или два собеседника, которым интересны мои идеи. Ещё в тот момент, когда я пишу, мне нужен такой виртуальный восторженный читатель, который считает, что лучше Потёмкина никого в современной литературе нет. Если я делаю какую-то работу, мне всегда нужна какая-то оценка этой работы. Те корпорации, которые покупают мой табак: «Филипп Моррис» и другие, они всегда знают, качество Потёмкинского табака – лучшее качество. Это то, что им нужно. Если я делаю вино, хочу, чтобы покупатели ценили моё вино.
Так я отношусь и к литературе. Если моё имя стоит на книге, значит книга чего-то стоит. Но это скорее виртуальное желание победы, а каких-то реальных поклонников, кричащих мне слова восторга, я не жду.
В.Б. Вы занимаетесь бизнесом, естественно у Вас есть и партнёры и конкуренты, Вы занимаетесь экономикой, очевидно, есть близкие Вам экономические школы и течения, есть уважаемые коллеги, и также есть оппоненты, соперники. Что же в литературе Вас никто не интересует? И Вы желаете плыть в одиночку, не оглядываясь по сторонам, не принимая во внимание современный литературный процесс? Известный канадский поэт-битник Леонард Коэн когда-то писал: «Я люблю страну, но не переношу то, что в ней происходит. / И я не левый и не правый…» Вы чем-то похожи на героя этих строк Коэна. Правда, он мягко и застенчиво, но всё же как бы звал своих читателей на баррикады. Особенно в последних стихах: «Вырубай последний лес / Чтоб заткнуть культуре / Дырку с тыла; / Немцам Стену сохрани / Русским Сталина верни / Я видел будущее, братец, / Там – могила». Куда зовёте Вы своих читателей? И что Вы видите в будущем России? И есть ли у Вас желание оглядеться в литературе по сторонам? Найти друзей и соперников, увидеть недругов и чужаков?
А.П. Оглядываться в литературе по сторонам мне не хочется. Я на самом деле не знаю, левый я или правый. Когда я начинал писать свои повести и рассказы, мои приятели, с которыми я когда-то работал в «Комсомольской правде», сказали: «Старик, надо тебе познакомиться с писателями. Ты же никого не знаешь…» Посоветовали обратиться в один известный литературный журнал. Я прихожу в журнал познакомиться, поговорить о литературе, захожу в приёмную, обращаюсь к секретарю: «Можно пройти к главному редактору?» – «Его нет. А что Вы хотите?» – «Хотел пообщаться, рассказать о себе и своих планах». – «Нашли время знакомиться. У людей свободного времени нет…»
Я подумал, на самом деле – глупая ситуация. Кому я там нужен сам по себе? Вдруг открывается дверь из кабинета заместителя главного редактора, выходит какая-то дама (позже узнал, что это и есть зам. главного редактора) и спрашивает меня, зачем я пришёл в журнал: «Кто Вы такой?» Представиться учёным мне было неловко, что делать учёному в литературном журнале? Я говорю: «Хотел бы пообщаться с литераторами, совершенно не знаю мира литературы, посоветоваться…» Дама мне говорит: «А кого Вы из современных писателей знаете? Вы знаете Виктора Ерофеева?» – Я говорю: «Нет». – Она мне: «Ну как Вы можете не знать Виктора Ерофеева и чём-то думать в литературе? Вам немедленно надо читать Ерофеева. А Вы знаете Виктора Пелевина?» – «Нет». – «Знаете Татьяну Толстую?» – «Нет». – «Так Вы совсем литературу не знаете. А чем Вы занимаетесь?» – «Бизнесом». – «Ах, бизнесом. Катя (обращается к секретарю), сколько у тебя журналов прошлых осталось?» – «27 журналов» – говорит Катя, – «Вот купите у нас все 27 журналов. Этим Вы поможете литературе».
Я быстрее отстегнул деньги, заплатил за 27 журналов, естественно, ни одного не взял, ушёл, думаю, с такими людьми контактировать нет никакого желания.
В.Б. Догадываюсь, что это был за либеральный журнал, догадываюсь, с кем Вы говорили.
А.П. Ну, либеральный, не либеральный – я не разбираюсь во всех этих нынешних течениях. Прихожу в книжный магазин неподалёку, покупаю всех этих модных прозаиков и пробую читать: Ерофеева, Пелевина, Толстую. Ещё кого-то она мне называла. Начинаю с Ерофеева. Матерщина сплошь. Я вырос на сухумской улице, знаю мат во всех оттенках, сирота, у меня ни отца, ни матери в детстве не было, в приморском городе рос. И я был шокирован пошлостью этого ерофеевского мата. Скабрёзностью его. Листаю десять страниц, двадцать, везде одно и то же, никакого смысла, одни похабные слова. Надоело. Поручение дал своей домработнице: сжечь немедленно роман в камине, чтобы даже духа его не осталось…
Потом открываю Пелевина: «Чапаев и Пустота». Вязну в нём, нет энергетики, нет движения, нет смысла… Отложил, но не выбросил. Пусть жена придёт, почитает, может, на слух я пойму. Зачем-то он востребован читателем? И потом, в ушах ещё требование этой редакторши из журнала: «Если Вы таких писателей не знаете, что Вам делать в литературе?» Почитал «Кысь» Толстой. Какой-то выдуманный стилизованный язык, выдуманная история. Если такой язык существует, может, преподавателям русского языка за рубежом это даже интересно, но мне-то зачем? Я русский язык и без «Кыси» хорошо знаю. Четвёртую книгу открыл. Я сейчас и не помню автора, тоже оказался мне неинтересен. На этом я и закончил своё знакомство с современной литературой.
В.Б. Но судя по Вашей же прозе, Вы – книжный человек … Вы откровенно опираетесь и на Достоевского, и на Гоголя.
А.П. Я закончил два университета – МГУ и в Германии. Естественно, всю мировую литературу я неплохо знаю. Всегда с удовольствием и наслаждением читал и читаю Федора Достоевского. Люблю Гоголя. За последнее время перечитал «Идиот» для того, чтобы не было случайных параллелей в моём романе. Всё бывает. Когда я познакомился с лауреатом Нобелевской премии по экономике, американцем из Израиля, я удивился, у нас одни и те же темы, та же виртуализация мирового хозяйства. Но ни я у него, ни он у меня не могли списать. Книги выходили почти одновременно. Параллельные мысли. Вот такая же боязнь повторения была у меня, когда я писал «Изгоя», специально перечитал финал «Идиота», чтобы не было ничего похожего. Слава Богу, у меня был совсем другой конец. Недавно вновь перечитал «Шинель» Гоголя. Подумал, 200 лет прошло, и современная литература совсем другая стала. Не хуже, не лучше. Но мир другой описывает. Люди двести лет назад другими были. Сам интеллект человека изменился, стал изощрённее. Типы, может, и остались схожие, а былой простоты нет.
В.Б. На это я и обратил внимание в своей рецензии «Изгой Потёмкин». Заметно влияние русской классики, но ситуации описаны самые современные, типы взяты из нынешней действительности. В своё время блаженный Августин сказал простые слова: «Возлюби – и делай что хочешь». И на самом деле, когда есть основа в человеке, есть благодать Святого Духа, то не надо думать над своими поступками, ты можешь вольно поступать во всём, ибо никогда не перейдешь границы добра. Но многие Ваши современные герои живут по укороченному принципу: «делай, что хочешь», отбросив эту мешающую им начальную аксиому «Возлюби». Вы не жалеете их, усиливаете гротеск, расправляетесь с ними, но видно, как тяжело и автору и Вашему главному герою. Кстати, заметна автобиографичность главного героя и в повести «Я», и в рассказах, и в романе «Изгой». Так это, или не так?
А.П. Конечно, задействован в книгах весь мой жизненный опыт. Это то, что происходило со мной, пусть изменены какие-то реалии, изменены фамилии персонажей. Если ты пишешь о кризисе человека, то без каких-то ярких примеров, не выдуманных, а реальных, прочувствованных, не обойтись. Есть и эпизоды, взятые из моей жизни. Допустим, в Большой театр я привёз Григоровичу на двух грузовиках лебедей из живых цветов. Его Васильев изгнал оттуда. И для него была большая радость, когда ему предложили вновь ставить балет в Большом театре. Он парил. У него было великолепное состояние души. Чтобы поддержать его, я хотел, чтобы после балета ему внесли на сцену от зрителей, анонимно двух больших лебедей из цветов, с надписью: «Приветствуем возвращение в Большой театр Юрия Григоровича». Слово «великий» я на всякий случай убрал. Все равно не допустили. Ощипали этих лебедей и выкинули. Не позволили мне оплатить бегущую строку с поздравлением мастера. Ничего не сделали. Также случилось и в театре Любимова, где я хотел поздравить Валерия Золотухина. Зависть душит людей. Это реальные вещи, окружающий нас реальный страшный мир. У меня мало придуманных вещей, единственно, я как-то отстранялся от своего участия в событиях, занимал как бы позу наблюдателя. Конечно, герой повести «Я» – это не прямая трансляция меня самого. И все партийные истории, описанные в повести, скорее были где-то услышаны или увидены мною, но проходили без меня.
В.Б. А Вы сами, Александр Петрович, в своё время состояли в КПСС?
А.П. Да. Я и не стесняюсь говорить об этом. В 23 года вступил, в 27 лет меня оттуда попёрли.
В. Б. Вы начинали как молодой и энергичный советский человек, переполненный всяческих надежд на будущее и рвущийся делать реальные дела. Потом Вы выехали в Германию, так как у Вас есть в роду немецкие корни, и в Германии совершили уже второй взлет, добились явных успехов, что было не часто среди немцев, возвращающихся из России.
А.П. Есть такой журнал «Космополитен». В 1985 году публикуют мою фотографию и пишут: «обнаружен резидент советской разведки в Германии». Их удивили мои успехи в Германии. Решили, что это дело рук спецслужб. Немцы на самом деле меня дотошно проверяли: работал в «Комсомольской правде», переехал, раскрутился, завел собственное дело. Кто такой? Я же осуществил множество проектов, «Бурда моден» в России, реклама немецких фирм в «Известиях» и так далее. Очень активный человек всегда привлекает внимание. Сегодня активных стало больше. Но в начале перестройки, в бизнесе ещё была тишина, все чего-то боялись. И вдруг человек из Советского Союза приезжает в Германию, мать – немка, чистые документы, и начинают вокруг него бушевать деловые волны.
Здесь то же самое получилось. Когда я стал приезжать в Россию, журналист Хинштейн меня приписал уже к немецко-английской разведке. Назвал главой грузинской мафии, сочинил, что я скупил все военные заводы. А на рисунке я был показан с мешком, откуда торчат всякие пакистанцы, которых я перевожу через границу.
В.Б. У меня тоже был подобный случай. Когда я в те же девяностые годы стал ездить по Америке, выступал в Пентагоне, Госдепартаменте, встречался с лидерами правых консерваторов, с деятелями русской эмиграции, в «Вашингтон пост» появилась заметка, где меня назвали известным деятелем КГБ, чуть ли не в генеральском чине, а здесь в России наоборот были встревожены в том же самом КГБ моим выступлением на съезде НТС, участием на съезде правых сил в Атланте. Хотя я всего-то готовил книгу о творчестве второй эмиграции. Высовываться всегда и в любом обществе опасно, но зато интересно. И есть шанс на победу. Вы его использовали на сто процентов. Но удовлетворены ли Вы такой жизнью? Устраивает ли Вас нынешнее состояние экономики в России? Довольны ли Вы своими коллегами по русскому бизнесу? У меня ощущение, исходя из Ваших же книг, что Вы «свой среди чужих, чужой среди своих». Ведь кроме таких психологических повестей с автобиографической окраской у Вас есть откровенно вымышленные повести «Стол» и та же «Мания», где Вы выступаете в роли сатирика, разгребателя грязи. Издеваетесь над современным чиновничеством и дельцами от бизнеса. Вы становитесь как бы на позиции газеты «Завтра». Очевидно недовольство нынешним состоянием российского общества давно зрело в Вас, и, наконец, прорвалось в прозе, бичующей и протестной.
А.П. Я уже давно полемизирую с министром Грефом. В газете «Известия» я опубликовал на целой полосе «Открытое письмо Грефу». Его перепечатали многие страны мира. Провалы и глупости наших реформаторов меня очень задевают, я искренне переживаю за все российские неудачи в экономике. Вот так и появилась повесть «Стол». Я даже не думал о ней, не копил какие-то мысли. Взял и написал. Я вообще пишу быстро. Месяц-два и повесть готова.
В.Б. Это и есть творческое вдохновение, когда садишься и пишешь то, о чём никогда раньше и не думал. Образы рождаются на кончике пера или на экране компьютера.
А.П. Я даже не думаю, что написать. День-другой лениво хожу по комнате, сплю, листаю какие-то журналы, потом сажусь за компьютер, медленно начинаю, и пошло-поехало.
В.Б. Любой опыт писателю полезен. Наверное, и «Мания» даст Вам определенный толчок вперед. Тем более сквозь прикрытую и неприкрытую эротику видна метафора нашего больного общества, да и отношение Ваше к героям повести не скрывается, заметен элемент пародии. Но вспомните, как мы когда-то знакомились с библейскими сюжетами по богохульским книгам Емельяна Ярославского. Вспомните, как мы узнавали особенности американского вестерна по пародии «Лимонадный Джо». Я уверен, Ваш читатель поймёт книгу в соответствии с Вашим замыслом, но найдётся и немало новых читателей, привлечённых эротикой, которые будут пролистывать Ваши рассуждения о разложении общества. А в героях книги с удовольствием будут узнавать самих себя. Кстати, узнавать есть кому, полуприкрытые Аллы Ладынины и другие быстро узнают себя. И дадут Вам бой.
Вижу в этой повести и некую попытку разобраться в советах критикессы из журнала, мол, читайте Ерофеева и Сорокина. Вот и решили попробовать: трудно ли писать в их стиле. Оказалось, вполне доступно, даже поиздеваться над ними в их же стиле. Мои соображения соответствуют Вашему замыслу, или причины были совсем другие?
А.П. Думаю, всё наше общество сегодня на самом деле заболело сексом везде. В любой рекламе, от автомашин до шоколада – эротика, в любом сериале – эротика, все море глянцевых журналов – сплошная эротика. И я пытаюсь объяснить и себе, и людям, почему это делается. Сексом мы заболели потому, что человек не может найти своё место в жизни. Уходит в пьянство, в наркотики, в секс. Многие фирмы сегодня живут за счёт секса. Чем больше пропаганда секса, чем больше голых обнаженных фигур повсюду, тем больше фирмы реализуют крема, мази и так далее и тому подобное. Над человеком откровенно смеются. Как цинично говорят: «Пипл схавает всё». Эротика – это огромнейший бизнес, это 60–80 миллиардов долларов в год. Колоссальная индустрия работает над аксессуарами секса. А что получается, когда сублимируется интеллектуальная энергия в сексуальную энергию? Человек опустошается, он уже больше ни на что не способен. Его не интересует литература, музыка, философия, не интересует творческая работа. Он поглощен сексом. Он становится обычным обывателем, готовым для общества потребления. Экономике потребления не нужны интеллектуалы для того, чтобы работала экономика, нужны лишь потребители. Внутри этих коммерческих структур часто нет по-настоящему умных людей, они лишь отрабатывают рынок. Это такие коммерсанты бахвалятся: «ты говоришь, что ты умный, тогда почему ты бедный…» Им чуждо творчество, они думают, для расширения рынка надо сделать то-то и то-то, и получить доход.
Я считаю, нынешнее безумное потребление секса опасно для человечества. Человек вырождается. Когда оргазм становится главной целью, тогда человек ничем не отличается от животного.
В.Б. Недаром и по телевидению последнее время стало мелькать выражение: человек – это животное, потребляющее, чувственное, ещё какое-нибудь, но – животное. Да и все программы сегодняшнего телевидения рассчитаны на подобных животных. От «Поля чудес» до «Последнего героя». И естественно все эти игры приправлены сексом.
А.П. С другой стороны, и тут Вы, Владимир Григорьевич, правы, я хотел показать некоторым сексуальным авторам, что всё можно описывать элегантно, без мата и грубых выражений. Я пытался найти такую форму, чтобы всё было легко читаемо, чтобы моя ирония была понята. Может быть, Вы правы, будет и обратный эффект, и этот нынешний потребитель будет искать в повести лишь то, что ему доступно, тот же секс. Когда поэтизируешь то или иное состояние человека, наверняка найдется много желающих пройти тот же путь, который проходит герой повести, как бы я сам к нему скептически не относился.
В.Б. Литература всё равно влияет через образы, через характеры, через показ действия на человека, какие бы иные цели автор не ставил. Литература всегда влияет и на человека, и на общество. Потому её и задвигают сегодня подальше от массового читателя, отстраняют в угол, ибо реакция талантливой книги непредсказуема, и Лев Толстой на самом деле становился зеркалом русской революции, и даже нынешние западные бестселлеры «Американский психопат» или «Бойцовский клуб» дадут свои практические результаты. Игра в литературу никак не получается. Может быть, равнодействующая мира и поддерживается литературой добра, любви и героики. Иначе бы мир рухнул. Всё-таки роль писателя чрезвычайно важна в обществе, и это стоит понять прежде всего самим писателям.
А.П. Согласен, только через литературу, только через слово человек может самообогащаться. Если человек читает лишь Ерофеева или Акунина, он с неизбежностью мельчает, нет высоты его замысла ни в чём. Он – человек потребляющий. Если человек видит, что учиться бессмысленно, от учёбы денег не заработаешь, это такой же бессмысленный человек. Один уровень. Россию и хотят сделать страной с такими бессмысленными существами. А я сопротивляюсь, я этого не хочу. Мне важно, чтобы были люди, читающие Льва Толстого или «Тихий Дон», Марину Цветаеву или Томаса Манна. Это другие люди, другое общение. В конце концов, литература важна для развития ума.
В.Б. Вам не кажется, что наше общество деградирует ещё и потому, что наши нынешние ведущие политики крайне бескультурны, они никогда и ничего не читают. Они давно уже не развивают свой ум. Мне кажется, Иосиф Сталин был последним политиком, который даже во время войны читал художественные новинки, следил за литературой, понимал её значение, ценил писателей.
А.П. Более того, он не только читал художественную литературу, у него есть блестящие работы по языку, никем за него не написанные. Это вообще феноменальная вещь. Я отнюдь не сталинист, но я восхищаюсь его постоянным величием замыслов и серьезностью их воплощения. Человек работает в Кремле по двенадцать часов и вдруг пишет сам работу по языкознанию. Это нынче за политиков пишут докторские диссертации и сплошь все видные политики, правые и левые, доктора наук. А он-то сам писал. Сам оценивал все художественные книги, которые привлекали внимание общества. Сегодня никто ничего не читает. Поэтому у нынешних политиков и ума нет, нет привычки к абстрактному мышлению. Чтение – это тренинг ума. Сегодня пропагандируются фитнес-клубы, гири поднимать для здоровья тоже полезно, всякие развлекательные клубы, казино. Но ничего для ума. Идет отторжение всего общества, сверху донизу от интеллектуальной культуры. Интеллектуальная культура всегда требует напряжения ума. Прежде всего философская художественная литература, если человек не тренирует свои мозги, интеллект разрушается, какими бы компьютерами он ни пользовался. Это же блеф, что компьютер развивает ум, нынешние малыши овладевают мастерски компьютером уже к пяти годам, но гении из них не вырастают. Человек с низким интеллектом не может правильно воспринимать нынешний сложный мир, им легко управлять. Я по своему опыту знаю, многие современные крупные предприниматели – интеллектуалы. Им не только интриги и связи помогли, но и сила ума. Но у нас ещё нынче перекошенное общество, можно прорваться благодаря коррупции, а на западе крупный бизнес – почти без исключения блестящие интеллектуалы. Потому они и не жалеют денег на культуру.
В.Б. А на западную литературу у Вас остаётся время?
А.П. Если говорить в целом, о западной литературе XX века, безусловно, ценю самых разных мастеров, от Томаса Манна до Альбера Камю. Кстати, чтение Камю меня и подтолкнуло к написанию «Мании». «Мания» для меня это попытка создания своего «Декамерона», смешанного с Камю. «Чума» и «Декамерон» – вот эти две книги по идее и породили у меня замысел моей повести.
В.Б. Не думали ещё, чем займетесь после окончания «Мании»? Есть новые планы?
А.П. После того, как закончу «Манию», возьмусь за второй роман «Грех», обещанное продолжение «Изгоя», а то читатели уже спрашивают, почему застрял на полпути, не по силам? И это будет мания другая, мания власти, мания денег. Мне кажется, та мания, которую я задумал описать, в мировой литературе ещё не была.
В.Б. Вам не кажется, что со временем мания литературы будет господствовать в Вашей душе над всеми другими маниями? И это в результате окажется главным делом в Вашей жизни? Или Вы ради своего бизнеса наступите на горло собственной песне? Легко ли Вам совмещать бизнес и литературу?
А.П. Пока совмещаю нормально. У меня пятеро детей. Старшей дочери 25 лет, она подарила мне двух внучек. Она мне говорит: до тридцати лет буду рожать, а после тридцати лет буду себя искать в этой жизни. Я думаю, минимум троих внуков буду иметь от старшей дочери, потом идёт сын – 23 года, ещё сын – 19 лет, потом 16 лет – сын, потом – 11 лет дочь. Представляете, сколько у меня внуков будет? Я рос сиротой, и для меня дети – это больше, чем литература, наука. В повести «Я» всё тяжелое детство героя, это моё собственное детство, мои переживания.
В.Б. Думаю, Вам, как Льюису Кэрроллу, ещё придется писать сказки для внуков.
А.П. Не знаю, я мечтаю о другом. Мой любимый мыслитель – Фридрих Ницше. И хочу написать такую почти бессюжетную книгу. Но для этого надо такое богатство ума, чтобы заставить читателя следить за своими мыслями и рассуждениями. Это моя конечная цель, как писателя. Если я доживу до 80 лет, может и наберусь такого ума. Я освобожусь от дел, дети все вырастут, внуки будут достаточно взрослые, бизнесом не смогу заниматься, любовными историями не смогу заниматься.
В.Б. Я Вам, Александр Петрович, советую не откладывать свои сокровенные замыслы на потом, а писать сейчас, когда Вы полны сил. Что будет с нами в 80 лет, дай Бог, если доживём. И что мы сможем писать? Ваш любимый Ницше ведь тоже писал «По ту сторону добра и зла» не в 80 лет. И конец жизни у него был совсем иной. И потом, Вы же мастерски владеете сюжетом, стоит ли уходить от него и терять читателя? И без того хватает писателей, не владеющих сюжетом.
А.П. Объясните мне, говорят: «А кто Вас читать будет?» А зачем мне те читатели, которым неинтересны мои мысли? Если тебя читает один миллион, надо посмотреть на себя в зеркало и сказать: ты пишешь чтиво. Не может быть миллиона единомышленников у писателя. Ницше читают в Германии максимум тысячу человек. Томаса Манна читают в Германии две тысячи человек. Если я чего-то стою, пусть мои мысли прочтут те, кому я интересен. Я проверял, насколько я могу контролировать себя. Дважды голодал по девятнадцать дней. На двадцатый день ты не начинаешь есть. А берешь стакан: 70 процентов воды и 30 процентов сока. Но надо уметь голодать. Это не просто взял и перестал есть. Надо знать технологию голодания, чтобы не бояться учащения пульса, ацетонового запаха, на шестой-седьмой день у тебя появляется неимоверная сила, тебе хочется передвигать кровати и шкафы, быть женщиной с утра до вечера. Надо всё знать и быть готовым.
В.Б. Вы цените во всём высший профессионализм. С другой стороны – Вы человек решительных действий и поступков, не боитесь крутых поворотов в жизни, готовы ко всему.
А.П. Может быть.
В.Б. Уехать из одной страны в другую. Уйти из науки в бизнес, из бизнеса в литературу… Каждый раз требуется сильнейшая воля. Побольше бы таких людей в России. Кстати, а задумывались Вы над судьбой России. Что её ждет в будущем? Сумеем ли преодолеть весь этот развал? Вы – экономист, знаете состояние реального бизнеса в России, знаете наших властителей и чиновников.
А.П. Честно сказать, мало верю в хорошее будущее. Идет глобализация мира. Не только экономическая, но и демографическая. Мы объединили такой невероятный ресурс площадей, что мы должны использовать это для своего блага. Нам нужны сверхглобальные проекты. Скажем, строительство автобана Париж – Нью-Йорк. Через всю Россию. Этот проект объединил бы три с половиной миллиарда людей. Построить его реально можно за 10–15 лет. Из Китая любой человек сядет на машину и приедет в Европу. И так далее. У нас нет в России перспективных технических проектов, отвечающих завтрашнему дню. Если страна таких проектов не имеет, она погибнет. Насколько я знаю, уже сейчас в России проживает 5 миллионов китайцев. Если мы разделим Россию на две части, граница примерно пройдет по Енисею. У нас за Енисеем проживает 7 миллионов человек, это половина территории России, остальная масса проживает на европейской части. Какие могут быть перспективы? Или мы сами интегрируем. Моим проектом заинтересовались прежде всего транспортные кампании. Они готовы пустить автопоезда, но для этого нужны глобальные маршруты. Из Парижа в Гамбург автопоезд не нужен. Построить атомные станции, чтобы автобан был свободен от снега и льда. Объединяются Китай, Индия, Россия, Европа и Америка единой дорогой. Замечательный проект.
В.Б. Когда Вы уехали из России, какие качества советского человека Вам помогли выжить и осуществиться?
А.П. Больше всего мне помогла открытость, коммуникабельность, та советская ментальность, которая была у нас по отношению ко всем нашим народам, к новым планам. К новым стройкам. Мы всегда были открыты для нового. Не было лицемерия. И поэтому я никогда не комплексовал. Мы были глобальны тогда сами по себе. Весь Советский Союз – это глобальный проект, мир сейчас лишь идёт к тому, что у нас раньше было. Мир существовал для меня, а не я для мира. Я радовался новой жизни, своим новым планам. Не боялся трудностей. Пришлось бы работать таксистом, поработал бы. Любое становление – это новая дорога жизни.
В.Б. Вы радуетесь тому, что стали писателем?
А.П. Я радуюсь, когда я пишу. Это благодать для меня. Это состояние мне очень нравится. После работы я уже иронически смотрю на своё писание. Такое ощущение, будто не я эти книги написал. Я даже не помню иногда, что и где написано. Поток сознания идёт и я его фиксирую. У меня есть лист бумаги, я пишу там фамилии своих героев, когда сажусь за компьютер не надо вспоминать, кто у меня там действует. В день минимум четыре страницы текста. При условии бизнеса, науки, детей и других нагрузок. Каждая повесть – два-три месяца.
В.Б. Будем ждать Ваших новых книг. И удачи во всём!
Александр Потёмкин. Презумпция виновности
Беседа с Владимиром БОНДАРЕНКО
В сентябре этого года крупнейшее мировое издательство «Ашет» (НАСНЕТТЕ) выпустило на французском языке роман Александра Потемкина «Я», подписав с ним соглашение о передаче авторских прав на издание его книг во всех странах мира. В перспективе книга будет переведена на 10 европейских языков, ближайший – Испанский. Для любого, наверное, автора была бы важна и приятна такая серьезная инициатива известного издательства. В последнем номере французского журнала «Transsuege 12» помещена рецензия на роман «Я». Мы поздравляем Александра Петровича с новой книгой, которую будут читать французские любители литературы.
Александр Потемкин – сложная, неспокойная личность. Он автор нескольких книг художественной прозы, его повести и романы «Стол», «Я», «Изгой», «Мания» и другие были прочитаны самыми разными критиками. А талантливые научные монографии «Виртуальная экономика», «Элитная экономика» и недавно вышедшая «Бюрократическая экономика» представляют его как крупного ученого-экономиста, облеченного докторской степенью (ведущий сотрудник Института экономики РАН, преподаватель экономического факультета МГУ). Он – увлеченный и грамотный предприниматель. Такая успешность, такая концентрация «витальных сил» в одном человеке, отчасти, мистифицировали его фигуру – журналисты и пишущая публика словно заранее не верят в его бескорыстное отношение к литературе, а тем более в его нежелание вообще устраивать себе или своим книгам пиар. Современный служитель культуры не готов считать, что состоятельный человек, имеющий не одну «потемкинскую деревню», думает и о чем-то существенно другом, кроме фондовых, валютных и кредитных рынков. Рядом с Потемкиным находиться в некотором смысле опасно – можешь тут же быть заподозрен бдительными «служителями муз» в самой что ни на есть банальной продажности… Ведь если он «может все купить», то почему бы не считать, что и читателя, и критика он себе покупает, и даже сотни зрителей для собственного творческого вечера он тоже «купил»! Увы, современный интеллигент не столь бескорыстен, чтобы верить в чистый интерес других. И все же… Беседа, которую ведет наш корреспондент с Александром Потёмкиным, имеет полное основание претендовать на внимание читающей публики. Александр Петрович говорит о том, что волнует очень многих людей в России. Тех людей, которым очень не хотелось бы, чтобы культура стала навсегда «прибежищем негодяев», вслед за когда-то оболганным патриотизмом. Патриотизм отчасти реабилитировали. А вот с культурой все обстоит сложнее.
Владимир Бондаренко. Александр Петрович! Вас не смущает выражение «потемкинская деревня», которое часто упоминают в связи с вашей фамилией. Ведь нынче все плохо друг друга слышат.
Александр Потёмкин. Совсем нет: свои «деревни» я ставлю крепко. Миф о «потемкинских деревнях» – яркий образец человеческой внушаемости. Многие знают, что светлейший князь якобы вводил в заблуждение императрицу Екатерину, выстраивая деревни-декорации, выгоняя одно и тоже «стадо тучное коров» вдоль пути ее следования на юг. Но многие ли сегодня помнят, что он построил сильный черноморский флот России, укреплял южные города, являлся отменным стратегом и полководцем? Впрочем, что говорить о веке XVIII, когда на недавнем телевизионном ток-шоу студенты-искусствоведы не могли ответить на вопрос: «Почему Третьяковская галерея называется именно так?» В первом случае мы видим сознательную мифологизацию собственной истории, во втором – увы, бессознательную антикультурность, которая вполне комфортно себя чувствует в своем невежестве. Так создается прецедент – можно совершенно открыто и, я бы сказал, «законно» не знать, не помнить и не желать знать. Я даже не уличаю тех столичных студентов, скорее, все это я понимаю как трагедию современной культурной ситуации в России. Хотя вот так, запросто, вряд ли вам и в Германии студенты ответят на вопрос, кто такой Гессе или кто написал «Волшебную гору», уж не говоря о Максе Штирнере, которого даже редкие букинисты немецких городов лишь смутно помнят, а он был в высшей степени характерным умом европейской цивилизации.
В.Б. Это правда, культурное обнищание коснулось в новом веке многих европейских стран. Но мы все же с Вами больше болеем Россией и своей культурой. Вы сказали очень жестко – о трагедии культуры, и я не могу пройти мимо этой оценки. Тут стоит остановиться.
А.П. Культура – очень сложный организм, состояние которого во многом определяется качеством ее «носителей». Появились технологические носители, но при всей их развитости, они все же не главные. Главным остается человек. И состояние культуры зависит, прежде всего, от современного сознания, от сознания тех, кто эту культуру создает. Меня всегда привлекала проблема человеческого сознания. Сегодня оно очень изощрено, а в чем-то извращено. Так и общественное культурное сознание – мне его состояние напоминает разобранный конструктор, свалку идей и вещей, где все равны, но это равенство чудовищно. Тут все смешалось – Лев Толстой с Пелевиным и Татьяной Толстой, Маринина и Устинова – с Достоевским (ведь современному человеку уже кажется, что Достоевский писал исключительно детективы и никак не хуже одной или другой). Ну а «с Пушкиным на дружеской ноге», пожалуй, каждый третий современный поэт. Какое-то ненормальное сопряжение несопрягаемого, а в итоге накапливается энергия отторжения, поскольку делается в культуре то, что не делалось никогда прежде. В одну упряжку впрячь «коня и трепетную лань» было «не можно». А теперь это можно! И чем уродливее они будут двигаться, тем интереснее глазеть. Следствие таких пикантных и бездушных забав – дезориентация публики, деградация вкусов, потеря массового эстетического чувства. И процесс этот не становится объектом общественной тревоги, серьезного обсуждения, анализа. А ведь в культурной дезориентации виноват совершенно определенный круг лиц.
В.Б. Вы не боитесь их назвать?
А.П. Дело не в именах. Я спорю не с тем или иным автором, писателем, критиком, но пытаюсь понять масштабы, мотивы и закономерности их деятельности. И буду, кстати, совсем не против, если поймут и меня. Нынешняя культура, пытаются нам объяснить, – ровный плац, где всякий марширует, как ему взбредет в голову, причем без каких-либо правил. Одни предпочитают подзаборную ругань и «кроют по матушке всю нашу жизнь», другие пишут «как слышат», третьи собственное мычание выдают за творчество. Такое представление о культуре и литературе пока все еще выгодно – ведь на убогом фоне середнячок кажется крупным талантом. Почему в редких литературных телепрограммах одни и те же персоны годами «беседуют» друг с другом? Да просто потому, что появление подлинно умного, творческого и независимого в суждениях человека рядом с ними выявит их настоящий рост: «великан» предстанет карликом, каков он и есть.
Культура – это многоэтажное здание, у которого есть фундамент, есть опоры, несущие стены, балки и перекрытия, и есть вершина – потолок и кровля. Но поскольку все у нас теперь страшно свободны, то очень многим сразу захотелось влезть на самую вершину (где, как известно, во все времена располагались подлинные гении), – влезть самовольно, не дожидаясь, пока старушка-история все расставит на свои места. Это культурное самоуправство поддерживается чиновниками – избирательными грантами, поездками на международные книжные ярмарки, премиями и т. д. Официальные лица как бы дают статус ловким подельщикам. Я бы даже сказал, что существует своего рода проституция среди пишущей братии: один заплатит – о нем хорошо напишут, другой больше обласкает-заплатит – еще «сладостнее» изобразят. Довольно пошлый Виктор Ерофеев, с банальным набором псевдомодных тем и «свободой» матерных выражений как выдающийся метр представляет русскую литературу в Европах, который год ведет какие-то вялотекущие передачи на телевидении, где также опошляет и принижает любую тему, к которой прикасается! Но трагедия не в том, что маячит вот такой Ерофеев (в советское время тоже много было растиражированных писателей, которых все теперь забыли), – трагедия в том, что когда не удается покорить вершину, тогда сносят здание. И на обломки (превращенные в «баррикады свободы», а потом – в комфортабельные офисы) взбираются, будто на вершину. Не знаю, быть может, мы уже упустили ситуацию, когда возможно оздоровление, когда еще можно вернуть все к норме. Но, по крайней мере, думать и говорить об этом стоит. XIX век, при всех его противоречиях, был временем больших идей и крупных споров по существу. Век XX принес много страданий, потрясений и разочарований. А новый XXI – начался как век культурного упадка и тотального разлива масскульта и шоу-бизнеса. Если вернуться к современной российской литературе, то в чем это выражается? Есть обойма «модных писателей». Она хорошо известна – Сорокин да Пригов, Ерофеев да Толстая, Пелевин да Акунин, критики Немзер, Агеев, Александров, был еще модный Курицын, да куда-то исчез, видимо, рынок поглотил. Они никак не продолжают и не развивают великую традицию русской словесности. Боже сохрани! Что бы они о себе не говорили, на что бы не претендовали, как бы их не возносили – они не являются авторитетными национальными фигурами. А ведь для большого писателя в России роль «властителя умов» не искусственна, а органична.
В.Б. Я понимаю Вас так – когда-то был очень известен литературный манифест: «Называть вещи своими именами». Вы считаете не следует превращать литературу в кумирню?
А.П. Именно так. Вопрос о национальных талантах – очень сложный, и, как правило, он редко решается при жизни писателя. Тут идут более медленные, выборочные и выбраковочные процессы. Сегодня мы видим, кто действительно стал советским классиком, а кто преодолел «советскость» и стал в ряд русских классиков. Но не нам сейчас окончательно решать эту проблему. Задача современников иная – сопротивляться подменам, помня, что молодости любая новизна привлекательна.
В.Б. Если вернуться к вашему образу литературы (и культуры) как иерархической структуре («здание»), то логично допустить, что есть в ней и нижние этажи, и ложные этажи, помимо высоких?
А.П. Те персоны, которые упоминались, я бы точно поместил на ложном этаже литературы, где объем таланта слишком преувеличен. Я полагаю более честными авторов, у которых есть точная самооценка. Кажется, Д. Донцова сказала, что она не претендует на лавры писателя. Тут стоило бы сказать похвальное слово в адрес литераторов, которых я называю коммерческими. Они никого не дурят, не обольщаются тиражами – ведь тираж сегодня умалчивает о мере таланта. Они просто живут в условиях рынка и трудом зарабатывают деньги. И все понимают, что это чтиво, не претендующее ни на вечность, ни на вечные вопросы. В этом пласте паралитературы свои жестокие законы – чтобы тебя не забыли, нужно все время выдавать энное количество романов, нужен острый сюжет, простецкие и предсказуемые характеристики героев. Я считаю, что это весьма нелегкий хлеб, если встать на поток. Почти как у станка.
В.Б. Но среди этой массовой коммерческой литературы есть совершенно определенный пласт литературы «мистической», которая якобы раскрывает всяческие тайны – заговоров и орденов, мироздания и души. Как Вы, столь ценящий рационализм и интеллект, относитесь к этому роду «чтива»?
А.П. Я считаю, что наше время, при всей власти экономики, увеличении доли технологий во всем – от управления до быта – наше время, как ни парадоксально, отчасти безумно. Словно человеческий разум потерял контроль над собой. Кто-то из немцев назвал это состояние «разум в трауре». Никакого подлинного рационализма нет. Напротив, люди – все и немедленно – хотят овладеть чудом и тайной, будь то «тайное знание» по Блаватской или Рериху. Все просто «сдвинулись» как раз на удешевленном мистицизме и магизме. На книжной выставке я видел серию (не помню какое, но крупное издательство) именно такой литературы. Имя автора иностранное, не исключено, что выдуманное. В этой серии вышла некая «Исповедь Люцифера», а рядом «Христос смеющийся» (может, я не совсем точно запомнил название, но суть такая). Что за необыкновенный автор, который вот так прямо вступает в контакт с Люцифером и тот ему «исповедуется»! А вообще это дикость – даже не в религиозном, а в культурном смысле: в рамках одной серии соединять такие несовместимые по масштабу явления… Это тоже коммерческая литература, поддерживающая и отражающая страшный инфантилизм современного человека, – узнать «магический рецепт» и решить все проблемы! Выпить таблетку и похудеть! Выпить таблетку и тут же выучить чужой язык!
В.Б. А считаете ли вы, что возможна «элитная литература»? И как вы ее понимаете?
А.П. В самом сочетании «элитная литература» есть какая-то неточность. Я считаю, что элитная литература – это не литература для избранных, но литература для ценителей. Ценителей эксперимента, идей. Я прочитал роман Веры Галактионовой «5/4 накануне тишины» и считаю его очень изощренным по форме, даже переусложненным, но у него, конечно, будет свой читатель. Олега Павлова читал – этот автор обладает большим и еще нереализованным потенциалом. Жаль, что рано умер Геннадий Головин – очень тяжелую прозу писал он в последнее время, видимо, современность его и «съела». У литературы могут быть свои внутренние эстетические задачи. Я, например, хочу попробовать писать бессюжетную прозу. Но при этом совершенно не претендую на то, чтобы читающая публика выражала мне свое восхищение. Это моя внутренняя задача, и если она будет понята и кем-то со мной разделена, буду благодарен. А если оглянуться вокруг – придется признать, что «элитным» становится вообще состояние культурного человека. Культура делается роскошью, чтобы насладиться ею, необходимо затратить много сил. Культура обязывает к интеллектуальному и душевному «тренингу». Современный же человек становится все менее зрелым. «Невзрослость» даже удобна – можно не выбирать самому, а просто довериться рекламе. В Германии Томаса Манна читают не более двух тысяч человек. Едва ли большее количество читает в России Лескова. Считаю интеллектуалом Анатолия Королева (прочитал его старый роман «Эрон»), но круг его идей, стилевые изыски, его русское западничество вряд ли интересны широкой публике. А вот Михаила Шишкина, живущего на Западе, я не могу назвать «элитным» писателем. Он, на мой взгляд, простоват по стилю и идеям, хотя о романе «Венерин волос» критики говорили как об «интеллектуальной прозе», «нечитабельном романе», очень «сложном для массовых тиражей».
В.Б. Вы провели границу между коммерческим писателем (или рыночным писателем) и теми, кто имеет надежду стать классиком. Между писателем и автором. Отметили, что труднее всего понять тех, кто одевает не свои одежды, кто занят подменами, обольщениями и самообольщениями, а в сущности, озабочен не творчеством, не судьбами страны и людей, а лоббированием самого себя. Но чтобы все увидели, что «король-то голый», очевидно, нужны немалые усилия?
А.П. Культурное лоббирование сегодня вещь достаточно популярная. Сам этот факт как раз и подтверждает, что для чиновника культура, словно меню в ресторане, где перечисляются закуски и напитки. Но на вкус и цвет товарища нет действительно только в ресторане. В сентябре в Китай выезжала большая писательская делегация (список все тот же – прежний). Глава Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславинский поделился своими впечатлениями. В частности, он сказал, что в Китае в основном читают и любят «русский реализм и соцреализм». Но при этом словно не видит противоречия – ведь в составе «выездной бригады» было буквально два писателя, о книгах которых можно сказать, что это «русский реализм». Естественно, что никаких соцреалистов в командированной за государственный счет группе не было вовсе, – все свелось к знакомой до боли тусовке «новых» и «модных» акул пера. А итог поездки, о которой говорил Сеславинский, еще более удивителен: оказывается, соглашение на издание «российской литературы на китайском языке» заключило издательство «Вагриус». Почему «Вагриус»? Без тендера?! Да потому что советник Сеславинского (Григорьев) владелец этого частного издательства. Кстати, на общественных или государственных началах он дает свои советы? Много говорилось о разделении властного и предпринимательского пространства, но воз и ныне там. В культуре коррупция втройне отвратительна. В одной ситуации официальное лицо, столоначальник, представляется бизнесменом, а в другой (в кругу деловых людей) – напротив, госчиновником. Просто двуликий Янус. А что такого уж замечательного сделал «Вагриус», чтобы оказывать ему мощную государственную протекцию? Почему бы не поддержать издательства, выпускающие просветительскую серию «Русские мыслители XX века» («Республика»), или петербуржцев («Наука»), издающих философскую литературу, или не содействовать небольшим издательствам («Кучково поле»), предлагающим просветительские книги, или книгоиздателям из провинции, представившим на последней книжной ярмарке свои новинки, в том числе и произведения современных прозаиков? Но «Вагриусу», ничего не сделавшему для духовного возрождения России, отдавать лакомый кусок бюджета? Непонятно, господин Сеславинский! Кстати, характерная деталь. В «Книжном обозрении» под рубрикой «Кадр дня» напечатана недавно большая фотография Григорьева. Он, видите ли, получил какой-то диплом от французов – как тут не воспользоваться поводом для «презентации». Так вот, француз, вручающий награду, совершенно бесцеремонно урезан сверху и снизу. Полголовы, четверть туловища. В кадре один «герой дня»! Интересно, заплатил ли Григорьев за свое фото? Строчка в ведомственном издании дорого стоит, а тут полполосы отданы заурядному коммерсанту с амбициями госчиновника.
В.Б. Что вы скажете о рынке, его влиянии на культуру?
А.П. О рынке в культуре можно много говорить. Но если даже исключить сейчас шоу-бизнес и СМИ, очевидно, что нет еще качественных рычагов воздействия на ситуацию. Много ли у нас писателей, которые живут действительно по законам рынка, то есть когда публика, покупая их книги, оплачивает их труд? Нет, не много. Уже говорили, что это узкая группа коммерческих авторов. Но сама тяга всех сочинителей называться писателями, тоже смущает. Сегодня, все же, больше авторов, которые стараются покорить рынок, готовых бороться за влияние в культуре. Но и тут бороться можно по-разному и с разными целями. Александр Проханов, например, я считаю, многого добился именно на рынке, и это был, видимо, его сознательный выбор. Но я полагаю, что в содержательном и эстетическом плане намного лучше читать и слушать Проханова, чем псевдоисторические романы или «модернистскую прозу». В Проханове, помимо его планетарного виденья и талантливого гротеска, есть пассионарность, заряженность на победу, что так важно именно для молодого поколения, выросшего в атмосфере унижений со стороны государства. Но единственное, что делает рынок всегда, – он создает и поддерживает литературных фаворитов. Правда, он их и уничтожает.
Одним из инструментов рынка являются литературные премии. Долгие годы государственные премии у нас выдавались скорее за лояльность – тем, кто занимался ревизией советского наследия, чем за литературный талант. Сегодня все чаще премии выдает какая-то интеллигентская корпорация самой себе. Премиальные игры не определяют издательской стратегии (писателя-лауреата не замечает государство и не издает его таким тиражом, чтобы книгу получила каждая российская библиотека), не влияют на интерес публики. У нас есть лауреаты десятков премий – но о чем их книги, зачем написаны? Кто их знает? Между тем литературная премия как раз могла бы резко ограничить влияние коммерции на литературу. Выступать как тип достойного меценатства. Иллюзий, что рынок это высшая справедливость, становится все меньше. Но вот голосов, которые отстаивали бы свободу определенных пластов культуры от рыночных законов, – таких голосов очень мало. Мы видим, что экономика часто просто уничтожает таланты, изгоняет дух творчества – крупному писателю все труднее «родиться» и утвердиться. Есть тут и еще один аспект проблемы: а кто, собственно, оценивает, определяет уровень литературного произведения, кто выступает в качестве эксперта? В жюри последнего «Национального бестселлера» входили Пелевин, критик А. Гаврилов (видимо, главный редактор «Книжного обозрения»), почему-то режиссер-модернист Серебренников, некая телеведущая, некий дизайнер (?) и даже дьякон Кураев! Дьякону можно посочувствовать, если он там присутствовал как «нравственный эксперт». Я не понимаю, что там вообще делать человеку, облаченному в рясу… Такой набор жюри вызовет горькую иронию каждого независимого гражданина России. Ведь речь идет не о какой-то банановой республике, в которой начали изучать алфавит. Речь идет о чести России, страны с богатейшими литературными и культурными традициями. Поэтому формирование независимого, профессионального жюри в определении общенародных литературных предпочтений дело – государственной важности, если мы действительно хотим найти что-то необыкновенное, способное поднять престиж страны. Слава богу, в России еще остались истинные авторитеты в литературе, в культуре вообще, способные оценить явление по заслугам. В центре Москвы расположен известный на всей планете своими работами Институт мировой литературы им. Горького РАН, в Петербурге не менее именитый Институт русской литературы РАН (Пушкинский дом), есть кафедры русской литературы в МГУ, ПГУ и так далее. Но задача перед организаторами подобных громких конкурсов состоит, вероятно, не в том, чтобы найти и сделать предметом широкого внимания стоящее произведение, а в том, чтобы поддержать собственный престиж, заработать, продвинуться, одурачить спонсоров, читательскую публику. Поэтому в жюри приглашают узкокомпетентных, управляемых экспертов. Тот, кто одобрил такое, с позволения сказать «национальное жюри», заслуживает публичной пощечины. Но меня пугает странная апатия наших культурных центров. Очнитесь, господа, ваша оплеуха «литературным коммерсантам» будет способствовать возрождению литературного процесса в России! Мне представляется, что сегодня в среде критиков и членов жюри скорее высказываются корпоративные мнения, нежели личные. «Личные» мнения берутся напрокат (или под залог) корпоративных. А поэтому я ценю ту критику и тех экспертов, которые не боятся обнародовать свое личное мнение: Ирина Роднянская, Рената Гальцева, Светлана Семенова, Владимир Котельников, Алексей Варламов, Павел Басинский – их работы отличает высокая культура и самостоятельность мысли, оценки вытекают из понимания больших историко-культурных духовных процессов. А не сиюминутных. Много делает для формирования более широкого представления о нашей литературе за рубежом Лола Звонарева. Критиком-одиночкой считаю Капитолину Кокшеневу, мнение которой, кстати, очень ценится за художественную точность и независимость. Из молодых, и, кажется, тоже не желающих прибиваться к корпоративной стае, я бы назвал Андрея Рудалева из Северодвинска, Сергея Белякова из Екатеринбурга, Василину Орлову из Москвы. Много пишет Лев Аннинский, некоторые из его работ считаю ценными. Я сочувственно отношусь к намерениям Владимира Бондаренко создать общее литературно-критическое пространство, собрать всех неравнодушных, независимо от эстетики и идеологии.
Но пока мало, увы, верю в возможность такого общего поля. Ведь если пригласить к дискуссии критиков разных направлений, то от каждого из них потребуются дополнительные усилия, готовность потратить себя на убеждение другого или спор с ним. То есть нужно выйти за границы своей корпорации, профессионального комфорта, салона, где все уже спокойно, все отлажено и все «ставки» определены и сделаны… Многие ли к этой трате себя готовы? Кого можно посадить напротив Кокшеневой – что, Латынину? Или напротив Проханова? Ерофеева? О чем может полемизировать Котельников с Александровым? Калибры совершенно разные, несопоставимые нравственные критерии. Боязнь проиграть и быть битой (-тым) тоже имеет значение. Не привыкли многие критики получать отпор и отвечать за свою критику. Ну а собрать писателей и того сложнее. Я уверен, что они друг друга не читают. Каждый живет в своем «проекте». Но что-то этих людей (хотя бы, Гальцеву, Кокшеневу, Бондаренко, Котельникова) я не встречал в списках жюри и в экспертных комиссиях. Гораздо распространеннее другой тип литературной публики. Упоминаемые: Александров, Немзер, Латынина, а также Наталья Иванова и другие из того же ряда, по-моему, занимаются конвертацией – литературы в успех…
В.Б. Но ведь рынок литературы кто-то должен обслуживать. Правда, у нас эти процессы чаще называются почему-то «литературной борьбой», хотя речь идет о наградах и денежных премиях.
А.П. Настоящая культура не живет без литературной, творческой борьбы – открытой, публичной, аргументированной. Сегодня стало выгодно не вести настоящую полемику, не вступать в дискуссии по коренным художественным и этическим вопросам. Ведь у нас культура и литература никогда не были убежищем от жизненных проблем. Кроме того, между критикой и литературой должно существовать силовое напряжение. Критика может поднять литературу, может привлечь в литературу новые силы. Вспомните, какая жесткая полемика велась в критике XIX века – почвеннические журналы Достоевского «Время» и «Эпоха» вели острейшие споры с демократическими изданиями – «Современником» и «Русским словом». Мастерами умной яркой стимулирующей полемики были Белинский, славянофилы Константин и Иван Аксаковы, демократы-шестидесятники Добролюбов, Чернышевский, Писарев, почвенники Аполлон Григорьев и Николай Страхов, народник Николай Михайловский, а позже, на рубеже веков, Василий Розанов, Дмитрий Мережковский, Аким Волынский… (Какие имена в сравнении с нынешними! Насколько нас опустила идеология и коммерция в культуре!) А как много значил для думающего и читающего общества «Дневник писателя» Достоевского, к тому же оказавшийся вполне успешным коммерческим предприятием. Вот образец того, что если писатель точно, смело и талантливо говорит о главном не только для себя или для корпорации, но для многих людей, – то публика готова его кормить, подписываться заранее на его издание. Они спорили о «почве» и народе. О России и Западе. О христианском гуманизме и материалистическом позитивизме. О задачах литературы и журналистики. Об искусстве «чистом» и «утилитарном»… Споры были жаркие, помогали углублению позиции, учили все лучше и лучше защищать свои взгляды представителям противоположных лагерей, а защищая, – понимать другого. Оппонент был нужен не для того, чтобы его похлеще ударить, оскорбить и уязвить, но для того, чтобы в его претензиях, в его вопросах и доводах увидеть собственные нерешенные проблемы. Им важно было отстоять свое мировоззрение. Сегодня у критиков (да и у многих авторов) собственного мировоззрения нет. Нынче, требуется лишь «прочитать Ерофеева», чтобы, якобы, «ясно понять», что такое «современный писатель» и «литература». А если спросить «модных писателей» об их личных выстраданных ценностях, то, скорее всего, услышим исключительно о «свободе». И особенно заметна тенденция – почти нет внутренней борьбы между желанием обогатить разум и желанием обогатить карман. Как правило, побеждает второе. Но это совершенно не значит, что мы не должны делать попыток вернуться к значительному содержанию и в критике, и в литературе. Возрождение всегда возможно, только, конечно, очень важны тут степень и скорость падения.
Сегодня идет, мне кажется, состязание амбиций, растет подозрительность писателей из разных союзов друг к другу. И это первое, что на виду, – так распорядились долгожданной свободой. Кроме того, литературная репутация как-то заметно укрепляется, если писатель при должности. Вот, например, Юрий Поляков – неплохой прозаик, но ведь не первого же эшелона? Но критикам неловко говорить правду «хозяину» «Литературной газеты». Г-н Чупринин, возглавляющий «Знамя», был когда-то критиком. Что он пишет теперь – не упомню, зато в видных критиках ходит. Настоящей полемики нет – все будто глухи или совсем не читают друг друга. Быть может, все дело в снижении, так сказать, градуса личностного накала? Быть может, те ценности, о которых пишут, не являются личными ценностями, которые готовы защищать?
В.Б. В прошлом интервью, опубликованном в нашей газете, речь шла о Вашей биографии, о Ваших книгах… Теперь мы решили поговорить о других. Но, все же, завершая разговор, я бы хотел Вас спросить о том, что выходит за пределы литературы, но для культуры в целом является совсем не безынтересным. Как Вы относитесь к женщине? Вам кажется ярким и богатым ее образ в современной культуре?
А.П. К женщинам я отношусь великолепно – со мной рядом работает много представителей прекрасного пола. Из шести моих детей – три дочери. А вот современная культура, по-моему, женщиной и женственностью нещадно спекулирует. Обнаженное женское тело в гламурно-компьютерном исполнении – стандартный прием любой рекламы. Культура, которая свихнулась на женском теле, ущербна. Подлинная красота эроса, я уверен, не нуждается в обнаженке и интимных подробностях. Гламурная женщина коммерческой и рекламной продукции очень далека от настоящего богатства, которое заложено в ней. В культуре явно сместились акценты – от пола к сексу. Пол – это совсем не только то, что ниже пояса. Пол определяет в человеке все его проявления как целостной личности, это очень индивидуальная область, что сказывается в мышлении и эмоциях, повадках и манерах, пристрастиях… Секс требует освобождения от стыда, то есть именно от индивидуального в человеке. Старая литература вообще изображала жизнь и мыслила, исходя из категории любви. И только в начале XX века (по крайней мере, в России) решились изображать пол, а в XXI веке культура впала в сексуальное рабство. Теперь задача литературы – освободиться от него.
Я написал повесть «Мания» именно об этом – о сексуальном рабстве и потере человеком своего нормального образа. Я нарочито избрал форму гротеска, чтобы довести ситуацию до немыслимого, провокативного предела.
В.Б. Роман, над которым Вы сейчас работаете, называется «Химеры и экстазы разума». Если я верно Вас понимаю, то он на волнующую Вас тему – о границах и соблазнах человеческого разума, которой был посвящен, в частности, роман «Я»?
А.П. Конечно, человек не сводится только к разуму. Но все, о чем мы с Вами сейчас говорили, имеет отношение и к мотивам моего литературного труда, и к мировоззрению, которое отразилось в новом сочинении. Чем безумнее время, чем больше в нем искушений и соблазнов, тем больше от человека требуется трезвое и ответственное понимание происходящего. Увы, мы к этому далеко не всегда готовы. И разум человеческий оказывается в соблазнах и сетях времени. В новой вещи, действительно, есть преемственность с «Я» – с человеческим разумом я связываю проблему зла. Есть ли у зла пределы? Я понимаю так: добро основывается на вечных константах, оно априорно и неизменно. Никому не удалось изменить десять заповедей и не удастся. Добро – это догма, это голос вечности. Зло всегда связано самыми разнообразными нитями с днем сегодняшним. С его социальными проблемами, экономическими, этическими. Но мы бы не могли даже и рассуждать о зле, если бы не было императива добра или мы о нем не знали. Тогда и зло уже не казалось бы злом. Вот поэтому все мои «злые романы» – об увеличении дистанции между добром и злом в человеке.
В.Б. И последнее – что бы Вы назвали принципиально важным для современной литературной и культурной стратегии?
А.П. Очень хотелось бы, чтобы в культуре происходила индивидуализация творчества, отказ от тусовочности. Это значит, что необходим поворот в сторону личности. Тогда уже не «мнение тусовки» будет быстро становиться «мнением масс», но каждый человек, что печется о своей личной культуре, будет способен критически отнестись к модным фигурантам и разглядеть тех, кто действительно имеет культурное и профессиональное право быть – экспертом, чье мнение стоит учитывать. Пока же состояние «виновности», я бы даже сказал, греха определенной критики и литературы «ложного этажа» по отношению к читателю и обществу остается. Этот грех – во «вселенской смази» ценностей, в умело и даже агрессивно организованном впаривании товара не свежего и сомнительного под видом замечательной новинки. Разве это не насилие и не ловушка: назвать роман «Русская красавица» и начать разговор с гинекологического кресла? Г-н сочинитель буквально топит читателя в мерзости.
Важно сохранить дар сострадания в литературе, а искренность и услужливость-увертливость – качества существенно разные.
Западник с русской душой
Вот уж на самом деле: «свой среди чужих, чужой среди своих». Западник с русской душой. Миллионер, рисующий яркие сатирические типы новых хозяев жизни, прозаик Александр Потёмкин обладает тонким вкусом. Он знаток мировой литературы и мировых вин, гурман, эстет, коллекционер. Выпускаемые им изящные небольшие томики прозы в издательстве «ПоРог» совершенны по оформлению и совсем не похожи на достаточно часто издаваемую состоятельными денежными людьми роскошную, но безвкусную продукцию.
Эстет, в прозе своей борющийся с эстетством. Новый народник в обличье крупного предпринимателя. Кто он – пресыщенный богач, подобный своему герою князю Андрею Иверову из романа «Изгой», или игрок, литературу воспринимающий как еще одну из многих земных игр? Уверенно побеждая на финансовом и научном поприще, решил столь же уверенно победить и на литературном?
Сначала до меня донеслись какие-то неодобрительные слухи о нем из стана наших либералов. Чем-то он им не угодил. Если бы он не состоялся как прозаик, то, скорее всего, они спокойно прошли бы мимо, появилась бы тройка-другая рецензий в журналах и газетах, десяток-другой литературных журналистов бурно попьянствовали бы на презентации, этим бы все явление состоятельного автора и закончилось. Такое в нашей нынешней литературе уже бывало. Но его проза явно не вписывается в поток сытых любительских поделок обитателей Рублевского шоссе. Скорее, она разоблачительна по отношению ко всем «новым русским».
Александра Потёмкина как-то тоже обзывали в рецензиях «новым русским». Но не прижилось. Не из того круга. Приехавший уже обеспеченным человеком из Германии, он поначалу, может быть, и стремился сблизиться с творцами нового русского бизнеса. Не получилось. Не те оказались творцы, и не тот бизнес. Он блестяще описал эти новоявленные типы в повестях: «Бес» и «Игрок», немало социально-разоблачительных страниц, им посвященных, и в романе «Изгой». Так Потёмкин стал автором социальной прозы, русским разгребателем грязи. Естественно, его невзлюбили творцы этой самой грязи.
Были и рецензии, очевидно, были и шумные презентации, но недовольство прозаиком в либеральных кругах лишь усиливалось. Мне попалось на глаза несколько разгромных рецензий. Чем-то не угодил удачно осуществлявший в литературе новый виток своей судьбы Александр Потёмкин либеральным литературным кругам. Не тех героев показывал, не тем, чем надо, гордился, не то, что полагается, высмеивал.
Да и для русской деловой и бизнес-элиты его судьба была достаточно необычной. Он не вращался в кремлевских кругах, выбивая за взятки нефтяные и газовые империи, не использовал власть для своего первичного обогащения. Учредил литературную премию для молодых писателей, издал знаменитый двухтомник по экономике. Здесь, в Москве, и защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Будучи специалистом по фондовому рынку, решил своих русских земляков обучить его премудростям, пошел работать в Федеральную налоговую службу.
Блестящий аналитик, Александр Потёмкин быстро разобрался в природе дикого отечественного капитализма. И вот тут пришла ему в голову мысль показать этих новых героев нашего времени в литературе. Он сам был типичным изгоем, ибо не пожелал присосаться, подобно Чубайсам и Дерипаскам, к русскому сырью, а стал разоблачать их в газетах, в своих экономических, а затем и художественных книгах. В чем-то он и был прототипом своего героя из романа «Изгой». Правда, герой романа, миллиардер, русский князь Андрей Иверов, возвращается из Ниццы на родину предков, отказавшись от своего состояния, в поисках себя как духовной личности. Он идет к бомжам, алкоголикам, неудачникам, оказывается то в милиции, то в психиатрической больнице. Александр Потёмкин, может быть, и примерялся к такому пути, но – виртуально. Ему интересна была новая Россия, чувствуемая им в каком-то будущем перерождении. И как бы жестко ни описывал в своих романах и повестях коррумпированных дельцов, он продолжает надеяться на новые пути развития своей родины. Как говорит он в одном интервью: «На Западе ведь человек лишен возможности по-настоящему проявить себя: все отстроено, упорядочено. Выстраивая дело, проходишь долгий и сложный путь. Россия же дает возможность проявить свои таланты сполна и быстро, осуществить самый смелый полет фантазии, в том числе и коммерческой».
И все-таки, понимаю я, узнавая ближе Александра Петровича, – это говорит скорее наблюдатель, эксперт, аналитик, а не непосредственный участник российского коммерческого процесса. Он не пожелал переводить в Россию свой бизнес, лишь, как и герой романа «Изгой» князь Иверов, иногда помогает советами по развитию фондовой ли биржи, других ли коммерческих операций. В Россию его тянет совсем другое – писательство, постижение людей, неожиданно трагическим разломом державы втянутых в воронку новой жизни. Ему интересны и новые бизнесмены, игроки, банкиры, чиновники, генералы, ему интересны и сломанные, опустившиеся люди, пытающиеся выжить любой ценой, ему интересна и современная русская литература, за которой он следит, никому не признаваясь в этом, внимательно и ревниво. Как ни парадоксально это звучит, но Александр Потёмкин на самом деле ищет в нынешней запущенной России некий мировой идеал. Он, может быть, последний романтик нашего времени. В доказательство приведу один лишь пример: в эпоху нынешнего тотального укрывательства от армии его старший сын Филипп, закончив школу во Франции, приехал к отцу в Россию и пошел служить по возрасту в русскую армию. На семейном совете решили, что это долг русского человека. И сын отслужил весь срок в пограничных войсках. Назовите еще одного такого идеалиста из российских бизнесменов! Думаю, не найдете. А сейчас сын сам занимается в России своим бизнесом. Может быть, на него, как и на героя «Изгоя» князя Иверова, смотрели в военкомате как на нового «идиота». Если это и параллель с Достоевским, то параллель, проверенная самой жизнью.
Нет, не экономические проекты затянули Александра Потёмкина в Россию, экономикой он и сейчас занимается в основном в спокойной Швейцарии, в Аргентине и Испании, в Германии и Франции. В России он способен чувствовать характеры людей, способен видеть неприкрашенную изнанку жизни и описывать ее в романах и повестях. Он бежит в Россию, как и его герой, за духовным богатством мира. Он видит Россию как единственную в мире страну виртуальной реальности. В этом и его собственная противоречивость, амбивалентность. С одной стороны, он, как талантливый экономист, проклинает абсолютно бездарные реформы «закулисного экономического кардинала Гайдара, бюрократа Грефа, властного минфиновского чиновника Улюкаева и им подобных». С другой стороны, именно в бедной России видит он реализацию своей мечты о виртуальном мире: «Невероятно! Нищих более девяноста процентов – и ни малейшего протеста. Десятилетия носят одно платье – и никакого социального взрыва! Едят один картофель – и ни одного голодного бунта. Кто же в этих условиях станет возражать против моего вывода, что русские – пионеры виртуальности! Кто себе позволит выступить против новой крылатой фразы: „Россияне – аргонавты бытия в грезах“… Терпение – первый шаг к грезам, в мир спиритуального бытия, а требование поднять экономический уровень – прямой путь в мир социальных взрывов, потрясений и разочарований. Так где же она, земля обетованная? Где он, Богом избранный народ? И кто будет владеть миром?» В этих мыслях о желанной бедности народа Александр Потёмкин, не ведая того, смыкается с близкими рассуждениями Владимира Крупина. Но не кто иной, как сам же Александр Потёмкин, и борется – как ученый, как экономист и как писатель – со своими собственными выкладками. Он же сам и призывает к социальным взрывам.
Когда он вернулся с Запада, когда опубликовал во второй половине девяностых годов свои первые рассказы и повести «Страсти людские», я его сразу и не заметил в потоке литературных и политических событий. Впервые о нем узнал, прочитав пару рассерженных реплик в либеральных газетах. Еще подивился: чем не угодил им приехавший с Запада бизнесмен? Пришлось мне не пожалеть денег и купить парочку этих, уже ранее отмеченных мною, элегантных книжиц Александра Потёмкина.
Для начала узнал, что автор – никакой не неофит в русской словесности, закончил факультет журналистики, семь лет проработал в «Комсомольской правде», значит, как минимум, писать умеет. В «Комсомолку» без всякого блата и семейных связей попасть было в годы застоя не так-то просто. Как прозаик Потёмкин стал печататься с конца девяностых годов. Сразу отметил для себя его рассказы «День русской вечности», «Отрешенный», «Русский сюжет». Почувствовал, что автор болен русской темой, блестяще знает русскую литературу. Решил, что он из каких-нибудь аристократов первой волны эмиграции. Каково же было мое изумление, когда узнал о его сиротстве и голодном детстве в Сухуми. Дед, русский военный врач Константин Потёмкин, погиб в революционном 1918 году, отец взял фамилию отчима, Кутателадзе, мать, немка Беата Копи, вскоре после рождения сына – в 1949 году – уехала обратно в Германию. Отец скончался, воспитывала русская бабушка. И сухумская улица. Так вместе и воспитали сильную и независимую личность. Из тех, кто сам себя сделал. Из тех, кто не пропадет ни при каких обстоятельствах. Недаром говорят, что сочетание русской и немецкой крови часто дает незаурядные и яркие личности. Недаром иные и русские, и немецкие философы утверждают, что тесная дружба немецкого и русского народов, их союз мог бы определять многое в мировом укладе. Вот потому никогда и не дают сблизиться нашим народам, веками сталкивая их, заставляя бороться друг с другом. И англосаксы, и азиаты понимают, что соединение русских с немцами создаст навеки непобедимый союз. Александр Потёмкин – один из примеров русско-немецкого характера. Может быть, такого сильного характера и не хватало нашей нынешней литературе?
Повторю, Потёмкин – ведущий научный сотрудник Института экономики РАН, преподаватель кафедры мировой экономики экономического факультета МГУ им. Ломоносова. Основной своей работой в этой области он считает трехтомник: «Виртуальная экономика», «Элитная экономика», «Бюрократическая экономика». «Виртуальная экономика» – о развале экономики России в девяностые годы, в результате чего она оказалась в руках «элиты» (об этом – вторая книга). К 2002 году в стране сформировалась «бюрократическая экономика», чему посвящена третья книга, которая скоро выйдет из печати. Глобализация мирового хозяйства – тема еще одной работы Потёмкина.
А теперь о его прозе. В 2000 году вышла первая книга: «Страсти людские», затем – роман «Изгой». Далее пошли повести: «Игрок», «Бес» и «Стол», сборник рассказов «Отрешенный». Появилась экстравагантная, вызывающая «Мания», поражающая таким дотошным знанием предмета исследования, что впору принимать ее автора за анатома или сексолога. Неслучайно Станислав Фурта свою статью об этой повести назвал: «Жестокое порно или философская притча?»
Даже по названиям книг заметно влияние Николая Гоголя. Неплохое влияние. В конце концов, давно уже гений Гоголя не тревожил современную русскую прозу, долго господствовала школа Льва Толстого, затем настало время Достоевского и Булгакова, позже добавился Набоков. Разве что Анатолий Королев не прошел мимо гоголевских традиций, но с каким-то постмодернистским вывертом.
Александр Потёмкин взял у Гоголя главное – его социальный гротеск. Он писал свои книги не ради собственного удовольствия, а в добрых русских традициях, надеясь повлиять на читателя, передать ему свое ощущение нынешней гнилостной эпохи.
Думаю, Потёмкину, блестящему стилисту, с его положением удачливого финансового деятеля отвели бы заметное место в нашей критике, займись он постмодернистским толкованием современной России, увлекись он, в духе модного Тарантино, гротеском и острым сюжетом как таковым (впрочем, тем и другим он и так в совершенстве владеет). О нем не забыли бы и местные, и зарубежные обозреватели, погрузись писатель во вполне доступный ему мир сумеречного сознания загнанного человечка в духе Патрика Зюскинда с его «Парфюмером» или шотландца Иэна Бенкса с его «Осиной фабрикой».
Но Александр Потёмкин, если и погружал нас в кошмары и наваждение, если и увлекал в авантюрную интригу, то лишь для приближения к вечным вопросам бытия, лишь для социального анализа нашей эпохи.
Многие известные русские критики не желают писать о нем, напуганные запахом больших денег. Убоявшись, что их примут за купленных рекламных агентов. Мне бояться нечего, отбоялся еще в 1993 году. Потаскавшись по судам, будучи два года подследственным по уголовному делу о насильственном свержении ельцинского режима. И ждали меня тогда пять лет тюрьмы. И потому нынче не боюсь ни хвалить, кого считаю нужным, – Проханова ли, Потёмкина ли, Иосифа Бродского ли, – ни ругать – патриота ли Валерия Хатюшина, русофоба ли Дмитрия Быкова. Предпочитаю в критике доверять лишь самому себе. Как отбился от тюрьмы – это уже другая история, кстати, связанная и с Германией, где в те годы жил Александр Потёмкин, но я понял, что Россию вытянут из ямы лишь сильные люди (замечу, не сильный человек, не диктатор, а сильные люди, союз сильных людей), и потому такие характеры в современной изнасилованной и полуимпотентной российской словесности я ценю. И потому мне пришлась по душе проза Александра Потёмкина, с его классическими литературными коллизиями, но воссозданными в нынешней уникальной обстановке. Чем больше сомнений и рефлексии в этом сильном человеке, тем вернее характер. Этой силой и этими сомнениями близки, к примеру, герои Александра Проханова и Александра Потёмкина, людей, еще недавно не знавших друг о друге, казалось бы, чуждых друг другу. Мне довелось познакомить их, и оказалось, что они в чем-то близки по характеру. Оба – резкие, независимые, пассионарные. И оба скрывают от окружающих свою ранимость и неуверенность в иных своих действиях и поступках, передоверяя эти переживания героям своих повестей и романов. Ведь, к примеру, повесть «Я» – это сплошной крик мечущегося писателя. Даже в «Мании», последней своей книге, явно отстраняясь от героев, агонизирующих и опустошенных, ищущих последнее прибежище в сексе, он и им передоверяет некоторые свои невысказанные чувства. В каком-то смысле для предпринимателя и ученого Александра Потёмкина литература стала этаким «портретом Дориана Грея», прибежищем собственных сомнений и противоречий. В свои романы и повести он входит, как в кабинет психоаналитика, оставляя в книгах свои комплексы страдающего человека.
Кстати, не будь Потёмкин известным и успешным бизнесменом, гораздо легче состоялась бы его судьба как писателя. Я даже подумал, что ему надо было появиться в России, подобно князю Андрею Иверову, никому не известным одиноким странником, не влезая ни в нашу экономическую науку, которую ему все равно не исправить – не дадут, ни в нашу финансовую жизнь. И книги сами, пусть и не сразу, заговорили бы о себе. Я не знаю, как в наших финансовых кругах относятся к его экономическим и технологическим проектам, но в литературных кругах России он фактически стал изгоем, непонятным и странным богачом, мечтающим найти в России какие-то забытые духовные истины и натыкающимся лишь на людей, которые стараются втянуть его в авантюрные спонсорские проекты. Но его жесткий аналитический ум не дает ему пуститься в вольные фантазии. Прагматик спорит с идеалистом, западник – со славянофилом, бизнесмен – с литературным фантазером. Как признает сам писатель, прилетая в Россию: «Здесь я отхожу душой. Выражаясь высокопарно, но абсолютно точно по сути – здесь я воспаряю… Мой основной бизнес все-таки не здесь, я не вижу себя среди Потаниных, Ходорковских, Абрамовичей, Дерипасок. Свое участие в российском бизнесе я вижу в том, что могу и способен, как мне кажется, показать необходимую культуру ведения дел, культуру отношения к деньгам… Надеюсь и молю Бога, чтобы Россия сохранила свою уникальность».
Конечно, полностью отделиться от того предприимчивого Потёмкина, который ведет бизнес по всему миру, как это сделал его герой князь Иверов, Потёмкин-писатель не может, и потому, сравнивая образ Иверова с самим автором, понимаешь его скорее виртуальную близость. Читатель вправе задуматься: а может ли вообще российский миллиардер вдруг отказаться от своей прежней жизни, пойти на какие-то принципы, поверить в некую утопию и зажить другой жизнью? Есть ли в превращениях богача из Ниццы князя Андрея Иверова в московского бомжа и обитателя московского дна хоть какой-то процент реальности?
Я бы назвал князя Иверова этаким книжным персонажем, навеянным тем же «Идиотом» Достоевского, если бы у нас в России не появился куда более близкий по времени герой – Михаил Ходорковский. В каком-то смысле именно этот уже бывший миллиардер пошел, в чем-то вполне осознанно, по пути князя Иверова. Власти пугали и Березовского, и Гусинского, и других непонятливых воротил финансового и нефтяного рынка. Им хватало трех дней в «Матросской тишине», чтобы принять все правила игры. Уверен, что и Ходорковский мог бы сыграть по правилам и сейчас отдыхать где-нибудь на Лазурном берегу. Какая неведомая сила сделала его столь неуступчивым и повела его от жизни пресыщенного нефтяного магната к жизни российского зэка? Почему он не стал еще одним состоятельным беглецом и владельцем лондонских поместий? Никакой логикой буржуазного делового мира такое поведение не объяснишь. Михаил Ходорковский в чем-то и выглядит нынешним «идиотом», пытающимся открыть какие-то истины и для себя, и для других. Он уже после выхода романа «Изгой» стал его реальным прообразом. Подтвердив тем самым правду романа. Обозначив его прямую жизненность. Разве что попавший из роскошной жизни в московские низы князь Иверов оказывается в результате не в тюрьме или читинской исправительной колонии, а в самой обыкновенной психушке.
И там, среди униженных и оскорбленных, он находит себе достойных собеседников. Среди самых бедных находит самых щедрых, среди социально отверженных – самых духовно дерзновенных. В этом я вижу не только русскую литературную традицию (вспомним «Палату № 6» Чехова, «Записки сумасшедшего» Гоголя, недавние повести Петрушевской и того же Крупина), но и традицию гражданскую. Держали и в нынешнее, путинское, время именитых узников в психушках, держали и в советское время, держали и в царское…
Там, в психушке, постигает Андрей Иверов всю реальность своего виртуального мира: «Как площадка фондового рынка пробуждала в нем тягу к ирреальности, так и камера номер семь психиатрической клиники имени С-ского становилась для князя очередной ступенью к полной виртуализации мышления, подготовительным плацдармом для прыжка в мир грез».
О плоти и духе, о физике и метафизике прозы Александра Потёмкина очень точно написала известный философ Светлана Семенова. По ее мнению, «…основная коллизия „Изгоя“ – между фундаментальным выбором мира сего, нацеленного на всяческое материально-чувственное ублажение человека на время его живота, и центральным героем, „ярчайшей звездой, финансовым гением, историком и философом“ этого мира, причем его „высшего света“, достигшим вершин успеха в бизнесе, в изысканном культивировании своей личности, в стиле жизни и поведения… и впавшим к началу действия в odium vitae, пресыщение, мировую скорбь. Именно он, Андрэ Иверов, внук богатого русского эмигранта и итальянской аристократки, французский подданный, решивший „полностью изменить себя, перевернуть все с ног на голову“, становится как самым тонким, беспощадным аналитиком основ потребительского общества, так и провозвестником новых ценностей и бытийственных путей…»
Герой «Изгоя» поначалу склоняется к тому, что именно русская бедность, куда он стремится окунуться, спасет духовность России: «…человеческие души должны устремляться в бедность, чтобы обрести спокойствие и благодать, погасить в себе страсти и шагнуть в виртуальность». Он уходит в эту бедность, раздавая оставшиеся в карманах последние сотни евро случайным знакомым, вместе с бедностью он уходит и в русскую пьянку, позволяя себе напиться до предела на встрече армейских сослуживцев, куда попал абсолютно случайно. И он открывает для себя мир этого люмпенизированного русского человека: «Что может позволить себе русский человек, если у него ничего нет? Открыть бизнес? Построить дом? Купить автомобиль?.. Посмотреть мир? Сбережений нет! Денег нет!.. Что остается русскому человеку? Как? А Бог? Его давно уже нет! Честь? Она потеряна в суматошной жизни. А мораль? Она истреблена разгулом власти… Что осталось у русского человека? Что может взять он от жизни? Какая у него отрада? Волшебная водка и упоительный секс. Водка дешевая. Слава Супостату, всегда доступная. Секс бесплатный, слава Супостату, нелицензионный. Вот вся Россия и гуляет. Бесится до чертиков, до провалов в памяти и потери пульса».
Как пишет Светлана Семенова, князь Иверов ощущает себя пионером виртуального мира, пусть пока игрово опробующим возможную новую «всемогущую и вездесущую природу человека»: «Виртуальность, за которую с таким жаром первооткрывателя и вожатая в нее ратует Иверов, – явление новое, симптом, предвестие, эмбрион чего-то, возможно, грандиозного, радикально меняющего жизнь в будущем. Оттого так важна работа самоопределения героя, ищущего на ощупь; сознание его вздыблено не разрешенными еще вопросами, качели сомнения еще шарахают его туда-сюда, из крайности в крайность. С самого начала, усматривая в возможности „преображения вымышленного – в реальное, желаемого – в действительное, виртуального – в осязаемое“ – „свидетельство божественной природы человека“, его высшего сверхъестественного предназначения и одновременно знак „культурной элитарности“. Делая пророческие выводы о новой свободе и мощи человека, он, вместе с тем, до конца, до точки не уверен в метафизических вдохновениях виртуальности, в потенциальных ее бытийственных последствиях: „А реальна ли виртуальность вообще? Божественна ли эта среда, или ноуменальный мир – уловка дьявола, где воображаемое спорит с божественным?“»
Как считает Семенова, автор всегда диалогичен, спорит сам с собой, находясь в непрерывном экзистенциальном и духовном поиске.
Согласен с ее оценкой всей философской линии романа. Но есть в романе и другие линии, ею же затронутые, особенно, на мой взгляд, привлекательные для самого массового читателя, интересные для людей с обостренным гражданским сознанием. Сатирическая, социально-протестная, фарсовая, игровая… Откуда в романе столько социального протеста? Откуда взяты столь яркие типы новых разрушителей России, от дипломата Шиндяпкина и его дочки до хищницы Софьи Вараксиной и готового продать всю Россию за деньги мента в полковничьих погонах Семена Шандровского? Неужели они, разоряя Россию, служат великой цели достижения ее духовной виртуальной целостности? Творя новых бедняков, увеличивают возможности виртуальной России?
Я думаю, уникальность романа «Изгой» еще и в его многослойности многообразности и даже многообразии воплощенных замыслов. Сатирик соединяется с социологом, и они вместе оспаривают утописта и идеалиста, открывателя виртуальной реальности. И победителя в этом споре разных ликов одного и того же автора нет и быть не может. Все-таки и даосские монахи, и русские странники, и народники-интеллигенты предпочитали, при всей малости своих материальных потребностей, иметь и внешнюю свободу, иметь возможность не думать ежеминутно о хлебе насущном. Кто живет в режиме выживания, лишен своего виртуального мира грез.
О какой же России мечтается автору, он до конца и сам не знает. Вести ее к благополучию, к той потребительской цивилизации Запада, к тому духовному тупику, который Александру Потёмкину отчетливо виден с высоты его горизонта? Нет. Этого автор для своей родины не желает. Но и видеть ее в нынешнем безысходном положении, разрываемой на части прожорливыми хищниками разных наций и разных мастей, он тоже не же-ла-ет! «Нынешняя Россия – не место для идеалистов, людей чести и праведников…»
Неслучайно в романе «Изгой» находится гораздо больше места для целой галереи сатирических героев нашего времени. И выглядят они в книге гораздо более реальными, чем мечтатели и утописты, не случайно сосредоточенные автором в сумасшедшем доме.
Может быть, даже помимо воли автора, сатирическая действительность наших дней, описанная образно, зло, с меткими характеристиками и красочными карикатурами, для большинства читателей перевешивает философско-виртуальную линию главного героя романа князя Иверова. Это как бы роман в романе. И внутренний мир гениального аналитика и философа-мечтателя как бы отделен и отдален от внешнего мира страстей и злоключений десятков мелких и крупных бесов и бесенят. Авантюрно-плутовской, увлекательно-сюжетный роман о том, как разношерстная компания русских и французских жуликов и проходимцев пыталась обокрасть и надуть впавшего в какую-то новую религиозность и утопическую отрешенность от жизни богатого чудака, накладывается на идеологический роман, так хорошо прочтенный Светланой Семеновой: «…„Изгой“ – новое явление очень русского жанра – идеологического романа как драмы идей, их столкновения, диалога, утверждения, сложившегося в многообразии своих вариаций во второй половине XIX золотого века отечественной словесности… Роман Потёмкина – среди тех произведений, которые опровергают расхожие у нас в конце прошлого века разговоры о смерти классической русской литературы, ее традиций психологизма, философичности, высокого учительства, того, что Даниил Андреев называл ее „вестничеством“. Более того, „Изгой“ продолжает еще одну ее важнейшую функцию: быть чутким сейсмографом подземных, еще только готовящихся выйти на поверхность сдвигов в сознании, в душе, в онтологическом выборе человечества…»
Вот об этих подземных сдвигах в нашем обществе мы еще и поговорим. Определим, каких же баллов достигло землетрясение, вызванное сдвигами сознания и души. Для этого узнаем у самого автора, он-то сам каким видит своего столь необычного для современной русской литературы героя: «История князя Иверова – это в какой-то мере история России в XX веке. Его возврат на родину – это восстановление своих национальных корней на новом витке развития… Приезд князя в Россию – это окончание старой и начало новой исторической реальности страны, соединение утраченного когда-то аристократизма… и того лучшего в нашем народном генотипе, что сумели сохранить, как искру Божию в себе, истерзанные социальными экспериментами россияне». То есть, автор явно против всех этих и прошлых, и нынешних рискованных экспериментов, терзающих народ, и мечтает о том времени, когда и его герои, и простые русские люди «возвращаются к нормальной жизни и избавляются от заложенного в них дьявольского, греховного начала». И главной целью для героев остается – вырваться из психушечной реальности, не теряя при этом свою виртуальную страну мечтаний и грез.
По сути, автор не идеализирует своего героя, сколь бы ни был он близок ему по многим позициям. Он посмеивается, когда князя Иверова, финансового гения, расчетливого экономиста, пресытившегося своим богатством, в минуты слабости так легко облапошивают международные авантюристки, так легко обводит вокруг пальца русский дипломат Шиндяпкин. И не сострадание к ближним влечет нашего героя сойти на социальный низ общества, не желание социальной справедливости, а всего лишь ницшеанские стремления почувствовать себя сверхгероем, сверхчеловеком во всем, и в богатстве, и в нищете: «Я был властелином финансового мира – отныне стану господином зловонных трущоб. Я безудержно удовлетворял желания, присущие сильным мира сего, – теперь же буду наслаждаться тем, чего все остерегаются и избегают, – убожеством и смрадом. Я был завсегдатаем многих известных домов Европы – теперь буду обитателем ночлежек и подворотен. Я носил одежду известнейших кутюрье – теперь облачусь в перелицованные лохмотья с мусорных свалок… Я был вознесен выше всех, принадлежал к мировой элите – теперь я паду ниже низкого, стану князем отбросов, сточных и выгребных ям…»
Но, оказавшись в другом мире, Иверов обнаруживает, что никто его князем отбросов делать не собирается, ибо там тоже своя иерархия и все места давно уже заняты. И господа зловонных трущоб заняты тем, что решают, как раздеть догола его самого, как воспользоваться его новым положением и отобрать все немалые деньги Иверова… Кроме всего прочего, по этой ницшеанской линии романа князь Иверов терпит крах, в конце концов понимая, что, отказавшись от богатств внешнего мира, он должен отказаться и от своенравного характера, обучаясь терпению и смирению. Может быть, в силу его ницшеанских качеств и окружают его пусть незаурядные, но в большинстве своем зловредные существа. Это ему еще предстоит – путь к простому человеку, путь к добру.
Неслучайно герою романа была уготована в его странствиях по Москве и встреча с дьяволом, и силы зла достаточно убедительно продемонстрировали ему свои возможности. Но зло всегда привлекает внешними земными благами, реальными земными пороками. Зло не может быть виртуально, его сила в материальности. Отказавшись от реальных богатств, Иверов становится недоступен искусителю. А уж от чего отказывается герой, читателю легко будет убедиться при чтении романа. Александр Потёмкин, как мало кто другой, обладает даром описания. То перед тобой роскошный стол яств, то коллекция редчайших вин, то сексуальные описания красавиц – и все подробно описано на нескольких страницах, со вкусом и любовью к деталям. Автор всегда старается писать о том, что знает хорошо, что прочувствовал сам. От любовных сцен до плавания на яхтах, от отношений с чиновниками до погони по московским улицам. К примеру: «Изящная походка австралийки придавала всему ее облику волшебный, захватывающий эротизм. Грудь играла на упругом, подтянутом теле, как бубенцы танцующей цыганки…» Или же описание прибежища алкоголика: «Это была неряшливая, пропитанная запахом алкоголя и дешевого табака двухкомнатная квартирка. Никакой мебели. В правом от окна углу лежал матрас. Он был измызган, как тюфяк сторожа в коровнике, как подстилка в тифозном бараке. Вместо подушки – сбитые в кучу старые лохмотья. Вместо покрывала – остатки потерявшего цвет демисезонного пальто. На полу валялись пустые бутылки, ссохшиеся объедки…»
Внешний мир Потёмкина так зрелищен и привлекателен, причудливо сюжетен и живописен, что любой читатель достаточно быстро с головой погружается в него, а уже затем ему предстоит одолевать и биение страстей, и схватку умов, и состязание религиозных доктрин. И его погружение в виртуальный мир не случайно, это вынужденный отказ от сотрудничества с нынешним продажным обществом. Поэтому проза Потёмкина всегда носит явно протестный характер. Как писатель он с первых своих рассказов и до последних повестей «Стол» и «Мания» – явный оппозиционер и человек протестующий. Может быть, его герой Иверов и готов уклониться от всех безумств внешнего мира даже в психической клинике, но автор романа в демонстрации этих воинствующих безумств становится резко социальным художником. Он уже сам – изгой. И не потому, что так любит уходить в виртуальный мир, считая его своим творческим открытием, а потому, что несет в себе и в своих ценностях позитивную энергетику и с издевкой разоблачает формирующийся мир новой русской буржуазии.
Есть ли предел пресыщению богатством в России? Есть ли предел алчности и бездушию, цинизму и предательству?
Может, потому и роман «Изгой» стал изгоем и в книжном мире России: он хотя и продается достаточно успешно, но не замечается нашими гламурными журналами и либеральными газетами, в силу яркости описаний всех злодеяний нынешних столпов режима. Это и сатира на нынешний мир, это и анализ провала неудавшихся реформ, это и жесткая критика нашей излишней терпимости и разгильдяйства. Об Иверове было сказано, что он «западник со славянской душой». Наверное, точнее было бы так сказать о самом авторе. Он и философствует, он и протестует, он и весело смеется, он и живописует, он и издевается. И не знаешь, чего у Потёмкина больше – дара сатирика или аналитика, точного фиксатора или психолога, философствующего странника или прагматика. Извечная загадка русской души. Он устраивает пиры со своими героями во время чумы, сам внимательно наблюдая за персонажами. Он играет и с обществом, и со временем, и с литературой, но из игры выстраивается нечто серьезное. Потёмкин изобретателен в приемах, цитатен, погружен в коллизии мировой литературы и при этом – подлинный новатор. Он преодолевает постмодернизм, мастерски овладев его приемами.
Александром Потёмкиным, как он сам говорит в интервью, задумана трилогия, и «Изгой» – лишь первая ее часть. Его герой, князь Иверов, общается в основном с царством мертвых душ, со злобными и хищными персонажами, лишенными любых добрых позывов, хотя и обладающими разнообразными талантами. Во второй и третьей части трилогии автор мечтает показать исправление злобного мира, становление новой России. Получится ли у него? Не повторится ли история со вторым томом «Мертвых душ»? Для того, чтобы ярко показать добро, его надо увидеть так же ярко здесь, на земле, в нашей действительности. По крайней мере, судя по названию второй части трилогии – «Грех», нас еще ждут прогулки по новым кругам ада. Да и в самых последних его повестях «Стол» и «Мания» автор уделяет больше внимания остросоциальной и сатирической проблематике. Возможно ли вообще преодоление разрушительных инстинктов человечества, будь то страсть к наживе или похоть? Как подводит итог он одному из вечеров московской элиты: «Заканчивался вечер… который убедительно подтверждал и обнажал древнейший постулат: человек не в силах превозмочь себя, чтобы вырваться из магического плена первородного греха. Здесь были убеждены, что фантазии материального мира будоражат сознание куда слаще, чем поиск духовных добродетелей…»
Я уверен, что, прочитав повесть «Стол», мы поймем сущность нашей отечественной элитной экономики лучше, чем после прочтения потёмкинского же учебника на эту тему. Учебник – для специалистов, его проза – для всех мыслящих людей, еще не забросивших чтение художественных книг. Самому Потёмкину, на мой взгляд, надоело писать учебники и статьи, ибо в них все не скажешь. Художественный образ более емкий, передающий содержание эпохи полнее любого исследования.
Повесть «Стол» – это учебник по отечественной коррупции. Я бы посоветовал тем немногим искренним политикам, которые всерьез озабочены коррупционностью общества, отложить доклады своих экспертов и насладиться повестью Александра Потёмкина.
Стол генерала фискальной службы Аркадия Львовича Дульчикова – пожалуй, главный герой повести, ибо и Дульчикова, берущего взятки со всех своих посетителей самыми замысловатыми способами, получающего от этого, кроме материальных выгод, и несомненное тайное, почти сексуальное наслаждение, можно каким-то образом вытеснить, разоблачить, арестовать, наконец. Но как арестуешь стол чиновника? Несжигаемый, непотопляемый, способный менять свои обличья, превращаться в даму, вечную спутницу жизни. Этот стол фискальный генерал Аркадий Львович целует тайком по вечерам. Вот еще за день стол полмиллиона долларов принес, вот еще одарил высокой министерской крышей, под которой можно спокойно наращивать непрерывно свой тайный счет в зарубежном банке.
Гротескны все образы: от депутата, лидера проправительственной партии Подхолюзина, до молодой секретарши, тепленькой Любаши Попышевой, пышная попочка которой в качестве источника доходов вполне заменяла чиновный стол генерала Дульчикова.
Гротескны и значимы все имена, фамилии и отчества его героев. Гротеск усиливается от узнавания примет нашего времени.
Думаю, в этом сила прозаика Потёмкина – социальный гротеск, фантасмагория и одновременно точное, доскональное знание действительных реалий и нашей экономики, и нашего чиновничества, и нашего общества. Он фантазирует, режиссирует встречи генерала Дульчикова то с главой русского аристократического общества, продающего направо и налево титулы князей и графов, то с директором ресторана, лицом кавказской национальности, то с молодым, но влиятельным педерастом – и при всей пестроте персонажей, при явной гротескности их изображения поражает точность деталей, точность психологических портретов. Даже размеры взяток за тот или иной завод, или за контроль над любым финансовым потоком указаны достоверно, хоть обращайся в прокуратуру. Но ведь и из прокуратуры тоже приходят клиенты фискального генерала, и не так уж они уважаемы. Не такую высокую цену за себя просят. И никого из дельцов не пугает арест богача Х-кого, ибо все знают: не за взятки, не за коррупцию, не за увод денег за рубеж сидит в тюрьме удачливый делец, а потому что, как старуха в «Сказке о рыбаке и рыбке», замахнулся делец на большее. Мало стало миллиардов, захотелось стать «владычицей морскою»… Так Дульчиков и его клиенты на власть и не замахиваются, хлопотно с ней, им бы стол побольше иметь и крышу хорошую. А там хоть трава не расти…
Только спортивный браток с бультерьером по-настоящему напугал нашего чиновника, и то на время. Знал фискальный генерал, что сейчас откупится от братка, а завтра или послезавтра и на братков найдет управу.
Самое страшное, чего боится наш герой, – это исчезновение стола. Пусть весь мир исчезнет, пусть войны идут, мор и голод. Но чтобы его стол был при нем.
А я думаю, неужели невозможно сам стол уничтожить? А если стол – это и есть наше государство? И другого быть не может? Неужели только Сталин способен присмирить повадки чиновничьего стола? Сейчас, когда чиновники весело и цинично оставили себе все льготы и приумножили зарплату, но при этом уничтожили льготы инвалидам и ветеранам, отправив их прямиком на вымирание, образ этого стола становится все более зловещим.
Написана повесть легко и непринужденно, лаконичный язык, лаконичные метафоры. Читаешь с удовольствием, а прочитав, негодуешь. Что же делать нам всем? Как добраться и уничтожить и эти столы, и их владельцев? И что будет потом?
Александр Потёмкин пишет как бы для читателей газеты «Завтра», а обречен пребывать в миру генералов Дульчиковых и их клиентов. Тоже неразрешимая дилемма. Впрочем, гениальный сатирик Салтыков-Щедрин тоже был вице-губернатором…
Еще одна русская литературная традиция.
Этого автора я бы с удовольствием выдвинул на премию «Национальный бестселлер», но боюсь, его организаторов все более пугают книги с социальным анализом и социальным гротеском. С мнимыми радикалами, увлекающимися наркотой и порнушкой, существовать, не задевая власть имущих, гораздо легче.
Надеюсь все же, Александр Потёмкин уже доходит и дойдет в полной мере до своего настоящего читателя.
Москва 2005 г.