Писал Вам, но не получил ответа. Передавали мне только устные поклоны от Вас. Часто думаю о Вас, очень хотел бы знать, что у Вас, как живете, как Ваше здоровье, как Марья Борисовна и дети, какими работами Вы заняты.
Читал где-то, что вышла Ваша книжка — переписка с Вячеславом Ивановичем. Был бы очень благодарен Вам, если б Вы нашли возможность послать ее мне. Кажется, можно послать по почте. Мы здоровы. Работаем тяжело. Много забот личных и общественных. Недавно провел несколько месяцев в Европе. Заехал в Гродно — повидаться со старушкой матерью — и в Вильну. Был по делу в Германии и Англии. Жизнь там легче и привольнее, но не променял бы на нее все наши тревоги и заботы.
Если откликнитесь, напишу подробнее. Где теперь Вячеслав Иванович[1074]?
Хотел бы заглянуть в Вашу тихую келью, видеть Вас за работой. До сих пор с отрадным чувством вспоминаю о моих посещениях у Вас, о часах, проведенных в В<ашем> доме. Горячий привет Марье Борисовне от меня и Фриды Вениаминовны. Мы оба теперь читаем Герцена в новом издании. Стараемся не прервать связи с русской литературой. Обнимаю Вас.
Адрес мой: «Haaretz», Jerusalem. Мне.
8 февраля 1922 г., Фрида Яффе — М. О. Гершензону
8. II.1922
Дорогой Михаил Осипович, на днях мы получили Ваше письмо и книжку[1075] и очень обрадовались Вашему первому привету после такого долгого перерыва. Лев Борисович собирается ответить Вам на все вопросы о нас и нашей жизни здесь, а я пока хочу только написать Вам, т. к. вся нахожусь под впечатлением Вашей книги, о том, как и почему она меня так сильно взволновала.
Последние полгода, больше чем когда бы то ни было, я болею этими вопросами. Я живу, делаю свои обычные хозяйственные дела, занимаюсь «материнством» — это занятие, правда, пассивное, не требующее от меня волевого напряжения и сознательного творчества, но все же берущее целиком мое время; я вожусь с людьми и как будто участвую в их жизни, а внутри меня идет непрерывная тяжелая работа, со всем внешним ничего общего не имеющая или имеющая постольку, поскольку отвечает мне самой на мои вопросы. Я недавно перечла почти всего Толстого и о нем биографию П. Бирюкова, я присматриваюсь к жизни молодежи так назыв<аемых> «халуцов»[1076], уже опростившихся, и наконец, я сама тяжело и много работала физически, и вся жизнь для меня начала представлять интерес только с точки зрения культуры — ее признания, отрицания или согласования с чем-то иным, что есть, но что мне еще не ясно. Люди здесь, в Палестине, жалуются на отсутствие культурной жизни, а я нахожу, что ее еще слишком много. С другой стороны, мне слишком знакомо то отупение внутреннее и огрубление внешнее, которое находит на человека, когда он после работы спит, а после сна работает — и больше ничего.
Знаю, что тут не вопрос о смысле жизни вообще, т. к. всякий человек, кот<орый> в свое юно-критическое время не покончил <с> собой, решил этот вопрос положительно. Еще меньше это вопрос выбора деятельности, иной страны и условий, где легче было бы жить соответственно каким-нибудь догматам, будь это толстовство, напр., или что-нибудь другое. Чего и кого только здесь нет и каких только экспериментов люди не проделывают над собой и своими детьми: начиная с коммуны и кончая монастырями. А тем более, если взять на себя роль штопальщицы культурных риз или, как здесь говорят, «работу по национальному строительству».
Но жить по-Божьи — это не значит жить так, как все мы живем, а как-то иначе? Как? И почему мы детям нашим готовим ту же бессмысленную жизнь? Разве в надежде, что они недорастут или перерастут нас? Я очень извиняюсь, дорогой Михаил Осипович, что заставила Вас читать о себе вещи, кот<орые>, может быть, Вас вовсе не интересуют. Но в этом вина Вашей волнующей книжечки и, может быть, еще то, что у меня есть надежда получить от Вас пару слов в ответ. Марье Борисовне мой сердечный привет и поцелуй, также детям.
Уважающая и преданная Вам,
6 мая 1922 г., Лейб Яффе — М. О. Гершензону
6 мая 1922 г.
Дорогой Михаил Осипович.
Большой радостью было для нас Ваше письмо. Мне стыдно, что я не ответил немедленно же. Много и часто думал о Вас, но было так много работы и забот в последнее время, что не мог засесть за письмо. Ограничиться несколькими словами не хотел. Через несколько дней после получения письма пришла Ваша книжка. С большим интересом читали ее. Искали в ней Ваши мысли и переживания. Она была для нас также просветом в непроницаемой стене, отделявшей нас до недавнего времени от России. В последнее время стали доходить к нам книги из России, получили даже на днях подарок — «Anno Domini» Ахматовой. Появляются в Берлине издания, рассказывающие о России без политических тенденций. Особенно интересна была для нас статья Андрея Белого «О культуре в России», появившаяся в «Новой русской книге» библиографического журнала Ященко.
О нашей жизни не расскажешь в письме. Год пробыли в Вильне. Были тяжелые времена. Во время занятия Вильны поляками и жестокого польского погрома вытащили меня с двумя товарищами из дому, обвинили в стрельбе из окна, одного из нас, писателя Вайтера[1077], тут же расстреляли. Нас спасла случайность. Затем нас увели в Лиду, там ждали 6 дней расстрела. Не было надежды на спасение. Спасло нас чудо. Самое ужасное было то, что дети видели погром, видели, как меня вытащили из дому[1078]. Только здесь они освободились от страха и нервной дрожи при виде солдата.
В Палестине мы уже два года и четыре месяца. Живем в Иерусалиме. Жизнь наша здесь была нелегкая. Условия жизни чуждые, непривычные, нелегко сразу акклиматизироваться во многих отношениях. Многие силы, которые должны уходить на цветение, уходят на мучительное врастание в почву. Чувствуется несоответствие между тем, что следует творить, и между тем, что мы в силах сделать. По тем уголкам, которые здесь создали, видно, каким культурным и цветущим уголком можно сделать Палестину, если б были силы и средства. На каждом шагу чувствуем разрушение и обнищание восточноевропейского еврейства.
Здесь — если б меня просили одним словом определить, как нам живется, — тяжело и светло. Недавно я объехал целый ряд стран и с большой ясностью увидел, что самые мучительные дни здесь не променяю на блеск и радость других стран. Я редактирую евр<ейскую> газету. Условия работы и заработка трудные. Дети выросли, есть у меня хороший мальчонка одного года и четырех месяцев. Девочки учатся, говорят по-еврейски. Им здесь хорошо, как нигде.
Что у Вас, дорогой Михаил Осипович, расскажите подробнее о Вашей жизни, работе. Как себя чувствует Марья Борисовна, дети. Писал в Лондон, чтобы через америк<анский> к<омитет> Вам прислали посылку.
На днях пошлем Вам и отсюда. Надеюсь, дойдут к Вам. Бялик в Берлине, занимается большими издательскими делами. На днях печатал его перевод Вильгельма Телля.
Сердечно кланяется Вам Фрида Вениаминовна. Привет от нас обоих Марье Борисовне и детям.
Обнимаю Вас,
L. Jaffe. Jerusalem «Haaretz».
23 сентября 1922 г., Лейб Яффе — М. О. Гершензону
23.9.1922
Привет из Иерихона. Оторвался на день от работы. Купался в Мертвом море, катался в лодке по Иордану, были у открытых руин древнего Иерихона, у источника Элиши.
Жму руку Вам и Марье Борисовне.
Привет от доктора Вейсмана[1079].
Ваш Л. Яффе
10 ноября 1922 г., Лейб Яффе — М. О. Гершензону
10.11.1922
Дорогой Михаил Осипович.
Дошло ли до Вас мое предыдущее письмо, откликнулись ли Вы? Сюда аккуратно доходят письма из Москвы. Напишите. Отправил Вам небольшую посылочку. Если получится, пошлю еще одну. Как живете, как себя чувствуете. Как Марья Борисовна и дети. Моя жена сердечно кланяется Вам, сидит теперь над биографией Толстого — Бирюкова.
Не можете ли сообщить мне адрес Анны Ахматовой[1080]. Мы доныне внимательно следим за русской литературой, поскольку она нам доступна. Жму сердечно руку.
Адрес: Newspaper «Haaretz», Jerusalem. L. Jaffe.
Дополнение I«Еврейская антология»: Содержание
Дополнение IIИзбранные стихотворения Лейба Яффе
Как уже отмечалось в предисловии, Лейб Яффе был не только общественным деятелем, но и поэтом, переводчиком, культуртрегером, популяризатором ивритской поэзии на русском языке. Яффе владел ивритом, но его поэтическое дарование сформировалось русской поэзией, преимущественно поэзией «золотого века». Как поэт, наиболее полно он выразил себя на русском языке, пеняя себе за то, что противоречит собственным убеждениям, согласно которым единственно правильным языком для сиониста является иврит.
Фрида Яффе подробно описала в романе впечатления от поездок с мужем по Стране Израиля (Палестине, как говорили тогда), а Лейб Яффе написал о том же стихами. Эти прочувствованные стихи дороги нам тем, что, как старые открытки, запечатлели картины освоения страны в начале XX века. В них — пафос национального возрождения, гордый памятью о прошлом еврейского народа, и неподдельная радость от первых успехов. Почти все они взяты из сборника «Огни на высотах», изданного в 1938 году в Риге и давно ставшего библиографической редкостью. Оттуда же взято маленькое предисловие, рассказывающее о значении этих стихов в пору их написания.
Стихи, входящие в этот сборник, взяты из разных периодических изданий, выходивших в России. Читатель найдет в них отражение нескольких десятилетий борьбы за еврейское возрождение.
Лев Борисович Яффе является одним из поэтов — предвестников еврейского ренессанса. Вместо романтически-пассивного томления средневековых сионид — бунт против гетто и призыв к активности, к самоосвобождению. Подобно своему старшему современнику Фругу, Яффе будит «жажду к свободе и ненависть к доле раба». Он предостерегает блуждающее поколение от бесплодных чужих освободительных миражей. Он гордо и мужественно зовет молодежь разорвать заржавевшие цепи изгнания, цепи закованного Мессии. <…>
Яффе, поэт весны еврейского возрождения, один из первых будит народ к новой действительности. Эта действительность — Сион, мать земля, Еврейская отчизна. Народ не только потерял свою историческую родину: после тысячелетий изгнания в его душе атрофировалось вообще чувство собственной родины. Вот почему поэт твердит беспрестанно беспочвенному народу:
Волшебней, святее не знаю я слова:
Отчизна, отчизна, отчизна.
В стихах, полных нежной грусти и светлой веры, изображает он мистерию возрождения Сиона. Аромат полей, взрыхленные борозды, благословение земли — вот его стихия. Сион нужно освободить не только от чужого ига, но и от еврейских слез и бесплодных мечтаний. Вместо «обломков минувшего» и «безмолвия мрачных могил», он воспевает «радостный расцвет» восставшей из праха родины.
Песни Яффе в свое время стали достоянием еврейской интеллигенции. Трудящиеся массы и молодежь читали и пели его стихи.
Большая часть еврейской интеллигенции говорили и думали по-русски, и поэт творил преимущественно на русском языке. На этот язык он первый перевел стихи Бялика и избранные стихотворения других поэтов. Поэт глубоко сознавал трагедию немого, безъязычного народа, который осужден «расточать свои силы и страсти» на чужих языках. Этому чувству «муки слова» и безъязычия он неоднократно давал выражение в его стихах на идише и на библейском языке.
Яффе не только мечтал и творил; он умел также осуществлять свои мечтания. В деле строительства еврейского народа в Палестине Яффе принял живое и активное участие. Это, быть может, наиболее жертвенная поэма, которую он посвятил своему народу в эпоху его героической борбы за светлое будущее.
Из предисловия к сборнику «Огни на высотах» (Рига, 1938)
Предтечи
Несмелые робкие речи,
Созвучья нестройных стихов…
Мы — слабые только предтечи
Иных, вдохновенных певцов.
Придут они!.. Гимн наш заветный
Споют они лучше, чем мы,
Запевшие в час предрассветный,
В тисках непогоды и тьмы…
Мы пели во дни бездорожья,
Была наша песня слаба,
Но искра горела в ней Божья
И ненависть к доле раба.
И каждым мы чуяли нервом
Рождение новых времен,
Лучом их забрезжившим первым
Был каждый наш стих озарен…
Но тучи, как прежде, нависли,
И слабо всходил наш посев,
И глохли порывы и мысли,
И робко звучал наш напев.
Свободной мы жаждали жизни,
Но пели в неволе, в цепях,
По древней томились отчизне
И плакали в чуждых краях.
Язык мы любили, взращённый
Свободой и славой былой,
Но новые песни Сиона
В язык облекали чужой…
И душу печаль раздвоила,
И крылья подрезали нам,
Но песнь наша путь проложила
Великим и новым певцам.
Не зная скорбей и бессилья
Нам душу окутавшей мглы,
Свободные, лёгкие крылья
Они развернут, как орлы.
В них новые силы, что в нас только тлели,
Прорвутся, как горный поток;
Рассвет, нам забрезживший еле,
Победно зальет им Восток.
Их гимн, красотой вдохновленный
И чуждый слезам и тоске,
В стране зазвучит возрождённой
На нашем родном языке.
Взращённый свободой, прекрасный,
Вольётся, как праздничный звон,
Он в благовест светлый, согласный,
Счастливых и братских племён.
«Старый дед мне с Востока подарок привёз…»
Старый дед мне с Востока подарок привёз —
Обожжённый запыленный камень,
Обмывали его реки крови и слёз,
Без конца обжигал его пламень.
Но навек устоял под ударом меча,
Под напорами бешеных схваток
Этот тёмный, сожжённый кусок кирпича,
Осквернённого Храма остаток.
Вновь в душе, как привет из родимой страны,
Воскресил он былое преданье:
Кто на память от Западной древней стены
Унесёт с собой камень в изгнанье, —
Уж не сможет навек успокоиться тот,
Бесконечной тоской поражённый,
До поры, пока камень он сам отнесёт
В край родимый, к стене опалённой…
Оттого наболевшее сердце полно
Всюду болью гнетущей, безумной,
Оттого так к отчизне стремится оно
Из чужбины далёкой и шумной.
Оттого неспокойное сердце всегда
Пожирает томления пламень
До поры, пока сам отнесу я туда,
К незабвенным руинам, мой камень…
У берегов Корфу(Из путевых заметок)
Мы на судно вернулись поздно,
Гремели гулко якоря,
И море рокотало грозно,
И зажигалася заря.
Вдруг к нам навстречу волны звуков,
Колебля воздух, донеслись —
Средь грязных ящиков и тюков
Толпой евреи собрались.
На них субботние наряды,
Их Храм на палубе в огнях,
И луч покоя и отрады
Играет в выцветших чертах.
Вспугнув страданье и заботу,
Под грозный гул морских валов
Скитальцы радостно субботу
Встречали пением псалмов.
В простор задумчивый и ясный
Над морем песня их плыла,
Гремел в пространство хор согласный:
Лехо дойди ликрас кала!
Мы плыли дальше. Было поздно,
Ревел тревожный моря вал,
И зажигался полог звёздный,
И звёзды в бездну он ронял.
Отвесно падал берег в море,
Бледнел далёкий огонёк,
Зажёгся Млечный путь в просторе,
Мы плыли дальше на Восток…
Сгорали свечи беспокойно,
Дрожала вспугнутая мгла…
В душе напев тянулся стройно:
Лехо дойди ликрас кала!
У родных берегов
Мы плыли к Востоку… Прекрасный и юный
Рассвет выплывал из пучины морской,
И с первым лучом загоревшимся дюны
Блеснули янтарной своей желтизной.
И с первым лучом из завесы тумана,
Из бездны, открывшей пучины свои,
Таинственно вынырнул город нежданно,
Нежданно прорвалось сиянье струи…
На палубе все мы стояли в молчанье,
Над нами лучистые реяли сны,
Как будто вплывали мы в царство сиянья,
И вечных лучей, и нетленной весны…
И день перед нами вставал величавый,
Весь в блеске невиданно-ярких одежд…
Привет тебе, край нашей жизни и славы,
Минувшего счастья и новых надежд!..
По дороге в Газу
Вдали зажигался костёр…
Дорога вела наша в Газу.
Гряда потухающих гор
С холма открывалася сразу.
В багровом сиянье простор —
Приблизилось время к намазу…
Заря угасала, как храм,
Когда в нем обряд совершили,
Во след догоравшим лучам
Шакалы пронзительно выли…
Когда-то по этим степям
Самсон направлялся к Далиле…
Средь белой сыпучей земли
Порою темнеют деревья;
Причудливый кактус в пыли:
Ограда жилья иль кочевья;
Взволнованно море вдали
Рокочет и ропщет во гневе.
Верблюды, погонщик в чалме
Во мгле промелькнут, как химеры;
Недвижно зияют во тьме
Руины, гробницы, пещеры…
Блеснул огонёк на холме —
Поля и жилища Гедеры.
Моленья вечернего час,
Дымится земля в фимиаме…
Закат догорел и погас,
Роса заструилась слезами —
Земля совершила намаз
В безмолвно-таинственном храме…
На родине
Всю ночь грохотал несмолкаемо гром,
И падали молний зигзаги;
Над степью, спалённую знойным лучом,
Повеяло свежестью влаги.
И всюду остались следы на заре
Грозы пробежавшей, недавней;
Перистое облако всё в серебре
Горит над руинами Явне.
И, ярко горя на траве, на ветвях,
Трепещут росинки, как слёзы,
Сквозные и влажные, нежась в лучах,
Жемчужины сыплют мимозы…
Зиждительный трепет весны молодой
Везде пробежал по деревьям;
Как столп фимиама, дымок голубой
Встаёт над арабским кочевьем.
Без устали долго один я бреду
Цветами засыпанным лугом…
Вот пахарь проводит свою борозду.
Он молча шагает за плугом.
Всё сонно и тихо. Ни звука в дали,
В тиши просветлённой и алой,
Лишь слышатся вздохи взрыхлённой земли,
И лязг беспощадный металла,
Когда разрезается им целина
И рвутся цветы им и злаки —
Плуг водит по тёмной земле письмена,
Таинственно-странные знаки…
Как горный орёл, вдохновенно-сильна,
Душа воспарила к высотам, —
Я долго на эти гляжу письмена,
Родным орошённые потом…
Несут они весть о грядущей поре,
Как вещее слово пророка,
О новой, занявшейся пышно заре
На небе потухшем Востока…
«На далёком минарете…»
На далёком минарете
Спел молитву муэдзин,
Звуки тают в полусвете,
В синих сумерках долин…
Луч зари трепещет слабый,
Вот он вспыхнул и погас…
У шатров молясь, арабы
Совершают свой намаз.
В эту ночь, в канун Бейрама,
Близок сердцу их Аллах.
Над землёй, как купол храма,
Небо искрится в огнях…
У ключа
В дымке прозрачной тумана
Блещет струя Иордана,
Горы дымятся Моаба,
Искрится Мёртвое море,
Тихо в безлюдном просторе,
Изредка встретишь араба…
Путь мой в Бетанию долог…
Неба раскинулся полог,
Знойный, прозрачный, бездонный…
Горная вьётся тропинка,
Сходит по ней бедуинка;
Ключ под горою студёный.
Тихо идет по безлюдью
С гордой высокою грудью;
Строен и трепетно гибок
Стан иудейской газели.
Блещут на кудрях, на теле
Волны дрожащих улыбок…
На голове её джара;
Нежная смуглость загара
Дышит весной пробуждённой…
Воздух застыл, не колебля
В поле ни травки, ни стебля,
Будто он ждёт затаённо…
Льётся хрустальная влага,
Вьётся по камням оврага,
Звонкие падают капли…
Вдруг — голоса в отдаленье,
Чье-то гортанное пенье…
Едут… Кто там? Не араб ли?
Края далёкого люди
Мчится один на верблюде,
Девушка смотрит без страха…
Близко подъехал к ней воин…
Громко воды ключевой он
Просит во имя Аллаха.
Вижу с приветом, от века
Близким Востоку, Ревекка
Воду подносит в кушине.
Щедро поит её джара
Влагою Элеазара —
Гостя далёкой пустыни
Праздник Маккавеев в Реховоте(В октябрьские дни 1905 г.)
Мы украсили пальмами белые залы,
Мы портрет увенчали Вождя.
Луч зари угасал, просветлённый и алый,
Как прощальный привет, уходя.
Гулко колокол грянул, и радостным звоном
Он сзывает на праздник селян.
Опускается ночь над селеньем бессонным,
Горы скрыл, как завеса, туман.
Там, вдали, у подножия гор Иудейских
Древний Гезер в загадочной тьме,
Дальше дремлют остатки могил Маккавейских,
Спит веками Модин на холме.
Мы на праздник сошлись. В память дней Маккавеев
Ярко вспыхнув, зажглись огоньки,
Но они, тени жуткие ночи развеяв,
Не развеяли в сердце тоски.
Грустен праздник наш был. В тусклых звуках веселья
Дрогнул стон зарыдавшей струны.
Неотступно мерещился мрак подземелья
Незабытой далёкой страны.
Нам мерещился север угрюмый и снежный,
Ширь равнин в ледяных кандалах,
Нам мерещился ужас холодный, безбрежный,
Затаившийся в тёмных углах.
Там глумится над Богом, над братской любовью
Обезумевший зверь-человек,
Нам мерещился детской горячею кровью
Обагрённый, забрызганный снег.
Там борцов-Маккавеев пигмеи-потомки
Умирают скорбя, как рабы.
Тут их жизни и славы забытой обломки,
Скорбный памятник древней борьбы…
Гроза
Всю ночь гудели вади
И молнии во мгле,
Как огненные пряди,
Метались по земле.
И скованные громы
Взрывали кандалы…
Вдали катили громы
С трепещущей скалы
Тяжелые громады
Грохочущих лавин,
И содрогались гряды
Встревоженных вершин
Огонь стрелы свергался,
Вонзаясь в ночь долин,
И дольний мир рождался
Из дрогнувших глубин,
И разверзались бездны
Под грозовой напев…
Но миг — и мрак беззвездный
Закроет жадный зев…
Всю ночь, немолчно вторя
Разгневанным громам,
Тревожный грохот моря
Катился к берегам.
И набегал упорно
До напряжённых скал,
И хаос бездны чёрной
Метался и роптал.
Пусть вьются стрелы молний,
Справляя яркий пир!
Бушуй, гроза, исполни
Смятеньем диким мир.
В порывах грозных гнева
Грядущий день готовь,
Для нового посева
Огнём взрыхляя новь!.
У развалин Бетара
Ф. Я.
В цветах, в садах оранжевых равнина
Потоком солнечным слепит глаза,
Вся в золоте Саронская долина
И в брызгах солнца моря бирюза…
Руины — дней забытых мавзолеи,
Как бледный след полуистёртых рун…
Пред нами голубеют горы Иудеи,
За нами россыпь золотая дюн…
-
Горя в лучах чешуйчатым драконом,
Играя кольцами, дыша огнём,
Несётся поезд наш по горным склонам,
Над пропастью, над высохшим руслом!
Он рвётся вдаль в ущельях иудейских,
Железный путь в священный прах вонзив…
Тревожит тишину высот библейских
Насмешливым свистком локомотив…
Дымятся в зное горные теснины,
Волною раскалённой льётся жар…
Стоянка близко… На холме руины…
Все к окнам бросились… Бетар…
Стоим без слов и стихло всё в вагоне…
Остановилось сердце в муке той,
Что не прорвётся в жалобе и стоне,
Не выльется целительной слезой.
Руин тысячелетних пыль и глыбы —
Убежища шакалов и лисиц…
И тени скорбные Бар-Кохбы и Акибы
Витают средь развалин и гробниц…
В безмолвьи вещем я услышать мог бы
Оружья звон — идут на смерть войска
За родину и честь — и зов Бар-Кохбы,
Идущий к нам чрез дальние века.
На Масличной горе
Город остался за нами…
День, утомлённый лучами,
Дремлет в стихающем гуле,
Едем на осликах сонных
Мимо толпы прокажённых…
Сад Гефсиманский минули.
Как безнадёжно-печален
Путь средь гробниц и развалин!
Ослик о камни споткнулся…
Отдых у башенки древней,
Возле убогой деревни…
Я на горе… оглянулся…
Будто нежданное чудо,
Город волшебный оттуда
Выплыл, как остров из пены,
Созданный силою чары…
Искрятся храмы, базары,
Города башни и стены.
В яркой игре перламутра
Сон лучезарный, как утро,
Не отличаешь от были…
………………………
В солнце, расплавленном, ярком
Вьются гирлянды по аркам,
Улицы ветви покрыли…
Город — шатер благовонный,
Праздник сегодня зелёный,
Праздник весенних предвестий,
Праздник расцвета в природе,
Праздник в свободном народе,
Праздник их, сросшихся вместе.
Радостный гул над полями,
Зеленью свежей, цветами
Девушек кудри увиты.
С песней идут поселяне,
Девушек стройных, как лани,
Песней встречают левиты…
Город встревожен, как улей,
В праздничном, солнечном гуле,
Белый, сверкающий, дымный…
Рвутся победно из Храма
В синих струях фимиама
Жизни и радости гимны…
………………………
Верится сказке, как были.
Кажется, вдруг воскресили
Радостным веяньем чуда
Блеск и былое величье…
Шорох, чириканье птичье —
Та же унылая груда,
Те же могилы, руины,
Вид безотрадно-пустынный,
Только уныло и слабо
Где-то гудит монотонно
Песня бессилья и стоны —
Грустная песня араба..
В Омаровой мечети
В ограде храмовой затихли гулы дня.
Мы подошли к священному порогу.
Мы, обувь сняв, вошли. Молчание храня,
Нам старый шейх показывал дорогу.
Ворвался день в просвет узорного стекла,
Блеснул лампад неугасимый пламень.
Под круглым куполом гранитная скала —
Алтарь наш древний, первозданный Камень.
Веков исчезнувших открылась глубина.
На камне стертый след тысячелетий.
На нишах и окне Корана письмена
Причудливо играют в полусвете.
Сюда в былые дни лишь раз в году входил,
Молясь за свой народ, Первосвященник.
Я здесь стою теперь без радости и сил,
Чужих святынь и чуждой жизни пленник.
В больную душу свет развеянных времен,
Как свет надгробий, купол льет узорный.
В мерцании лампад у мраморных колонн
Перебирает четки дервиш черный.
Недоуменный взор полузакрытых глаз
Покоится на госте-иноверце…
Бродили долго мы по храму… В этот час
Последней кровью исходило сердце…
В лунном свете
Ризой трепетной и яркой
Мириады звёзд зажглись,
Млечный путь дрожащей аркой
В беспредельности повис.
Колыхаясь в струйках лунных,
Тишь задумчивее спит,
На сыпучих белых дюнах
Блеск серебряный дрожит.
Зачарован мягким блеском
Апельсинный сад заснул,
Долетая тихим всплеском,
Замирает жизни гул.
Рокот моря еле внятный
Донесётся иногда…
С глуби неба необъятной
В бездну падает звезда…
«Чу, неясный слышен шорох…»
Чу, неясный слышен шорох,
Что-то дрогнуло в тиши,
Чей-то голос в сикоморах
Прозвучал, как зов души.
Лунным блеском всё залито,
Слышен тихий рокот струй…
Чей-то голос: «Суламита»…
Еле слышный поцелуй…
Месяц мягкий блеск над садом
Целомудренный струит,
Речь библейская каскадом
Шелестит, поёт, журчит.
Ночь волшебней и чудесней,
И мечтательнее сад,
И созвучья Песни Песней
В чутком воздухе дрожат…
У Западной стены
Сердце замерло вдруг, сердце стало на миг,
Я не видел ещё, но душой я постиг,
Что стою у стены, у надгробной плиты
Наших солнечных дней и былой красоты.
Я услышал как вал нарастающий гул,
Я сквозь слёзы, застлавшие очи, взглянул:
День был чист и прозрачен, был жгуч и палящ,
Свет облёк все кругом, как пылающий плащ.
Растоплённым потоком лилась бирюза,
Брызги огненной пыли слепили глаза,
А внизу, где к стене приводила тропа,
Словно призраков мрачных и жутких толпа
Вся сливалась в один оглушающий крик,
Надрывающий душу… Был странен и дик
Вид одежд запылённых и горестных лиц…
Кто-то камень целует и падает ниц,
Кто-то плачет, склонившись у древних камней,
Возле глыб запылённых и дымных свечей…
Здесь веками народную боль у Стены
Изливают в молитвах седой старины,
Зажигают свечу пред священной Стеной —
Поминальный огонь на могиле родной…
Чей-то тихий привет… Прикоснувшись к плечу,
Старый служка вложил в мои руки свечу.
Он пришельцу молитвенник старый поднёс,
Обветшалый от времени, жёлтый от слёз…
Я не принял свечи, я свечи не зажёг,
Не прочёл и священных молитвенных строк,
Я не плакал, как все, не склонялся я ниц,
Но тоска без названья, но боль без границ,
Что не вылить в слезах и напевах земли,
Моё сердце пронзили насквозь и прожгли…
Я не принял свечи, не зажёг я свечи,
Но иные в душе загорелись лучи,
Свет иной, неземной, не возжённый рукой,
Ярко вспыхнул в душе, опалённой тоской…
Он горит в ней годами, и ночью и днём,
Он горит и манит путеводным огнём…
Я молитв не прочёл, но в душе в этот час
Неожиданно вспыхнув, молитва зажглась —
Нет для этой молитвы ни звуков, ни слов,
Но в душе неумолчный и пламенный зов,
И годами звучит и царит он один,
Этот отзвук, рождённый у древних руин
Новолетие деревьев
В моей стране сегодня вешний день,
Сегодня праздник пажитей и леса…
Над ширью дюн и гор и деревень
Лучей и золота завеса…
Как голубой расплавленный хрусталь,
Морская зыбь в кайме алмазной пыли,
В молочно-розовом цвету миндаль,
В росе ковер Саронских лилий.
В мерцанье янтарей и серебра,
В лугах кроваво-красной анемоны
Безудержно резвится детвора,
Справляя праздник свой зелёный.
Лязг заступа и песни с детских уст —
И труд кипит под детскими руками.
Сажает каждый деревце иль куст
В земле, невспаханной веками.
И в этот день из году в год растут
Рукой детей взращённые аллеи.
Вдали в дыму серебряном встают,
Как грёза, горы Иудеи.
Как верный страж у дорогих гробов,
Стоит их цепь и спит тысячелетья…
Сегодня будит их деревьев и цветов
Воскресший праздник Новолетья.
На дюнах у Ришон ле-Цион
Немолчный шум игры
Весёлой детворы;
В песке горячем пляски.
Звучит задорный смех,
И залил он у всех
И личики, и глазки.
За белой цепью дюн
Звучит, как рокот струн,
Прибой волны жемчужной.
И детвора поёт,
Сплетает хоровод,
За песней песню дружно.
Про Ришон свой поют,
Про светлый сельский труд
В саду, в приволье луга,
И в песне гул весны
И свежесть целины,
Взрыхлённой сталью плуга.
Бодрей и громче песни:
«Наш чудный край, воскресни,
Господь, на прах веков
Живой росою брызни.
Покинутой отчизне
Верни её сынов.
О Ришон, нашей кровью,
Страданьем и любовью
Взращён твой каждый куст!» —
И гимн благоуханный,
Пленительный и странный,
Течёт из детских уст.
И строй стихов библейских
Под сенью иудейских
Далёких синих гор
Певучий, свежий, чистый,
Как детский смех, лучистый
Уносится в простор.
«С холма я вижу ширь Сарона…»
С холма я вижу ширь Сарона,
Лугов сверкающий убор,
И моря солнечное лоно,
И выси Иудейских гор.
Вокруг — минувшего обломки,
Безмолвье мрачное могил,
А рядом — радостны и громки
Расцвет и трепет новых сил.
В сиянье утреннем деревни
Лучем пронизаны насквозь;
Здесь в каждом камне, в глыбе древней
С былым грядущее сбылось.
Поля, долины и курганы
Свой тяжкий сбрасывают плен…
Мой светлый край, мой край желанный,
Вовеки будь благословен!..
Erez-Israel
Мой край, отрезанный морями
Кипящей крови и огня,
В моей душе горишь лучами
Неугасающего дня.
Моя душа благоуханьем
Твоим всегда напоена,
С тех пор, как Библии дыханьем
Была обвеяна она.
И гордый кедр твой на Ливане,
Твой каждый холм и каждый дол
Мне были ближе и желанней
Страны, где юность я провёл.
Тебе, страна моя родная,
Порывы юношеских сил,
В восторге творческом рыдая,
Я безраздельно приносил.
Тоской и радостью томимый,
К мечте далёкой взор воздев,
Тебе, не женщине любимой,
Сложил я первый свой напев.
Ты в скорби вдовьей и священной,
Всегда печальна и светла,
В моей душе устало-пленной,
Как мать-кормилица жила.
Ты вновь цвела благоуханней,
Ты вновь сияла мне светлей
В зеленой и расцветшей ткани
Твоих воскреснувших полей.
И в дни, когда война сурово
Испепеляющим перстом
Коснулась нашей нивы новой,
Прошла над нашим очагом,
Ты стала мне еще дороже,
За каждый стебель твой дрожу.
В благоговейной страстной дрожи
Я имя светлое твержу.
Нафтали Герц ИмберНадежда
Не лишились мы надежды
Светлой и отрадной
Вновь узреть обетованный
Край наш ненаглядный.
Нет, пока еврея сердце
Чувствует и бьется,
И с мечтою о грядущем
На Восток он рвется;
И пока идут скитальцы
К дорогой отчизне,
К славным памятникам прежней
Незабвенной жизни;
И пока Святыня наша —
Жалкие руины,
Место слез, где изливают
Скорбь и боль чужбины;
И пока с немолчным гулом
Иордан струится,
И еврей, вставая в полночь,
Плачет и томится;
И пока один хоть тлеет
Луч любви к народу —
Можем верить, что Всевышний
Нам вернет свободу!
Не лишились мы надежды
Светлой и отрадной:
Вновь узреть обетованный
Край наш ненаглядный!
Константин Аба ШапироРахиль
Глас в Раме слышен, вопль и горькое рыданье: Рахиль оплакивает детей своих и не хочет утешиться о своих детях
В Вифлеемских полях, при дороге пустынной
Виден камень, забытый на древнем кургане,
И в безмолвную полночь над сонной равниной
Женский образ мелькает в тумане.
К Иордану спустившись, у вод его сонных,
Он безмолвно в священные воды глядится,
И спадает слеза из очей омраченных
И в священные воды катится…
До зари тело женщины плач сотрясает,
Неподвижно, безмолвно все в местности мрачной,
И слеза за слезой в Иордан упадает,
Со струею сливаясь прозрачной…