в «Ахсанья» Кетти Дан. <Ахсанья — заезжий дом.>
Чтобы немного переменить настроение и развлечь себя и свою компанию, мне удалось подшутить над одним гостем в отеле, которого мы все знали из Иерусалима. Это был высокий чиновник в эмиграционном бюро. Он был очень строг в смысле «легальности» и Laissez-passer[451], особенно с иммигрантами, которым он отказывал в сертификатах и визах. Я ему говорю:
— Знаете, мистер, я ведь нелегально ездила в Сирию и обратно. Теперь, когда мы по эту сторону границы, я могу это сказать. Вы должны строже следить за пограничными порядками.
— Каким образом? — он даже в лице переменился.
— А вот как. Я пришла в ваше бюро в Иерусалиме, прошу наскоро мне сделать лессе-пассе для прогулки в Сирию и Ливан. Не тут-то было. Надо ждать до завтра, до послезавтра, принести какие-то удостоверения от еврейских властей, разные документы. А тут мои спутники меня торопят, у них у всех уже визы были в кармане, не хотят ждать. Так я решила ехать без паспорта. На границе туда — маленький бакшиш и обратно — то же. Вот я и прокатилась в Сирию.
Я думала, мои спутники поперхнутся со смеху, еле сдерживали салфетками еду во рту — ни проглотить, ни выплюнуть. Кончилось тем, что я показала мой паспорт и визы, и мы все хохотали как сумасшедшие. [А английский чиновник был смущен.]
На следующее утро мы снова осматривали Сафед. Я посетила старую знакомую, поэтессу Рахель Блувштейн, которая лежала в госпитале для туберкулезных[452]. Я привезла ей поклоны и подарки от друзей, и она была очень рада мне. <Она всегда меня журила за то, что я не говорю на иврите так, как надо, не читаю, не пишу и не изучаю язык в совершенстве. И она, конечно, была права.>
Мы осмотрели старый город, синагоги и потом выехали в Метулу. В Кфар Гилади выстроили за это время три новых детских дома, зелень и питомники значительно разрослись, был новый бассейн для купания и палатка шомера (сторожа), он же скульптор, которого я знала еще из Иерусалима <Мельников>. Были новая маслобойня, новый коровник, мастерская. В кухне пекли свежий хлеб и хорошо пахло печёным. И кроме всех этих новшеств прибавилось кладбище со статуей погибшей девушки.
На обратном пути мы были в Кинерет[453] и ночевали в Тивериаде. Из-за жары невозможно было спать всю ночь. Мы лежали на балконе, под мустикерами, но без сна. Наутро посетили Капернаум[454], осмотрели развалины синагоги якобы со времен Христа, потом теплые Тивериадские источники и оттуда поехали в Дганию[455].
Тут была масса новых аллей, деревьев, домов, весь кибуц разросся до неузнаваемости. На обратном пути мы осмотрели Кфар Иелодим — детскую колонию: школа, интернат, птичник, даже зверинец и небольшой театр. В Седжере[456], которая обрабатывалась только арабами, мы даже не сделали привала и проехали в Нагалал, в агрономическую школу для девушек под началом Ханы Майзель-Шохат[457]. Здесь нам показали все хозяйство и угостили обедом. После обеда мы осматривали хозяйство частников, нагалалских крестьян. Нагалал построен кругом[458], и каждое хозяйство — сектор. В центре его — общественные здания, школы, «Бейт-ам» (народный дом) и проч. Ближе к центральной улице домики с садом, за ними идет огород, коровники и птичники и, наконец, поле, которое занимает самую широкую часть сектора. В Нагалале я распрощалась со своими спутниками: они торопились в Тель-Авив, а я должна была вернуться в Хайфу, чтобы встретить Марка у парохода. Мы встретились с Марком не как старые папа и мама 12-летней дочки и 11-летнего сына. Мы сильно стосковались друг по другу. Его пароход прибыл после обеда, и нам пришлось ночевать в Хайфе. Я рада была, что не взяла ребят встречать папу, они бы нам мешали. У нас накопилось столько нерассказанного и ненаписанного в письмах, что эти сутки были нам просто необходимы.
Дома было большое волнение и радость, когда мы приехали со всеми американскими чемоданами и подарками. Дети не знали, кому и чему больше радоваться: папе, которого не видали почти два года, или маме, которую не видали неделю, или всем подаркам и распаковке. Марк почти не узнал своих «хуцпаним и сабр» (нахальных палестинских кактусовых колючих ребят[459]). Я обещала им не рассказывать, какую борьбу мне приходится с ними вести за каждое мытье и душ, об их драках и ссорах между собой, а главное — обо всех двойках («ло маспик»[460]) в науках. У Рут были неудовлетворительные отметки в арифметике, у Меира — в Библии и иврите.
Марк привез детям кожаные дождевики, мой шурин и невестка прислали нам массу полезных для хозяйства вещей: разные кожаные сумки, стоячие лампы, платья американские, которые нужно было переделывать и перекрашивать, и много других подарков. Главное, его брат одолжил ему некоторую сумму денег, с которой мы могли начать восстанавливать наше хозяйство. Мы сняли двухэтажный дом неподалеку от того места, где мы жили, и начали подыскивать себе компаньонов для клиники и санатория. Для этого нам пришлось еще продать плац, который у нас был у самого моря в Тель-Авиве, на улице Алленби. Мы нашли среди наших друзей интерниста[461] и гинеколога. Первый был женат, и мы с его женой Ханой решили сами вести хозяйство и ограничиться самым минимальным персоналом. Только теймонка для «спонжи» (мытья полов), санитар и сестра — это было все, с чем мы открыли нашу больницу.
Моя мама переняла на себя все домашнее хозяйство и детей, а еду мы в судке им троим посылали раз в день из больничной кухни.
Для клиники купили общий подержанный автомобиль, полу-амбуланс, полу-такси, и в нем по очереди ездили в город за покупками. Вечером, кто был свободен, ездил в город в кино или театр. В этой же машине врачи делали свои визиты и иногда даже привозили больных.
Все пятеро начали ревностно учиться править машиной, чтобы получить «лайсенс»[462], и у нас сделался спорт, кто раньше выдержит экзамен. Наш гинеколог первый получил такой «лайсенс», и мы его употребляли за шофера. Первое время не обошлось без трений, без неувязок: у нас не было оборотного капитала. Иногда, когда мы получали заказ на роды или операцию, я в экстренном порядке звонила в тот мебельный магазин, где мы купили всю мебель и кровати, чтобы мне прислали еще кровать и матрац и еще вещи, без которых уже невозможно было обойтись. Так же было и с посудой. Вся посуда заказывалась по телефону по образцу, который был у нашего лиферанта[463]. И простыни, и подушки покупались по мере надобности.
Вначале дом был почти пустой, и только — как камуфляж — тут или там была прибранная комната с одной застеленной кроватью, стулом и столиком. Мы еще не были популярны, у нас не было достаточно пациентов, а персонал и продукты, освещение и вода, налоги и прочее — все шло своим путем. Мы все больше приходили к заключению, что «дом нас съедает». Мы начали вести переговоры с хозяином, чтобы он нам продал дом в рассрочку. В конце концов мы его уговорили и взяли большую ипотеку на это имущество, чтобы выплатить ему порядочную сумму.
Кроме больницы, которая первое время не давала достаточно работы и заработка, Марк начал ездить в окрестные деревни и колонии. У него появилась кое-какая практика среди арабов, и его вызывали на консультации. Наши компаньоны, конечно, делали то же самое.
Я еще раньше, до приезда Марка, занималась общественной работой в женских кружках. «Капля молока»[464], детский сад, группа для рукоделия, группа для изучения еврейского языка, также школьный родительский комитет, где учились наши дети. Женская общественная работа меня так затянула, что я должна была войти в разные центральные комитеты, и мне даже предложили ехать в Польшу для пропаганды. Теперь, когда для меня поездка в Польшу все равно была неизбежна (мне писали, что есть шанс продать дома), я охотно взяла на себя волонтерскую пропагандистскую работу. Я обещала им прочесть несколько докладов, как я это делала в России, но теперь у меня было гораздо больше знания Палестины. Я начала собирать интервью у некоторых деятельниц Палестины, и, конечно, первой была мисс Сольд.
Во время устройства нашего нового санатория мне пришлось столько работать, что я переутомилась, наши врачи настаивали на том, чтобы я использовала свою поездку не только для дел, но и для поправления здоровья. Меня послали на три недели в Карлсбад, но я предпочла маленький и симпатичный Яхмисталь, где было дешевле и не так шумно, как в Карлсбаде. Там были радиоисточники и та же вода, что и в Карлсбаде.
Я поселилась у одной чешки на горе, в маленькой, очень чистенькой комнатке. Внизу по камням журчал ручей, далеко, как черные жуки, сновали на горах и по дорогам автомобили, пропадали за поворотами и снова появлялись среди зелени. По вечерам, как фосфористые жуки-светляки, они загорались и потухали. Тишина была такая, что нервы успокаивались, я отдыхала и только тогда чувствовала, как я устала от всего: устройства дома, нового дела, ведения хозяйства, как я себя перегрузила работой, общественной, профессиональной и домашней.
Потолок моей комнатки под крышей был покатый, маленькие окошки с занавесочками из белого маркизета, на столе лежала скатерть из вязаных кружков, числом 365 — по числу дней в году, и такие же салфеточки белели повсюду, на комоде, на столиках. Хозяйка сама красила мебель и все, что можно было выкрасить в саду и в доме. Скамейки, садовые столы, какие-то мухоморы с красными головками и белыми пятнышками на них, все это, по-видимому, должно было служить украшением пейзажа. Кроме того, моя хозяйка пела тонюсеньким голоском и аккомпанировала себе на гитаре. Этот мещанский дилетантизм был как бальзам для моих нервов. Карлсбадская вода и ванны сделали чудо. Уже на второй неделе я была другим человеком.