Первое время в теплом климате я как будто поправилась, гуляла, отдыхала, тоже начала рукодельничать, много читала. Но потом мое здоровье ухудшилось, может быть, от отсутствия развлечения и однотонной жизни или от отсутствия настоящего лечения. Я лихорадила неделю за неделей и месяц за месяцем. Часто я не могла подняться с постели, и у меня не было энергии вернуться домой и пугать своих близких. Если я не писала два дня подряд, я получала телеграмму, и Марк приезжал чаще, чем позволяла ему его работа. Иногда по субботам он привозил маму и детей, мне посылали продукты, книги, белье, и хотя я радовалась гостям, после каждого их визита я лежала измученная лишний день в постели.
К весне мне стало немножко лучше, но решили, что лето я не должна провести в жарком Тель-Авиве, и мне наняли комнату в Иерусалиме.
В то лето 27 года было землетрясение в Палестине, главным образом в Иерусалиме и Шхеме. Я была в своей комнате, когда духота и жара стали так невыносимы, что я подошла к окну, чтобы его открыть. В это время раздался шум, как от проезжающего колоссального грузовика, и гром, только не в небесах, а под землей. Так потом выглядели разрывающиеся шрапнели под домами. Но к шрапнелям мы всегда были подготовлены, а землетрясение, первое в моей жизни, было такой жуткой неожиданностью, что несколько секунд невозможно было осознать, что вообще случилось. Только когда я увидела на стене трещину, и стены зашатались, и вся комната как будто наклонилась сначала в одну сторону, а потому в другую, я крикнула: «Землетрясение!» Я выбежала в переднюю, и эта минута казалась вечностью. Все семьи, которые жили в этом доме, кроме глухой портнихи, выскочили на улицу, там же собрались все соседи. Я осмотрелась — старуха портниха не заметила за шумом швейной машинки, что землетрясение. Я побежала за ней, схватила ее за руку и начала тащить на двор. Она на меня посмотрела, как на сумасшедшую. Она думала, что кто-то постучал в дверь, и спокойно ответила: «Яво (войдите)», — и продолжала шить. В кухне свалилась посуда с полок, в остекленной передней горшки с цветами разбились вдребезги. Но еще больше, чем люди, волновались животные: собаки отчаянно лаяли, кошки бегали, как помешанные. Дети плакали, женщины падали в обморок. Хуже всего было чувство, что это еще не кончено и может повториться каждую минуту[475]. Все боялись заходить в дом, в ту ночь спали на матрацах на балконе, вернее вовсе не спали и видели очень красивый восход солнца. Весь город и Мертвое море, и Моавитские горы были в необыкновенных красках.
Я поехала со знакомыми посмотреть Шхем. Там были жертвы и большие убытки. Евреи пожертвовали хлеб для пострадавших. Часть населения была устроена в палатках за городом, так как дома развалились — где комната, где полквартиры, кровати и мебель висели в воздухе. Мы посетили самаритян[476], их главного когена, забирались на крыши их плоских домов, посетили школу, синагогу и бродили по улицам их гетто.
Вторую поездку в то лето я сделала с туристами по Эймек Изреэль. Мы поднялись до Метулы, в Дгании посетили кладбище, где были посажены свежие эвкалипты. Это кладбище разрослось, потому что немало людей потонуло в Иордане во время купания.
Среди туристов, с которыми я поехала, был еврейский писатель Гиршбейн[477] из Америки. Он был восхищен всем виденным в Палестине, рассказывал нам о впечатлениях, которые он вынес из Китая и Индии, откуда они с женой вернулись. Я скрывала от своих спутников свою сильную усталось и смеялась его юмористическим стихам:
Обед в Эйн-Хароде,
Поцелуй товарища — поэта Аша,
Морковка, украденная с полей Мерхавии,
Ужин в ресторане в Цфате,
Вид умирающего скорпиона на Кармеле,
Вино в Ришоне,
А все вместе — сильное слабительное.
На идиш это звучало складнее, конечно.
Этот же писатель был большой знаток насекомых. Он нам прочел целую лекцию о пауках и пчелах, в духе Метерлинка[478]. У него в Америке осталась целая комната, затканная паутиной разных пауков по породам, и он наблюдал их жизнь и паучью психологию, и различал паутины всех сортов. Рассказал он это после того, как хозяйка отеля нам принесла скорпиона в закрытой банке. Она туда налила спирт и показала нам, как скорпион «покончил собой», ужалив себя раньше, чем спирт начал гореть. «Си ноне веро, бель тровато!»[479]
На обратном пути у нас было неприятное приключение с арабчонком. Арабчонок лет 14 вел небольшой караван, верблюды были нагружены камнями и перевязаны толстой веревочной сеткой, чтобы камни не свалились. В руках у него был самодельный лук. Он направил его на наше такси и выстрелил. Камушек, и очень острый, попал в щеку жене Гиршбейна. Наш шофер, недолго думая, остановил машину, побил арабчонка и пригрозил ему разрезать сетку, чтобы дома ему влетело еще больше от отца. Мальчишка умолял этого не делать, потому что побои дома были бы сильнее. Я упросила шофера оставить его в покое, и мы поехали дальше. Наша спутница чувствовала этот «выстрел» еще несколько дней.
В Нагалале писатель интервьюировал колонистов, и было интересно слышать их ответы. Колония Ган Шмуэль, где мы сделали следующий привал, превратилась в ган-эйден[480] — столько зелени в нем прибавилось. Гева[481] имела новые дома и школу, возле Метулы работали в новой розовой каменоломне, и все кибуцы разрослись — постройки, дети выросли, увеличились сады и обработанные поля.
Вторую зиму, 1928 года, я уже чувствовала себя значительно лучше, но все же на три недели поехала в Иерихон, главным образом чтобы сделать прогулку в Трансиорданье, в Амман, Джераж и на Иордан — 6 января по старому стилю, чтобы посмотреть на крещение на Иордане.
В феврале этого года я начала работать в больнице и даже вернулась к общественной работе: мы устраивали балы — благотворительные и врачебные. Мне разрешили наконец выезжать по вечерам. Марк был трогательно внимателен ко мне во время моей болезни. Он помог мне пройти через самое трудное. За мое отсутствие Марк пристрастился к танцам, и теперь, когда я могла выходить, он заставлял меня танцевать. В 36 лет было трудно начинать сначала и возобновлять жизнь, которая была прервана на несколько лет. Но мне приходилось реваншироваться тем людям, которые приглашали Марка, и вообще мы вошли в период, когда «Палестина танцевала». Удачнее всех вечеров были вечера инженеров «под сильным давлением».
Летом Рут заболела аппендицитом. Марк не решался сам ее оперировать, мы вызвали коллегу из Иерусалима. Я никогда не забуду тех сорока минут, когда я в саду ждала, чтобы ее привезли из операционной. Мне кажется, что Марк волновался не меньше, а больше меня, может быть, он лучше знал состояние нашей малютки.
Когда ее привезли и она пришла в себя, ее первый вопрос был: «Зачем вы мне соврали?» Ей действительно соврали: сказали, что ее везут на рентген и в тот же момент наложили <эфирную> маску. До операции она сильно похудела и ослабела, теперь ее откармливали вовсю, первый же обед она съела с аппетитом. И потом прекрасно поправилась. Но у меня показались первые седые волосы. Вначале Рут их вырывала, но потом нам всем надоело, и Марк утверждал, что седая жена лучше лысой. Мы перестали.
Моя работа в больнице и в общественности так усилилась, что я больше не имела свободных часов.
В июне приехал театр «Габима» из Москвы[482], и мы устроили прием[483].
Пациенты Марка пригласили нас на очень интересную свадьбу богатых купцов старого ишува[484]. Они уже много поколений в Палестине. Жених был сыном раввина из Иерусалима.
На свадьбе было не меньше 1000 человек. Пировали семь дней и было семь обедов, שבע סעודות, для бедных устроили особый обед — орме молцейт[485], но не в собственном помещении, а в какой-то столовой.
Женщины на такой свадьбе занимают второстепенное место: несколько дней они работают, варят, пекут, заготовляют, а на самой свадьбе, усталые и застенчивые, они сидят и смотрят, как мужчины веселятся. Девушкам разрешается танцевать, но не замужним женщинам. Невесте сняли перед венцом волосы и надели парик. Отец невесты, статный красивый мужчина, радовался тому, что взял для своей дочери «талмид хахама»[486] (ученого). «Из талмид хахама можно сделать купца, но наоборот трудно», — говорил он, выпив порядочный «лехаим»[487].
Молодых взяли на два года на «кест» (иждивение), чтобы жених мог продолжать свое учение и не должен был бы заботиться о заработках[488]. Все гости были в пестрых и черных халатах и штраймлах — меховых шапках, а когда, разгорячившись едой и танцами, уставали — снимали штраймл и оставались в ермолках из черного шелка. Одна из сестер невесты мне рассказала, что, когда они едут за границу за товаром, они переодеваются в европейское платье, женщин берут с собой и покупают им новые парики, бубиконф, накупают себе платья и туалеты в Вене и Берлине, и все женщины в делах совершенно равноправны с мужьями: работают наравне, ездят за покупками и даже имеют свое конто[489], «книшлах», иногда дома на свое имя.
Бадхан[490]