[534]) и при закулисных интригах. При скверной прессе, чахотке, недостаточной красоте, эти женщина победила даже вечность.
Через некоторое время наши дела начали поправляться. Как мама говорила: дотанцевались, слава Богу! (Она скептически относилась к нашим танцам.) Наш госпиталь наполнился пациентами. У Марка была большая практика и вне дома. Его часто вызывали в окрестности, в арабские деревни, у нас были пациенты из Египта, Ирака и Сирии, даже из Персии. Мы начали понемногу выплачивать те долги, которые раньше нас так мучали. Наши компаньоны платили аккуратно ипотеки, и мы все могли вздохнуть свободнее. Записи пациентов для родов и для операций делались за месяцы вперед. Забота о завтрашнем дне и о платежах и векселях сошла с моих плеч. Но в смысле светских обязанностей мы сильно переменили нашу жизнь. Мы перестали бывать на всех собраниях (кроме медицинских), мы ходили только туда и тогда, куда и когда хотели: в театры, концерты. Мы поддерживали отношения с очень небольшим кругом людей, и наша жизнь стала легче. Вместо домашних приглашений, я ввела среди своих приятельниц обычай встречаться в кафе, что нам всем экономило время и деньги.
Марк особенно рад был этим переменам, которые вошли в нашу жизнь не резко, а постепенно и почти незаметно, зато окончательно. Часто, когда мы оба усталые сидели по вечерам в нашей уютной столовой и читали или в саду, при стоячей лампе, а в викенды и праздники мы вдвоем уезжали куда-нибудь за город, где было мало людей и никаких обязательств, он говорил, что только теперь начал жить. Он стал больше заниматься наукой, писать для медицинских журналов, ездить на медицинские съезды за границу, на конгрессы. Я же принимала участие в общественных делах только постольку, поскольку у меня были время и силы. Мы стали старше.
В июле был юбилей поэта-врача Черниховского[535], и мы были приглашены. Его речь была приблизительно в таком духе: «Я врач среди поэтов и поэт среди врачей, я пишу стихи, прописываю рецепты, но от всего этого не стал богаче».
Бялик выступал на этом вечере и произнес очень теплую речь:
— Я люблю твою исключительную честность, Черниховский, ты не даешь слов без покрытия (чем является еврейская «мелица»[536], фраза). Я ценю и понимаю твою работу, как только сам ремесленник может ее понять и оценить.
Еще он говорил о том, как надо беречь и ценить поэтов вообще и их рукописи, в частности: «Стихи Иегуды Галеви погибли в рукописях, еврейский народ должен наконец научиться многому, что он забыл в скитаниях»[537].
Наша Рут стала взрослой барышней. Однажды мы взяли ее в Иерусалим на бал в нововыстроенный отель «Кинг Дэвид». Чудный вид на Старый город, лунная ночь и сад, иллюминация в отеле, на верандах, где сидели за столиками при маленьких интимных лампочках, и танцы во всех залах — все это было, как феерия. Каждый зал был раскрашен в другом стиле: Египет, Сирия, Иудея — при этом восточном люксе европейский комфорт, хороший оркестр, изысканный стол. В эту лунную ночь наша девочка была на десятом небе от восторга. У нее было несколько неплохих танцоров, и она была счастлива.
С той же компанией в двух такси мы после бала поехали к Мертвому морю, где мы танцевали при хриплом граммофоне, катались на лодках, купались в море, завтракали пикником. На рассвете вернулись обратно в Иерусалим. Дорога была ослепительно красива.
Это были последние спокойные денечки в нашей жизни. В августе того же года начали просачиваться тяжелые сообщения из Германии: гитлеровство начало поднимать голову. Там было 15 мильонов безработных, и эти «десперадос»[538] двинулись в гитлеровские когорты. Люди, которым нечего было терять.
В литературе начал появляться, я бы сказала, пророческий пессимизм. Нас ждет космическая катастрофа, универсальная, национальная, личная. Это писал Вассерман[539] и другие. Это было и в воздухе Палестины.
Наш старый столяр, который делал нам всю обстановку для дома и больницы, который был настоящий художник в своем мастерстве и которого я всегда сравнивала с Кола Брюньоном [Ромен Ролана], любил пофилософствовать. Он читал Спинозу и других философов и утверждал, что наша жизнь и смерть, горе и несчастья входят в какие-то пути и задачи Божьи, в цели бытия, от нас не зависящие. Они безразличны к нашим благам и горестям, поэтому бессмысленно менять пути божественные, а просить Бога о чем-нибудь — это язычество, варварство.
Бог — субстанция мировая и разумная, нет свободы воли, и поэтому Гитлер или не Гитлер, мы должны смириться и принимать вещи как они есть. Даже Гитлер, как Гаман[540] когда-то, послан Богом для каких-то Своих неведомых нам целей. Может быть, как наказание за грехи.
Но из Германии приходили все худшие и худшие известия. Времена Богдана Хмельницкого, изгнание из Испании, времена Торквемады и инквизиции были не хуже. Первого апреля был объявлен бойкот против евреев[541]. Велась систематическая травля, и радио — это очаровательное музыкальное и артистическое изобретение двадцатого века — передавало этот яд по всему миру.
10 мая устроили ауто-да-фэ всем еврейским книгам и книгам еврейских писателей[542]. К ним были прибавлены все те, кто писал в пацифистском духе. Шницлер, Вассерман, Фейхтвангер, Цвейги, Стефан и Арнольд, Томас Манн, Ремарк, не говоря уж о Марксе и Лассале (хотя Гитлер утверждал, что он — социалист).
Антисемитизм усилился в Польше и Румынии, двух странах, которые можно назвать «оригинал-юдофобами» [антисемитами]. На Дальнем Востоке готовились к регулярной войне. У Лиги Наций не было достаточно сил и престижа, чтобы сильной рукой утвердить демократию, мир, социальные реформы, накладывать санкции на тех, кто нарушал мир.
Экономический кризис в Европе и Америке затянулся, и мы были его жертвой. В Палестине цены на труд повысились на 70 %.
У меня прибавилось работы, приходилось сидеть за бухгалтерскими книгами до 11 часов вечера. И в кухне, и в доме надо было приложить руки. В январе исполнилось 13 лет (бар-мицве) нашего пребывания в Палестине, но мы его ничем не отметили.
Рут готовилась к выпускным экзаменам, у нас не было возможности взять ей учительницу в помощь, и я не раз помогала ей писать сочинения и решать задачи по математике — я тряхнула стариной и вспомнила все, чему когда-то училась.
Кроме того, я должна была энергичнее взяться за диететику, кулинарию. Я накупила все книги, которые могла достать в Тель-Авиве, по вопросам питания и диеты. В апреле у нас был такой холод, что мама простудилась и заболела сильным бронхитом. Она мало выходила из своей комнаты, и мне приходилось за ней ухаживать.
У Рут в комнате шли шумные подготовки к экзаменам. И среди всей этой домашней катавасии шли разговоры о будущем: о войне, которая надвигается, о Рут, которая не хочет ехать учиться за границу и вместо этого собирается пойти в кибуц, как и многие из ее подруг и товарищей, о Меире, который уже мальчиком таинственно и регулярно исчезает в «Гагана»[543] и нам ничего не рассказывает. Меир по окончании гимназии не собирался в кибуц, а хотел быть инженером, и было ясно, что он поедет в Хайфский Техникум[544]. Но у него еще был год учения в школе, так что это не было актуально.
Чтобы вырваться как-нибудь из всех домашних, профессиональных и особенно политических забот, мы организовали компанию «викэндлеров» (от weekend) человек в тридцать, которые по субботам иногда выезжали в автобусе или в такси, присоединенном к автобусу, по стране. Такие субботы были как бальзам, как гашиш, и я уж не знаю, как назвать то успокоительное средство, лекарство, с которым можно было бы их сравнить. Первая наша поездка с этой компанией была в Тиверию и вокруг Тивериадского озера.
Мы ночевали в новооткрывшемся отеле «Элизабет», <Элишева>. Оттуда был божественный вид на Генисаретское озеро, на Хермон и весь черный базальтовый город внизу. Мы заехали в Дганию, Цемах, Табху[545]. Мы пили чай у перса-абахиста с малюсенькими цитрусовыми — лимоно-апельсинчиками «тамара». Генисаретское озеро недаром называют «голубой розой» среди зелени и гор, с Хермоном вдали. Купались мы в источниках Эль-Хамия, серные источники, и пили бальзам — то, что на Кавказе называлось нарзаном. Особенно была красива прогулка к сталактитовым пещерам, по дороге масса олеандров, водопады.
Ужинали мы в Дгании. Женщины в колониях сильно постарели, пополнели, хотя по возрасту они еще не были старыми. Тяжелая физическая работа, пища, которая прибавляет вес, и нежелание следить за своей наружностью сделали то, что дамы, которые приехали с нами и которые были не моложе тех, выглядели в сравнении с кибуцницами — девочками.
Поездка на Мерон была с приключениями. По дороге мы «обросли» присоединившимися к нам путешественниками. За это нам сделали несколько «рапортов», полиция угрожала нам штрафами, но это только прибавляло веселья. Мы организовали несколько капелл на разных языках и состязались в хоровом и сольном пении. Была капелла русская, палестинская, на идише, немецкая, интернациональная. Пели по-испански, по-английски, по-французски и т. д. Венгры и поляки имели свои капеллы. Мы, русские, всех перекричали.
Мерон — это еврейский Лурд[546]. Импозантная дикость, воскресшее язычество. Больные и эпилептики, истерики, как во время Христа, приезжали со своими перинами, подушками, палками, костылями. Целыми семьями, с детьми, стариками валялись в проходах (чем ближе к святыням, тем лучше), на улице, и кроме того — тысячи любопытных туристов.