[581]. Тут позволено и танцевать, и жить.
В другом бистро мы наткнулись на другую сцену: немолодая дама в мехах и бриллиантах, в сопровождении очень приличной компании, напилась, может быть, первый раз в своей жизни. По-видимому, «с горя». Она устроила дебош, играла на бильярде, и конечно очень плохо, компания уговаривала ее вернуться домой. Но она отвечала: «Jamas dans ma vie!» — Никогда в жизни! Она пробовала привязаться и к нам, спрашивала, почему я не седая, как она, и заигрывала с Марком. Кончилось тем, что ее компания ее уговорила ехать кататься в Буа, потом в другой ресторан, и она дала себя уговорить. Я себе представляю, что они ее отвезли домой к мужу.
В кино мы видели «Мадам Бовари» и «Секс Фэбль»[582] с Виктор Буше и Марено и в последний день нашего пребывания мы еще раз пошли «попрощаться» с Венерой Милосской, Ренуаром, Сезанном, Клодом Моне, с Джиакондой, на которую я перестала быть похожей (я отрезала волосы, и прическа совсем изменила мой тип). И когда я выходила из Лувра, у меня было суеверное чувство, как на могиле моего отца в Вильне, что это последний раз, что я хожу по улицам Парижа, где я была так счастлива.
Марк ежедневно, в то время когда я была в Кордон Бле и в магазинах, посещал больницы, санатории, клиники, и, если было возможно, я его сопровождала, особенно за городом. У нас было столько впечатлений, что мы не успевали рассказать друг другу обо всем виденном и сделанном за день.
В Марселе мы были недолго, а в Александрии, где имели небольшую остановку, видели красивый сад Антониадус с Венерой Милосской — и, как это ни странно звучит, — с двумя руками и даже обручем в руке. Там же красивый субтропический ботанический сад. Истинные сады Семирамиды и Клеопатры.
Когда я вернулась домой, все решили, что у меня чертовски «парижский» вид, что я похорошела и помолодела, и мой муж с гордостью соглашался. Но сам он был более счастлив оттого, что очутился дома, с ребятами, в своем хирургическом кабинете; мы уехали зимой и вернулись в начале апреля. Сад уже был в весенней красе, анемоны, цвет яблонь. Свежие зеленые листья на вьющемся винограде.
Предпасхальная работа и суета меня, как всегда, захватили, также запущенные дела — праздники с гостями, Сейдером и проч. Вся семья и персонал получили подарки, большие и маленькие.
Меир без устали вертел новые парижские граммофонные пластинки, много Люсьен Боас, и пробовал их насвистывать. У него начали пробиваться усики, к нам часто звонили девицы — «можно говорить с господином Натанзоном»? И я должна была подумать раньше, чем ответить, что господин Натанзон сейчас подойдет или его нет дома, <или спросить: «Доктора или Меира?»> Наш «цуцик» стал кавалером. Я вдруг заметила, что в мое отсутствие у меня появился взрослый сын.
У Рут тоже появились свои «переживания». Она стала очень замкнутой. Зимний спортивный костюм ей оказался немного не по сезону. Но она была рада штанам: теперь все девицы ходили в штанах.
Я распаковала кухонные машины, которые мы привезли с собой, и электротехник их вмонтировал. Пришлось научить нашу кухарку пользоваться этими машинами, которые должны были нам всем сэкономить много сил и рабочих часов. Вначале она будировала, но потом привыкла к механическому мытью зелени, чистке картофеля и моркови, свеклы и к небольшой машине для выжимания соков. Еще я привезла столик для Бен-марен — или Вассербад — иначе говоря, грелку на пару. Этот столик на колесах начали возить из палаты в палату, чтобы держать пищу горячей. К тому же несколько булльот, Bouillottes, или решо Reshóts — кастрюли и тарелки на пару, чтобы сервировать больным пищу в теплом виде, если еда у них затягивается. Новые занавески из парижского кретона и другие украшения для больницы и дома (репродукции из Люксембургского музея) — все это мне дало много работы и радости. Медицинские распаковки и монтировки я предоставила нашим врачам, [которые в этом понимали больше].
Работа в новой кухне и приготовление новых блюд тоже занимали меня и весь персонал.
На Пасхе, как всегда, были у нас туристы и даже такие, которых мы только что видели в Париже и Швейцарии. Здесь мы уже должны были реваншироваться за все их приглашения, сначала Сейдером и потом поездкой по стране. Мы были в Реховоте, в агрономическом институте; везде шло новое строительство[583]. Все пардесим были в цвету и пахло флердоранжем. А в воздухе был стук молотков.
В мае была очень удачная выставка в Тель-Авиве[584], и мы несколько раз обедали в ресторане «Галина» на берегу моря, где было прохладно и приятно. На этот раз на Выставке не было киосков СССР и Германии. Символ выставки был «Летящий верблюд», восточная выносливость в соединении с западным полетом вверх. Было много красивых экспонатов, новые устроенные лужайки и очень приятная музыка.
В ту весну были сильные дожди, чего весной никогда не бывает. В Тиверии было настоящее наводнение с 30 убитыми и 80-тью ранеными и 100 тысячью фунтов убытка.
Нашей дочке исполнилось 20 лет, но она отказалась от какого-либо приема или празднества — она стала халуцой и бредила кибуцом.
Меир на этот раз был сильно занят своими выпускными экзаменами. Тем временем Рут не знала, как ей поступить: поехать за границу учиться в университет или пойти в кибуц. Трудно было влиять на женщину в 20 лет. Мы, конечно, хотели, чтобы она продолжала свое образование, но старались не вмешиваться. Пусть она сама ищет своих путей в жизни. С Меиром в этом отношении не было трудностей, он сразу решил после окончания гимназии учиться на инженера. Его даже не привлекала «заграница». В музеях и искусстве он видел антиеврейское язычество, ассимиляцию. Статуи и картины были запрещены еврейской религией: «Не создавай себе кумира!»[585]
Впрочем, поездки для наших детей уже потому не могли осуществиться, что у нас благодаря новым затратам на больницу образовался порядочный дефицит в бюджете, и мы не настаивали на том, чего они вовсе не хотели. Во внутреннем отделении было несколько тяжелых диететических случаев, были больные, питавшиеся без соли и белков, были избалованные дамочки, как они сами себя называли, «мфунекет»[586], были больные, которым нужно было давать концентрированную, питательную и в то же время очень легкую пищу. Даже по ночам я думала о диете завтрашнего дня. Мне снились кашки, супы, соки и проч.
Марк считал, что я не должна делать черную работу в кухне, что это понижает мой престиж и утомляет меня. Но я с этим не хотела считаться. В июле наконец Рут уехала в кибуц, и Меир кончил экзамены.
Тем летом были грандиозные похороны нашего национального поэта Бялика[587]. Весь Тель-Авив вышел на улицу, заполнили все балконы, окна. Все школы, корпорации и учреждения были в процессии, делегации из городов и колоний. Рабочие и раввины оплакивали нашего гениального поэта. [Более трагические и также торжественные похороны были устроены Арлозорову, который был убит на берегу тельавивского пляжа. Его смерть могла вызвать гражданскую войну, которая, к счастью, кончилась оправданием обвиненных. Настоящих убийц так и не нашли.]
Я работала не по силам. Как если бы за каждый легкий и приятный день за границей я должна была заплатить тремя тяжелыми дома. Так в спешке я себе хлебной машиной отрубила кончик пальца, раз я вывихнула ногу, оступившись на лестнице, и пришлось полежать и работать в постели. Так же работали наши врачи, и главная сестра, и весь персонал. Мы имели столько заказов на роды и операции, что мы начали снова думать о пристройке флигеля для внутренних болезней и увеличить таким образом санаторий, и освободить дом для других пациентов.
Для этого флигеля нужно было прикупить землю, разбить специальный сад, выстроить большую веранду для лежания — Liegehalle, и главное — выписать рентгеновский кабинет. Тогда мы были бы независимы от других рентгенологов. Но все эти планы были связаны с новыми затратами, «циркулус вициозус»[588] — новые долги, новые обязательства и новая работа. Нам врач по внутренним будировал — его пациенты всегда были последними, предпочтение давалось роженицам и спешным операционным случаям.
Будировала, собственно, его жена, Хана, она же была заведующая хозяйством, вернее экономка, с которой мне приходилось работать в тесном контакте. На общем собрании мы поставили им на вид, что увеличение больницы лежит на этот раз целиком на их ответственности, наши частные ресурсы окончательно исчерпаны, и мы не собирались влезать в новые долги.
Вторая трудность состояла в том, что пациенты большею частью хотели лежать в отдельных комнатах (значит первоклассные), а наш дом был построен больше для палат с несколькими кроватями, что снижало также плату.
Август был очень жаркий. Мы, как всегда, отправили маму в Иерусалим, и я несколько раз ее там навещала.
Для меня это были приятные вылазки: на Скопусе в амфитеатре были прекрасные концерты. В лунную ночь, на фоне светлого неба вырисовывались колонны нового подиума, а издали блестело Мертвое море и виднелись Моавитские горы. Раз мы поехали к морю осматривать северную «Поташ Компани», на иврите — «Хеврат Эшлаг». Нас повели на крыши, которые были поставлены на колонны, оттуда был вид на соляные прииски, рассолы, резервуары с химическими составами, соляные озера и белые, как бы снежные поля соли. Мы потом купались в море и пили чай в отеле «Калия» и снова при луне возвращались домой.
Вся «Поташ Компани» была дело рук и неутомимой энергии и головы сибиряка-инженера Новомейского, который годами боролся за эту концессию, затратил на нее весь свой капитал и умение