Жила я обычно в «Кинг Дэвид Отель», откуда фантастический вид на Старый город, на стены Иерусалимского кремля, Мигдаль Давид, оливковые рощи, монастыри и дороги. Иногда я гуляла по новым арабским районам — Катамон и Тальбия, по греческой и немецкой колонии. Там всюду были красивые виллы с садами, с гаражами и автомобилями у подъезда. Арабы эфенди разбогатели на земле, которую они нам продавали. Если бы эти люди поняли, что не запрещать продажу нам земли, а наоборот, поощрять ее и кооперировать с нами во всех наших предприятиях нужно, они бы от этого только выиграли, а не проиграли. Но зависть плохой советник. Они не могли переварить наши успехи, а англичане не способствовали нашему единению с арабами: это было невыгодно для администрации, которая хотела управлять и владеть. Лежа на терассе «Кинг Дэвида», я читала трилогию Вассермана «Морициус», «Андергаст» и «Керкауэн», та книга была предвидением того, что должно было случиться в Германии — политическое распадение Веймарской республики, моральное разложение и падение в пропасть.
Отдыхая в этом первоклассном пансионе, я снова училась тому, что могло мне послужить подспорьем в нашем деле: техника уборки (тут негры суданские и швейцарская прислуга убирали комнаты), образцы посуды, выписанной из Чехословакии, даже «решо»[590] как в Европе, чтобы пища была теплой, способ подавать масло, некоторые блюда, фрукты. В саду были столики под пестрыми зонтиками, цветы — красная герань и бугенвилия всех цветов, все это было красиво.
Салат подавался во льду, и к этому красное вино. Кофе турецкое, сладкое.
Когда я вернулась, дома Рут мне заявила о своем окончательном решении пойти в кибуц. Принципиально ни я, ни Марк ничего не имели против этого. У нас в доме она не раз слышала восхищение кибуцами и жизнью в коллективе. Мы хотели, чтобы в кибуц она вошла с готовой профессией как учительница или агроном, садовница или птичница, чтобы не быть пробкой на затычку или «Mädchen für alles»[591]. Но уже тогда у нее были личные причины, которые заставили ее не откладывать вступление в кибуц и не ехать учиться. И этой личной причиной был «бахур»[592], Эли, которого мы мало знали, потому что он редко появлялся на нашем горизонте.
Кибуц, в который вступила Рут, находился недалеко от Тель-Авива, и я утешала себя тем, что мы будем ее часто видеть. Для тяжелой физической работы она после операции аппендицита и всех детских болезней была, на наш взгляд, слаба, но мы ей этого не высказали.
В сомнениях и заботах моя девочка похудела. Перед отъездом мы с ней делали покупки: кожаная куртка для зимы, мустикер от комаров, одеяло, постельное белье, покрывало для дивана и вазочка для цветов. Это было все ее приданое. Про их кибуц рассказывали, что там безнадежные болота, которые еще годы нельзя будет осушить, потому что правительство об этом не заботится, а арабы, которым эта болотистая местность принадлежит, дики, не понимают вреда болот и причину смертности объясняют — мин Алла — «от Бога» <не анофелес[593]>. Мы, тем не менее, санировали почти всю Палестину, кроме тех мест, которые еще не в наших руках.
Меир готовился к Техникуму в Хайфе и тоже вскоре нас оставил. Мы нашли Меиру комнату с полупансионом у знакомых в Хайфе.
Чтобы заполнить пустоту, которая образовалась с отъездом детей, как если бы они уехали не на расстояние часа и двух от нас, а в Америку, я, как отравленная мышь, искала себе забвения в работе и в чем могла. Проблема внутреннего отделения[594] не сходила с очереди. Наши обсуждения все время велись на той почве, что, может быть, вообще стоит закрыть внутреннее отделение, потому что те деньги, которые мы зарабатывали на роженицах и операциях, мы тратили на сложных диетах для внутренних больных, на уходе за ними и на постелях, которые освобождались медленно и не по нашему усмотрению. Больные с 5000 каллорий были у нас не редкостью. Разнообразная пища и варка и санаторский режим осложняли дело. <Но тогда нам пришлось бы «выселить» наших компаньонов, а для этого не было денег.> В общем, подводя итоги всей своей работе, я не могла быть недовольной: дисциплина, товарищеские при этом отношения с персоналом; лиферанты, которые по традиции снабжали нас долгие годы первоклассным товаром, только еврейская продукция. Как моя бабушка, я все, что можно было хранить, покупала an gross[595], всегда имела порядочные запасы сухих продуктов, консервов и хозяйственных принадлежностей (как щетки, тряпки, мыло, бумага и проч.). Я не была мелочной, не скаредничала, не торговалась из-за гроша, и в этом отношении воспитала своих помощниц, мы работали всегда на доверии к поставщикам. Если пропадало доверие, что случалось очень редко, меняли и прислугу и лиферанта. Но без скандалов, без конфликтов. Как можно короче и радикальнее. Поэтому наше хозяйство было всегда солидно поставлено, девушки уходили только тогда, когда выходили замуж, садовник, прачка, дворник держались годами. Мы всегда пользовались теми же телефонами и адресами инсталляторов, столяров и других рабочих. Кто заходил в наш дом, его не оставлял.
Наша машина, раз заведенная, держится и тогда, когда мы с Марком в отсутствии, и я отказываюсь понимать тех хозяек, у которых вечно кризис, в маленьком или большом хозяйстве. Тем не менее эти кризисы приходят неизбежно, и не из-за плохого характера и плохой воли, а сами по себе, потому что, как человеческий организм, так и хозяйственный вечно требует смазки, починок и поправок.
Правда, я нарушила принцип «праздности», в обществе мне, верно, вменяется в вину «жадность», думают, что я из-за денег мало бываю в гостях, мало принимаю у себя: кафе у моря — мой отдых, поездка за город и путешествия за границу мне всегда были интереснее всей их мелкоместечковой светскости. Кроме того, мы скрывали, чего мне и моим товарищам по работе стоят постройки, улучшения, развитие нашего дела, с какими материальными трудностями и риском все это связано. Но я уже давно перестала считаться с «общественным мнением».
Моя филантропия, кроме регулярных взносов, свелась к тому, что мы от времени до времени принимаем бесплатных пациентов или за очень низкую плату, на операции и роды, и реконвалесценцию (поправку), если это случай, который не подходит под категорию больничной кассы и общественных бесплатных госпиталей.
Однажды мы выбрались с компанией наших «викендлеров» на катере вокруг Мертвого моря. Было темно, грязно, неудобно, но собралась очень теплая компания академиков, журналистов, певица оперы, и стало очень весело. В Эйн-Геди все полезли по крутой горе наверх, откуда замечательный вид, но когда надо было спускаться по той же крутизне, все завидовали нам, оставшимся внизу.
В Содоме мы осмотрели естественный туннель и «провал», похожий на пятигорский. Воронкообразная пещера высотой в 500 метров, солончаковая сказка. Нам сказали, что года через два здесь будет закончена солончаковая концессия Южного Поташа (приисков); везде в поселке чистота и порядок, комфорт, особенно в комнатах, в которые нас ввели. Вместо стекол — сетки от москитов, на всех кроватях тоже мустикеры. Женщин в то время на Юге совсем еще не было, все хозяйство было в руках мужчин, и в качестве поваров и лакеев — черные египтяне (Сомалия).
Нам предложили комнаты и ужин в кантине, но мы отказались, ночь была теплая, светлая, мы прекрасно могли спать на песке, укутавшись в одеяло, и ужинали своими сандвичами. Но в 10 часов вечера, отдохнув после тяжелой дороги, мы танцевали все вместе, гости и хозяева и арабские рабочие.
Все танцевали хору. Оттого ли, что местное население отвыкло от женщин, или климат Содома так действовал, но хора была более оживленной, чем в городе. В четыре утра мы оставили Содом. Мы поехали в «Нахлат Арнон». Арнон — это река в скалах, сталактитовые пещеры из таких пород, которых я еще не видела. В Скандинавии так, верно, выглядело в шхерах, как на картинах или в декорации «Пер Гюнта» Грига и в Художественном московском театре. Мы в купальных костюмах прошли пешком вброд всю реку вдоль, и по обеим сторонам были высокие стены — чувство нереальности.
Следующая остановка была «Калерое», или «Клей Рове», где купались когда-то римские воины, а вади Зерка — горячие источники — были приятнее всего. Только в Пистианах в Венгрии я когда-то купалась в естественном горячем бассейне. В Палестине есть такой же в Тиверии.
В Тель-Авиве появляются очень хорошие артисты, исполнители — скрипка Тибо[596] и Казадеус рояль. Также шопенист Уминский. Всё это музыкальные праздники, а фильм «Королева Христина»[597] с Гретой Гарбо был особенно приятен после нашей прогулки в арноновские шхеры.
Мы теперь больше не могли жаловаться на провинциальность нашей жизни. Каждая поездка давала что-нибудь новое, каждая гастроль приносила нам европейскую «культуру», по которой мы так тосковали первое время. В Хайфе, когда мы посещали нашего студента сына, мы осматривали новые фабрики, новостроившийся порт и Хайфу-бе — индустриальный район. К Рут в кибуц мы не ездили, потому что там негде было спать, товарищи спали по несколько человек в бараках. Когда она приезжала сама или с Эли, выглядела она похудевшей, одета была плохо, в сандалиях без чулок, вещи носила из коммуны, синие холстяные платья; у нас она перестала брать как вещи, так и деньги, чтобы не нарушать «равенства». Она с Эли не могли повенчаться, потому что в комнате у них спал всегда кто-нибудь третий, девушка или парень, и это называлось «примус». Почему примус? Потому что в семье есть муж, жена и примус, конечно. А так как она дежурила по ночам, то на ее постели спал еще кто-нибудь четвертый, а она спала днем. Таково было их пионерство. Мне было странно, что у меня такая большая дочь, которая не сегодня — завтра выйдет замуж и еще сделает меня бабушкой.