Когда я в Москве жила в микроскопически малой квартирке, все мои родные и знакомые пожимали плечами; когда я впервые устроилась в Тель-Авиве с беженской мебелью, сколоченной из досок апельсиновых ящиков, это было не лучше, чем у моей дочери в кибуце, но я лично и моя семья принимали это как должное и радовались каждой пестрой картинке и тряпке, которая украшала наше гнездо. [Мария Антуанетт в своем маленьком Трианоне чувствовала себя более счастливой, чем во всех Версалях и парижских дворцах.]
Палестина ждала приезда комиссии для решения местных дел, арабские беспорядки занимали не только нас, но и европейцев; Суэцкий канал и Средний Восток — Middle East — были вопросами международного значения и интересов. В Испании нарастало фашистское движение, Республике угрожал новый фюрер — Франко. Мы живем в период Кондоттьере[648], но в Италии это были маленькие вожди разрозненных государств, теперь это все в мильонном масштабе.
Во всей Европе нарастал экономический и политический кризис, забастовки. Антисемитизм, как пожар, перебрасывался с места на место. В Англии был страх потерять Индию, в которой было непрекращающееся брожение, и как конкурентка Англии разрасталась, или, вернее, как лягушка, надувалась Империа Романа.
Германия ориентировалась на дружбу с Японией. Политика Турции была неясна, а союз Англии с Россией был опасен для Англии как поощрение коммунизму. Нейтралитет почти ни для кого не был возможен, вопрос вступления в войну больших держав, как и малых, был вопросом времени. Англия и Франция были плохо вооружены в сравнении с Германией. При такой мировой ситуации мы были щепкой на волне. Арабы нам угрожали сбросить нас в море.
В середине августа произошло в Яффе зверство, которое возмутило и взбудоражило всю Палестину, особенно больничный мирок. Были убиты арабом две сестры милосердия на пороге своего госпиталя, когда они пришли на работу. Сестры эти учились с нашими сестрами вместе и имели много знакомых среди врачей. Кроме того, начали сыпаться бомбы на детские дома, детские сады; на улице Герцля — из окна поезда железной дороги, где десятки прохожих в то время ждали, чтобы поезд прошел; бомба в Сафеде, где старики и дети спали, и много подобных бессмысленных террористических жестоких актов. Число жертв дошло до 75.
Материально делалось все тяжелее, я начала сама ходить на рынок, чего ни я, ни моя компаньонка Хана никогда не делали. А в кухне и палатах мы с ней поделили работу, чтобы сократить персонал. Для починок и построек невозможно было достать рабочих, то же самое — для починки белья, многое приходилось делать самим в свободное время. Из-за переутомления у меня сильно разболелись ноги, пришлось себе заказать вкладки. После очков это был второй признак старости.
Большой расход тем летом был — покупка большого фрижитера, так как хамсины и жара при большом хозяйстве требовали большого фрижитера.
Однажды мне из Москвы написали, что дедушкин дом собираются снести и на его месте выстроить небоскреб. Этим как бы вычеркивалось место моего рождения и прошлое всей семьи.
Мне на следующую ночь приснилось, что я в каком-то большом и неуютном отеле. На берегу моря погибает на моих глазах пароход. Пассажиры каким-то чудом спасаются. Я хочу найти свой дом, может быть, это московский, или отчий виленский, или наш палестинский — я не знаю. Но я его не нахожу, ни переулка, ни номера дома, ни даже адреса. Дом сожжен и корабль сожжен. Я хочу отдохнуть в своей квартире, но вспоминаю, что в ней живут чужие люди. И этот кошмар повторяется много раз.
Я проснулась вся в слезах. Когда я осмотрелась и увидела, что я в своем доме, я решила, что это — символический сон еврейского народа, который потерял свой национальный дом, всегда просыпался на чужбине, и только теперь мы с невероятными трудностями заново строим свой дом.
В Тель-Авиве нашли адскую машину немецкого производства. На кибуц, где жили наши дети, были попытки нападения, но наши отбили. Нашему полугодовалому внучку приходится начинать свою жизнь в период войны.
В Испании разыгралась война, на которую были способны только потомки Торквемады и любители боя быков. В Германии изобрели законы специально для евреев под названием Нюрнбергские, а арабы организовались в Панарабию. Расовая ненависть разгорелась во всем мире. В Палестине под влиянием беспорядков все еврейские партии объединились, и прекратилась обычная между ними грызня. Колонисты начали давать работу еврейским рабочим, хотя они обходились дороже, но были вернее в смысле безопасности. <До сих пор они пользовались арабскими рабочими.> У нас организовалась новая милиция под названием «Гафирим»[649] — для самообороны. Англичане под предлогом беспорядков ввезли много войск, так как им нужны были базы близи Суэца и Египта. Евреям и арабам это стоило несколько сотен жертв. Мы знали, что со времен губернаторов Больса и Сторса всегда была тенденция проводить политику «divide et impero», поддерживать иногда евреев, чаще арабов, и под шумок привозить войска в подмандатную страну, где по закону им быть не полагалось. Порядочные Верховные Комиссары не могли бороться с этими империалистическими тенденциями и должны были резигнировать[650], другие же проводили колониальную политику, принятую всей британской империей.
К концу лета «Таймс» вдруг принял направление за евреев, писал, что мандат не выполняет принятых на себя обязательств, что евреи имеют исторические права на Палестину и что требования на покупку евреями земель и иммиграцию вполне законны. Увидели, что террористические арабские банды слишком далеко зашли, так как среди англичан тоже были жертвы.
В сентябре умер первый мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф[651], и для всех это был сильный удар. 16 лет тому назад, когда Тель-Авив еще не был городом, а маленьким городком, этот мэр и его жена Цинна умели обогреть каждого новоприехавшего и помочь устроиться. Все еще помнили, как на белом коне Дизенгоф, наш Городничий, гарцевал в пуримном карнавале, и весь Тель-Авив приветствовал его криками «Хейдад!» («Ура!»).
Траур был очень большой, и на улицы высыпало 120 тысяч человек. После Бялика он был самый популярный в городе человек.
Лето 36-го года было очень жаркое. И так как не было возможности платить двойному персоналу: тому, кто в отпуске, и тому, который их заменяет, я сама варила и заменяла то кухарку, то компаньонку, то экономку, то сестер.
От детей из кибуца было письмо, что Эли стоит на страже, что у Рути окончательно пропало молоко, и что они сомневаются, смогут ли в этом году провести свой годичный отпуск у нас, так как дороги опасны и с ребенком трудно ехать. Зелень из колоний не привозили, арабскую зелень мы бойкотировали, так же как они — наши товары, и нам пришлось вынуть все цветочные посадки в саду и заменить их грядками моркови, томатов, петрушки и свеклы.
К концу октября началось временное успокоение в стране, правительство начало принимать более строгие меры против террора, особенно после того, как было убито несколько англичан.
Когда наша кухарка и главная заведующая сестра и другие работники вернулись из отпуска, мы с Марком начали подумывать, как бы нам лучше использовать наш отпуск. Мы решили снова на некоторое время поехать в Европу, чтобы поработать в клиниках. Марк хотел снова специализироваться — на этот раз по операциям туморов[652] и раковых заболеваний, я — изучать диету. Несмотря на нашу третью молодость, мы снова ехали студентами, и средства у нас тоже были студенческие.
Я даже не поехала в Иерусалим за визами, передала все туристскому бюро, а с туалетами решила не возиться, а ехать в том, что имела. Рут, после того как она отлучила ребенка, приехала к нам попрощаться. Она выглядела похудевшей и истощенной душевно. Меира мы должны были повидать в Хайфе.
Мы ехали пароходом «Адрия», вторым классом. Страх за нашу оставшуюся семью, усталость после непосильной работы сделали эту поездку значительно скромнее в бюджете, но мы все же решили взять для отдыха и усовершенствования все, что возможно и позволительно нам с такими малыми деньгами. На пароходе вокруг нас образовалась приятная палестинская компания. По вечерам мы смотрели итальянские фильмы, и на этот раз это были мои любимые герои молодости: Мария Башкирцева и Пер Гюнт.
Мы часами лежали на палубе в шезлонгах, закутанные в пледы, говорили обо всем, о чем дома нам некогда было поговорить, мы действительно нуждались в этом тет-а-тет, которого не имели с нашей последней поездки в Европу. В Триесте мы обедали в маленьком приятном ресторанчике — прекрасная жареная рыба-филе и наш любимый кьянти. Мы отдыхали в старом отеле Савой, где залы и коридоры имели расписанные цветные стекла, огромные мраморные колонны и мягкие, хотя и потертые, большие ковры.
Ночью мы стояли у окна вагона, который нес нас мимо Тироля, Земмеринга в Вену [как во время нашей первой поездки в Палестину 16 лет тому назад].
Моя подруга Нина, которая была мне всегда сестрой, помогла нам устроиться вблизи ее дома, в меблированной комнате, где я имела право варить на спиртовке завтрак и ужин. Обедали мы в госпитале, в котором оба работали. Я себе купила теплое пальто, и Нина нашла мне дешевую портниху, которая переделала все мои платья, чтобы придать более нарядный и репрезентативный вид всем моим туалетам. Фешь! — как они говорили.
Вена, как всегда, была культурна, изящна и весела. Ее фашизм был спрятан еще где-то далеко, глубоко и проявился значительно позже. Впрочем, под обшлагом костюмов и даже пальто можно было иногда видеть Hakenkreuz[653]. Улицы приятные, спокойные, элегантные, театры с Прессардом, Рейнгардом и др. были для меня, как вода для рыбы, также и музеи, в которых я снова видела Тинторетто, Ван Дейка, Рубенса. Мы в свободные дни ходили куда возможно: в Бург, бывшие апартаменты Франца Иосифа, Марии Терезии, Марии Антуанетты, Елизаветы Австрийской. Гобелены во всю стену, реликвии Венского конгресса, комната, в которой принимали императора Александра Первого, портреты и сувениры всех австрийских принцесс, Рудольфа и портреты Марии Вечери, Наполеона и его жены Марии Луизы. Мы заблудились в истории, которая ушла и никогда уже не вернется — вместе с Габсбургами. Парламент был закрыт, и улицы Вены пусты. Я вспомнила, как профессор Геддес предсказал смерть некоторых столиц Европы: Петербурга, Вены…