Мы начали работать в госпитале, где было большое отделение раковых болезней. Марк присутствовал при операциях, я работала в кухне и прислуживала в палатах. По вечерам мы делились нашими впечатлениями. У нас была голландская печурка, которую мы сами топили брикетами угля и дровами и в которой я пекла картошку. Венский шницель (покупается готовым и только поджаривается) и готовый салат был нам ежедневный ужин. Я решила поправить Марка, который в этом сильно нуждался. Венские пирожные и пиво он получал на десерт. Марк говорил, что всегда, когда мы вдвоем, он счастлив. <Париж в «сокращенном виде»!>
Мы работали так усиленно, что у нас едва хватало времени на обеденную паузу; я прошла программу диететической кухни как теоретически, так и практически, и кухонная бригада из восьми человек мне в этом помогала. Также сестры-монахини ценили мое прилежание и давали мне работу в палатах. Я научилась многим новым венским блюдам, особенно печению. У Брихер-Беннера алкоголь и яйца были запрещены, здесь я делала разные «лодо», на желтках и вине. Я специализировалась на диете диабета и др. внутренних болезней. Техника работы в большом госпитале на 120 кроватей тоже была мне интересна, выдача пищи по палатам, записи на досках, квитанции и бухгалтерия, инвентарь и проскрипции[654] врачей и проч. правила ведения больничного дела.
В театре мы были на «Св. Иоанне» Бернард Шоу с Весели, на «Призраках» Ибсена с Дюрье и Эрнестом Дейтшем; Весели в <роли> Жанны Дарк мне не очень понравилась, но Дюрье была прекрасна, она дала новый тип женщины-матери, еще молодой, не изжившей себя и стоящей выше среды. Зато Дейч был не тот Освальд, какого я видела в России в исполнении Самойлова, Орленева и Карамазова. Новое время, новые птицы и новые песни. Еще мы видели комедии: «Матура», «Жан», «Жареный цыпленок» и тому подобное. Воскресенье мы бывали в церквах на разных «месса Солемнис»[655] в Стефанскирхе и других. В музее Барокко — Бельведер, прекрасный музей-дворец, с садом и картинной галереей, мраморными залами с огромными окнами в сад. Роскошь ушедшей Империи.
Кроме классического музея там была выставка модерного искусства, Сезанн, Дега, Ван Гог, Кокошка, Либерман, Ренуар, Роден и сотни менее знакомых мне художников австрийской, французской и голландской школы. По субботам мы заглядывали в Палестинский локал, где встречали сионистов и палестинцев.
Мы были в обсерватории Урания, смотрели луну, потухший вулкан, с массою кратеров, Сатурн с его обручем, и хотя я в первый раз видела мир через телескоп, я всегда, смотря на небо, испытываю чувство нашей незначительности, необъятности мира и суетности всех наших тревог и волнений. Однажды мы были приглашены в дом одного знатока герцлизма Ниссенбаума[656], и в тот вечер был интересный доклад об эпохе герцлевского движения, были еще несколько приглашенных из-за границы, нам показывали герцлевский музей, его портреты, старые издания рукописей, разные реликвии нашего великого вождя, так что вечер прошел в атмосфере оригинального венского сионизма. В симфоническом концерте мы слышали Пятую бетховенскую симфонию с Бушем[657], а в опере «Травиату». На этот раз голоса были прекрасные, но как Травиата, так и ее партнер Альфредо были стопудовые. (Может быть, это был Лео Слезак?[658]) Их папаша выглядел седым мальчиком в сравнении с главными героями.
Если бы не хор и оркестр и солисты и прекрасные декорации, я бы вообще перестала ходить в оперу, в ней сохранилось что-то примитивное от «зрелищ», без которых люди не в состоянии воспринимать музыку Мы были в натуралистическом музее и в Сокровищницах.
Однажды мы даже раскутились и пошли в Диана-бад — который мне напомнил наши московские центральные бани. Удовольствие было большое. Сначала купание под горячим душем, потом еще более горячий душ — лежачий, как водяной массаж, потом бассейн и плавание в теплой воде, наконец в теплом банном халате — маникюр и прическа.
Встретились мы с Марком в кафе при тех же Диана-бад, и было чувство, что мы как-то обновились, освежились и помолодели на десять лет. Все это удовольствие стоило на наши деньги — пустяки.
Какое-то тяжелое предчувствие говорило мне, что если это не наша последняя вылазка из Палестины, то пройдет еще много-много лет, пока я снова выберусь из дома. И поэтому, когда был вопрос, быть или не быть, идти или не идти (из-за денег, погоды или даже работы), я всегда настаивала, чтобы мы брали билеты даже на галерке, но ходили бы куда-нибудь по вечерам и в свободные дни. Марк с его податливым характером мне никогда не делал трудностей.
Из Палестины мы получали часто письма. Нам писали, что комиссия Пиля[659] работает во всю, что ждут Тосканини для дирижирования нашим симфоническим оркестром, а мама справляла свой 70-летний юбилей, и дети приехали ее поздравлять, все ее друзья и дамы прислали ей цветы и принесли подарки. Она получила нашу телеграмму и уже с нетерпением ждала нашего возвращения.
Мы на рождественские каникулы 1937 года сделали маленькую вылазку в Чехию: дешевым манером, с туристическим обществом поехали в Прагу. Мы в самой Праге тоже взяли круговой билет на автобусе и объехали все достопримечательности. Мы видели старый город, синагогу и статую Реб Лейбела[660], Градчаны, много церквей, слушали Мессы в церквях, благо праздниками повсюду были торжественные богослужения, и как ни странно — в пятницу вечером в синагоге играл орган и пел мужской и женский хор. Я была поражена, когда у дверей синагоги стояли нищие и просили милостыню. Я спросила еврея-чеха: «Ведь теперь суббота и нельзя держать деньги в руках?» На это он мне ответил: «Мицва — милостыня всегда дозволена». <Пражские евреи считали, что «история Праги — длинная история евреев в Праге».>
Самое сильное впечатление мы получили от старого Гетто и тех цепей, которые сохранились в Мерии[661], в музее, как воспоминание о старом Гетто. И еще надпись на мосту, по-еврейски: «кодош, кодош, кодош»[662], при распятом Христе. Какое унижение и издевательство должно было быть для набожных правоверных евреев, если они должны были проходить по мосту и поклоняться чужой святыне против своего убеждения!
По вечерам мы и в Праге ходили в театр — видели оперу «Проданная невеста» Сметаны и были на фильме с Мартой Эггерт.
Мы вернулись в Вену усталые, с некоторой дыркой в кармане, но очень довольные.
Мы решили энергично закончить наш курс и план занятий, и по вечерам мы уже оставались дома, чтобы готовиться — мне к экзаменам, Марку к той научной работе, которую он собирался опубликовать.
Перед самым отъездом нам еще удалось побывать на концерте Шаляпина, последнем, который я слышала до его смерти, и он пел арии из «Бориса Годунова», и «Фауста», «Демона», все, что я в юности слышала в Петербурге. Настроение в Европе и в самой Вене перед нашим отъездом было уже довольно сгущенное. В Испании, в Абиссинии и на Дальнем Востоке шли подготовления и военные действия, как в начале пожара — то тут, то там искра, которая вскоре охватит пламенем все здание.
В нашу честь друзья устроили предотъездный чай; Нина собрала своих знакомых венцев, были также врачи из того госпиталя, где мы работали. Мы пробовали их уговаривать запаковать чемоданы и поехать в Палестину. Австрия стояла перед «аншлуссом», и было ясно каждому ребенку, что Гитлер не оставит свою родину в покое. Но они отвечали все в один голос: «Вы не знаете венцев, это не немцы, у нас этого не может быть!» Мы сделали несколько прощальных визитов, к профессорам и врачам. Все они жили в прекрасных виллах, с вышколенной горничной в белом переднике и чепчике, которая нам открывала дверь и прислуживала за столом, со своим выездом, с необычайной обстановкой Bidermajer, с разными украшениями в стиле «Alt Wien»[663]. Все они были музыкальны, имели огромные рояли Бехштейн или Блютнер или Стенвей, все они говорили о будущем, как если бы оно было таким прочным и непоколебимым, как и их прошлое.
Роскошное угощение и веселая музыкальная атмосфера делали свое: хотелось хотя бы на этот один вечер забыть о той туче, которая нависла над человечеством и над еврейским народом, перестать быть Кассандрой и пессимистом. Эти ужины и вечера я не раз вспоминала, когда потом мне приходилось хлопотать о визах в Палестину для этих самых врачей-евреев, которые смеялись над нашими опасениями. Человек слеп и успокаивает и убаюкивает себя и своих близких, пока гром не разразится над его головой. Всех этих коллег разнесло ветром по всему миру: от Шанхая до Нью-Йорка, от Палестины и до Кипра. Большинство погибло в самой Вене. В Цюрихе мы остановились на несколько дней, и там наши пути с Марком разошлись на несколько недель.
Он поехал работать в Женеву, в университетскую клинику, я остановилась в санатории близ Лозанны, где был хороший вегетарианский стол и где мне было чему поучиться.
Несколько дней я проболела инфлуэнцией, которую схватила еще в дороге. Но меня скоро поставили на ноги: в этом санатории не признавали лекарств, только разные чаи из трав, ингаляции и горячие ванны.
Когда я поправилась, я начала работать в кухне под руководством французского шефа. Я научилась варить блюда, заменяющие мясо и рыбу, я купила несколько французских кулинарных книг, таблицы вычисления и проч. Интересны были диеты на понижение веса.
Этот санаторий La Loriers принадлежал адвентистской общине, прекрасно поставлен, с очень вышколенным и спокойным персоналом. Особенно в кухне было приятно работать в такой уютной атмосфере, которая была непохожа на нашу вечную спешку, с нервами, перебоями, с которыми мне всегда приходилось так тяжело бороться. Я всегда до этого и после этого боролась за снижение горячки, градуса спешки. У них казалось, что все делается само собой, шутя. Там была традиция, строго выработанный план, который мало меняется из года в год — и только сезон требует перемен. Иногда вводятся новые системы и новые методы, которые только слегка кое-что меняют или улучшают. Я это приписывала