3.6.42
Вчера мы, москвичи и тель-авивцы, хоронили нашего дорогого музыканта, профессора и сиониста Давида Соломоновича Шора.
У него была очаровательная улыбка, ласковое отношение к людям и то прекраснодушие, какого уже не осталось на этом свете. Я в Москве посещала его концерты: трио — Шор, Крейн и Эрлих, в зале Синодального училища, всегда камерная классическая музыка, преимущественно Бетховен. И как он играл Лунную сонату! Потом его лекции с музыкальными иллюстрациями — о Мендельсоне-Бартольди, о Мейербере, Рубинштейне и о еврейской музыке.
У него был оптимизм и вера во все прекрасное, он на все мог сказать «гам зу летова», и это к лучшему, даже в тяжелых событиях. Он еще успел принять участие в своем юбилейном концерте, и вся русская колония и много его учеников и поклонников было на похоронах. В его комнате на стене висят портреты работы русских писателей, музыкантов и исполнителей, с их автографами, самые ценные портреты, которые когда-нибудь попадут в музей.
29.6.42
Несмотря на отсрочку, Меир идет снова мобилизоваться, он себя плохо чувствует в партикулярном платье.
Тобрук[804] сдали, сдают и Севастополь. Мильоны евреев погибли и погибают, и никто не хочет или не может нас спасти. Наоборот, «Патрия» и «Струма» говорят о «джентльменском договоре» дать нам погибнуть. Я на это смотрю как на начало гибели всего цивилизованного мира. На жестокости и несправедливости нельзя строить новый мир и нельзя поддержать старый. Когда теряется мораль, теряется и сила сопротивления. Нельзя за наш счет спасти человечество.
У нас экономически, как во время инфляции: цены берем высокие, платим долги, тратим огромные суммы на расходы по делу, и в конце концов ничего не остается, нет заработков. Людям бросаются в глаза эти большие суммы, а стол должен быть первоклассным, но мы богаче от этого не стали.
Мама снова вернулась к себе в комнату со своей частной сестрой, и к ней приходят по целым дням посетители. Ее комната выглядит как будуар примадонны в момент, когда ей приносят цветы. Она радуется своей популярности, но когда гости уходят, она зовет меня или сестру и велит вынести цветы: «Я разлюбила цветы, все равно помирать!»
Мы начинаем по карточкам получать белый хлеб для больных, по триста грамм на человека. Печем дома добавочный хлеб, как это было во время первой войны.
28.7.42
Немцы идут на Царицын (Сталинград) и на Кавказ.
[Читаю Морли «Историю Англии».]
29.8.42
Уже девять дней, как Меир в Сарафенде, там тренируют новобранцев. Было два письма от него, он переносит, по-видимому, большие трудности, но храбрится и пишет, что «хакол беседер» — все в порядке.
4.9.42
Вчера я много плакала над письмом моего сына. Он был болен, имел высокую температуру, лежал в военном госпитале, и в письме как бы прощается с нами. Этот несентиментальный сабра благодарит нас за все, что мы ему дали. Одно из двух: или он очень болен, или его посылают на фронт, и он думает, что не вернется. Трудно понять. Он пишет, что только теперь оценил, что значит дом и родители, поминает Рут и всю ее семью. Для матери сын всегда — несовершеннолетний ребенок, никогда не мужчина, а тот же малыш и школьник, каким его помнишь с прежних лет. И хотя у него уже пробились усы или скоро он может жениться, для меня он остался таким, каким был в детстве.
15.9.42
Мы с Марком были приглашены в один кибуц вблизи Хайфы, провели там несколько спокойных часов. Спустились в вади, в котором много фиговых деревьев, клены, боксеры (стручковое дерево[805]), красные и белые олеандры и много дубков. Все это на берегу небольшой речки.
Многолетние деревья эти стоят с библейских времен, рука человека к ним не прикасалась. Корни вросли в скалы, и благодаря землетрясениям и подпочевенной воде отвалились слои земли и корни видны до самого основания. Эти корни, в поисках орошения, живой воды, столетия и, может быть, тысячелетия шли вглубь, встречали по дороге камни, скалы, кремневые породы, но они как бы с отчаянием разбивали все преграды и шли дальше. Наконец они нашли этот родник воды и не погибли. Деревья растут, живут и каждый год дают новые побеги. Разве не так же наш народ? Какие гонения, препятствия, жестокости, враждебные и чуждые нам народы не раз попадались нам на пути, но наш исторический путь не останавливался, мы шли вглубь в нашу национальную сущность. Ни ассимиляция, ни смешанные браки, ни временные поблажки великих сих, разные эмансипации, ничто не помешало нам остаться теми же семитами, с черными и печальными глазами, с длинными носами, с темной кожей, а главное — с еврейским сердцем. Страна, язык, религия, культура — все наше.
Внизу, у устья источника поставили дизель-мотор и проложили трубы, чтобы поднять воду наверх, в кибуц, где молодая палестинская молодежь строит и сажает, выкорчевывает камни своими непривычными слабыми руками, растит детей, устраивает праздники — новые традиции, основанные на старых легендах: «омер» — весенний праздник первой жатвы, «суккот» — украшение веранд наподобие «кущ», «Ханука» — восемь свечей и спектакли детей на тему «менора после возвращения в Иерусалим из Вавилона», Пурим, праздник освобождения от гонений Амана и, наконец, — Пасха, праздник весны и Исхода, борьбы за свою землю и восстановление еврейского государства.
Мы рвали фиги, цветы на берегу этого ручья, а арабки везли в жестяных банках воду в свои окрестные деревни. «Нарком Сайда», — говорили они, и мы отвечали тем же.
1.10.42
Мы ездили в Иерусалим. Марк имел консилиум, и мы остались на день, чтобы посетить наших друзей. Были в Рокфеллеровском музее. Красивое место, старая крепостная стена вокруг, фон старинный, а сад вокруг музея распланирован очень модерно <современно>. Стиль дома готический, сами древности немногочисленны, но содержатся очень заботливо, есть каталоги на всех языках. Двор внутренний с фонтаном в середине, напоминает одну из базилик в Риме, вокруг фонтана — каменные колонны и каменные скамьи для отдыха.
Читаю снова Шлецера о Скрябине[806]. Как далеко все это от нашей действительности, мы являемся свидетелями не Божественной симфонии, а дьявольского вандализма — жестокости, зла, концентрационных лагерей, поездов, в которых с помощью газов уничтожают детей и стариков и женщин. (Это крематории для живых — на колесах.) В мире, где наука, врачи и больницы служат не лечению и спасению от смерти, а служат уничтожению человечества, где переливают кровь <живых еще> младенцев в банк крови для арийских солдат, где делают эксперименты над здоровыми, как если бы они были кроликами, крысами, — в этом мире, где врач — синоним палача, звучит Дьявольская какафония <а не Божественная симфония>.
В школах преподают расовую ненависть, перед целым классом демонстрируют еврейских детей, как если бы они были обезьянами в анатомическом музее, женщин заставляют совокупляться из «евгенических соображений»[807] и проч., и проч.
Детей переезжают танками и бросают об стенку, потому что так «дешевле», не надо тратить снарядов, и людей сжигают живьем с той же целью. Что сказали бы Толстой, Короленко, Бриан[808], Христос? Не сопротивляйся злу? Подставляй другую щеку, когда тебя бьют по первой? когда на твоих глазах бьют по щекам твою мать и ребенка?
Марк тащит меня по разным кибуцами и в Иерусалим, и в разные поездки с собой, чтобы рассеять мою меланхолию <депрессию>, но я читаю газеты, слушаю радио, слышу рассказы новоприехавших, и я хочу умереть…
20.10.42
Идет осада Сталинграда.
Сегодня я послала Меиру через товарища несколько фунтов, так как не знаю его адреса — «эй шам баарец»[809]. Не могла много писать.
4.11.42
Ждем на один день на побывку Меира, он на этот день заказал не более и не менее, как ванну, дантиста, гостей, билет в кино и еще всякие дела. Я не знаю, увидим ли мы его вообще.
Мы слышали, что Черниховский очень болен. Он где-то в Иерусалиме. Так кончает свою жизнь лучший поэт-классик, который возродил язык и поэзию, который приобщил свой народ к мировой поэзии и эпосу. <И создал модерную медицинскую терминологию.> Через три недели его 50-летний литературный юбилей. Он даже не удостоился порядочного санатория!
7.11.42
Сталинград геройски защищается. Сталин требует второго фронта, против него стоят три мильона немцев.
Гитлеровские речи по радио гангстерского характера, о евреях он говорит, как взломщик, что их надо «кальт леген»[810], и мир и немецкий народ все это терпят, антисемиты ему сочувствуют.
Маме снова сделали впрыскивание против сердечной слабости, мы от нее скрываем о Черниховском, она его очень любит.
Я читаю метерлинковскую книгу о муравьях.
13.11.42
В Африке немцы терпят сильные потери, русские отобрали Шлиссельбург. Дарлен перекинулся на сторону союзников, а французский флот сконцентрирован в Тулоне и наконец-то есть ВТОРОЙ ФРОНТ!
15.11.42
Союзники празднуют победу, из Лондона радио-передача с колокольным звоном, Биг-Бен, оркестр, хоры, а у нас тяжелый траур по еврейским жертвам в Европе, сюда наконец дошли все сведения[811], которые до сих пор скрывались Палькором[812].
Осень переходит в весну, все зелено и тепло, апельсины желтеют. Маму вывезли сегодня на балкон, но она не могла долго сидеть.
28.11.42
Меир был дома, бегал, торопился, накупил себе книги и разные дорожные вещи и туалетные принадлежности, пообедал и снова уехал.
29.11.42