Поколение — страница 1 из 41

Поколение

ПОСТИГАЯ МИР СОВРЕМЕННИКА

Будущее нашей литературы во многом зависит от того, как сегодня общество проявляет заботу о новой писательской смене, как способствует гражданскому и профессиональному становлению таланта, какие предъявляет требования к тем, кто завтра возьмет на свои плечи ответственность за духовную жизнь народа.

Десять лет назад, в октябре 1976 года, вышло в свет постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью». Оно стало этапным для судеб молодой литературы, определило новые идейно-художественные высоты в работе с творческой молодежью, дало мощный импульс художественному поиску молодых.

В сборник «Поколение», предлагаемый вниманию читателя, вошли произведения молодых российских прозаиков, чье творчество развивалось в рамках минувшего десятилетия. Вот почему эту книгу можно считать своеобразным итогом, творческим отчетом молодых литераторов за минувшее десятилетие, прошедшее под знаком реализации важнейшего партийного постановления.

Знакомство со сборником «Поколение» приводит к мысли об интенсивности художественных поисков молодой российской прозы, ее стремлении отразить серьезные проблемы, встающие перед современным человеком в его духовном, личностном становлении и развитии. Широка и многообразна тематика произведений, вошедших в книгу. Здесь и производственная тема, и картины жизни современного села, и ретроспекции в суровое послевоенное время, и сложные социально-бытовые коллизии, связанные с поиском нравственных ориентиров.

При всей широте талантливых художественных исканий и интересном многообразии жизненного материала, вовлеченного в орбиту писательских наблюдений, мне хотелось бы выделить то общее, что объединяет и роднит новую литературную генерацию. Эту общность можно выразить одним словом: ответственность. Ответственность перед читателем за свою работу, за каждую строку, написанную тобой, за каждое слово, обращенное к людям. Ответственность за свою позицию в литературе. Ответственность за свою принадлежность к литературному «цеху», которому поручена высокая миссия нравственного воспитания человека.

Вопрос об ответственности молодого писателя за свой труд приобретает особую остроту именно сейчас, когда партия предъявила новые требования к нравственному содержанию личности, объявила непримиримую борьбу пустословию, парадности, легковесности, непрофессионализму. В этой борьбе за нравственное совершенствование человека, за утверждение новых общественных форм жизни молодое писательское поколение должно сказать собственное, незаемное слово.

Именно на этом пути и хочется пожелать успеха молодым российским прозаикам, принимающим от старшего писательского поколения эстафету беззаветной верности делу партии, идеалам коммунизма.

Сергей Михалков

ПОВЕСТИ

Николай КурочкинЮРИС ЦИВИЛИС

1

Генри Форд в интересной книжке «Моя жизнь и мои достижения» (в двадцатых годах ее у нас перевели) писал, между прочим, что специалист — это человек, который точно знает, почему то, что вам нужно, сделать никак нельзя, и если бы он, Форд, прибегал к нечестным методам конкуренции, то самым верным и самым подлым было бы снабдить конкурента целыми полчищами специалистов. Так сказал Генри Форд-первый, толковый инженер, великий организатор производства и жаднючая акула капитала. Форды — второй и третий ничего такого же вот достойного не сказали, они были просто акулы капитала.

А цитирую Форда я потому, что читал его, когда активно внедрял НОТ. Тогда я читал и Форда, и Тэйлора, и Гастева, и Ерманского, и Файоля, и Джилберта, и Попова, и Керженцева. Полезные книжки. Умные.

А вспомнил я Форда сейчас потому, что главный инженер нашего треста Галямов, хотя он Форда не читал и вообще уверен, что Форд писал только приказы по фирме и сумму прописью в чековых книжках, считает меня вот именно таким специалистом.

Надо сказать, это не вполне безосновательно.

В какой-то мере.

Все в мире в какой-то мере небезосновательно. Даже театр абсурда и романы Кафки. А романы эти я читал. И Сэмюэля Беккета с Арнольдом Беннетом не спутаю. Хотя есть даже литературоведы, которые их путают, а я всего-навсего серый инженер из северо-западной Сибири. Знаете, что такое «серый инженер»? Это человек со средним образованием (иногда даже законченным средним), занимающий должность инженера и боком, скоком или грудью: напролом проходящий и аттестации, и сокращения штатов, и реорганизации аппарата.

Так вот, я, Анатолий Кошкин, серый инженер из нарымских дебрей, без отличия кончивший стройтехникум, живу в этих дебрях полнокровной, насыщенной, интересной жизнью. Я и лектор общества «Знание» (да и руководитель этого общества, в масштабе треста) по любым темам: экономическим, литературы и искусства, международным, морали. Я и вице-президент клуба книголюбов при ДК «Нефтяник» (и член районного правления Общества любителей книги). Я и в Обществе охраны памятников истории и культуры работаю, и в Совет городского краеведческого музея вхожу. И в обществе коллекционеров тоже не последний, да, собственно, я его и организовывал. Между нами говоря, я раза три подменял зама по кадрам — он пропагандист системы экономического всеобуча в высшем звене кадров, и я за него лекции иногда читаю и семинары веду.

Вся эта многосложная общественная работа, конечно, времени требует. Но зато я не одеревенел, как тот же Галямов.

Из чего складывается его жизнь?

Работа в рабочее время, работа в нерабочее время, заседания и совещания в свободное от работы нерабочее время, а в промежутках — торопливая еда, сон, прерываемый звонками с трассы, а перед сном осовелое сидение перед голубым экраном с журнальчиком «Человек и Закон», открытым на детективчике. Он сидит, расслабив перегруженные многочасовым сидением на стульях, в вертолетах, в «уазике» мышцы (насколько можно расслабиться в магазинном костюме, рассчитанном на рост ниже галямовского), а в ушах сливаются в баюкающий гул слезливые попреки жены (опять билеты в кино пропали, все тебе некогда, опять в мятой рубашке ушел утром, когда глаженая рядом лежала, опять в школу не сходил, было родительское собрание с отцами, одна я, как мать-одиночка), ширканье коньков и клюшек по льду, одышливое бормотание Николая Озерова и ток собственной крови, а перед глазами серым снегопадом мельтешат строки журнала, хоккеисты на экране и свитер жены. Иногда его пробуждает рев болельщиков, он встряхивается, виновато поддакивает жене, фиксирует в памяти счет на табло, проглатывает абзац детектива и опять задремывает, с каждой шайбой все глубже утопая в сон. Это монотонно-суматошное существование иногда прерывается рыбалками, преферансом по полкопейки, вылазками в ДК на спектакли или концерты: Галямов долго решает мелкие производственные и околопроизводственные вопросы в углах фойе, последним входит в зал, усаживается рядом со счастливой женой на лучшие места и начинает сопеть. В антракте его будят.

Это не жизнь.

Мне вот спать даже на скучных гастрольных спектаклях нельзя (я пишу рецензии для районной газетки), а ему не спать нельзя. Организм берет свое.

Нет, это не жизнь.

Галямов помнит фамилию Пикассо; да, он ее слышал и даже вроде что-то видел: это такой абстракционист. А вот Матисс, Шагал, Кустодиев — это для него уже пустые звуки, ничего ему не напоминающие. Да что там живопись! Он, инженер-строитель выпуска 1965 года, ни одного архитектора после Микеланджело и Росси не знает. Я проверял, вызывал его на разговор. Не знает! Забыл! Главный инженер треста, строящего целый город!

Да, он все отдает своему делу. Я бы даже так сказал: Галямов всего себя отдает своей должности.

Должность ответственная, дело архиважнейшее. Наш трест строит нефтепроводы и газопроводы, обустраивает несколько групп нефтяных месторождений (а чтоб выкачивать из пласта всю нефть, а не пенки и сливки, как американцы в Саудовской Аравии, знаете сколько надо насосных станций, замерных установок, вахтовых поселков построить?), строит город нефтяников и полдесятка поселков на трассе газопровода. И Галямов всего себя до капельки отдает.

Таким, как Галямов, по заслугам дают ордена и медали, им запросто достаются путевки на курорты, их насильно выталкивают в отпуск, с трудом отрывая их от работы, о них пишут в газетах. Это — по делам их, это они заработали. Но, по-моему, именно такие люди и отодвигают коммунизм.

Дети их растут безнадзорными, культура и история идут мимо них, любовь они теряют (некогда, ведь любовь требует времени, сил и внимания). Развлечения им доступны тоже лишь не отнимающие времени и сил: они считают себя болельщиками, но на самом деле за перипетиями игры не следят, им важен счет: любимая команда выиграла очко — прекрасно, за пять секунд узнал результат и получил удовольствие — короче, им некогда заниматься развитием себя и своих детей, то есть тем, что в Программу партии вписано как главная ее цель.

Вы скажете: Кошкин не прав, в работе эти герои развивают все свои возможности, в работе они общаются с природой, работой они воспитывают и детей, и своих и чужих, показывая примеры самоотверженного труда. Внимание жене они тоже оказывают через работу, отдавая ей, жене, свою немалую зарплату.

А я скажу — чушь это! Разделение труда давно достигло такой глубины, что уже нет профессий, позволяющих человеку в процессе труда развивать все свои способности. Вот вы на чем сидите? На стуле, так? Семьсот лет назад столяр, чтоб сделать всего лишь стул, сперва шел в лес, общался с природой, подбирал дерево, потом развивал мускулатуру, пилил это дерево и строгал, потом занимался художественным творчеством — сочинял стул, потом ремеслом — делал стул, потом торговлей — продавал. Все человеческие способности требовались, чтобы сделать стул. Потому тот стул и стоит в Эрмитаже. Наши стулья в Эрмитаж не поставят. В них нет души. Тот, кто их пилил и строгал, понятия не имел о том, в каком лесу они росли, тот, кто проектировал их форму, понятия не имел, кто их будет делать.

Разделение труда! Работа сегодня требует от человека, где бы, кем бы он ни был, применения не всего спектра, а одной, двух или там, скажем, пяти способностей, но в такой степени, что остальные отсыхают, атрофируются.

Ведь не зря рабочий день ограничен. Это чтобы оставалось время для увлечений, потому что в труде в эпоху глубокого разделения труда никто не может себя полностью реализовать и, значит, не может развиваться всесторонне, а только однобоко, уродливо, с перекосами.

Галямов наш живет как под гипнозом. План любой ценой! Это где-то там, не на Севере и не в строительстве, пусть считают копеечку, бьются за эффективность, учитывают социальные последствия интенсификации труда и прочее, а у нас — стране нужна труба! Труба будет — все простят. Победителей не судят!

Я встал у него на дороге.

2

Фактически главного инженера в нашем тресте нет.

Штатная единица занята здоровенным энергичным мужиком, трижды орденоносцем в тридцать четыре года. Но…

Но он занимается, во-первых, трубой, во-вторых, трубой, в-третьих, трубой и, только в-четвертых, всем остальным. В общем объеме работ магистральные нефте- и газопроводы по стоимости занимают тридцать процентов, все же остальное — это жилье, нефтепромыслы, дороги, школы, детсады… Но главный занимается не дорогами, не школами. Есть у него зам по производству, но и ему, увы, не до производства. Если он удержится в этом кресле полтора остающихся до пенсии года, можно рассчитывать на персональную, не случайно он создал сложную и тонкую систему взаимоотношений с областным и местным начальством и почти все свое время тратит на охрану этой системы от толчков извне. Что он любит и умеет — это представительствовать: встречать делегации, возить их по объектам и говорить на банкетах.

Управляющий у нас хороший, но он один, а в сутках, как ни крути, двадцать четыре часа ноль-ноль минут, так что вопросы технической политики, кроме трубопроводного строительства, на свой страх и риск решают начальники соответствующих отделов. И при этом стараются, чтоб ни одна мало-мальски важная бумага не попала к Галямову. Его стол называют «кладбищем бумажек». Отдал ему — все, жди, пока не надоест, а надоест — иди к секретарше, она отомкнет галямовский кабинет, пороешься в столе, может, повезет и отыщешь свою бумагу. Может и не повезти. Я так искал отданный Галямову на подпись проект распоряжения. Через месяц бросил искать, новое написал, а через полгода обмусоленный проект сам пришел. Прилетел с трассы. Поверх моей писанины фломастером был нарисован кусок трассы газопровода, а на обороте столбиком фамилии и суммы: фамилии сварщиков и премии им, а за что — Галямов или забыл написать, или не успел, когда отдавал вертолетчику бумажку. У нас это бывает.

Хорошо, что сильные начальники основных отделов. И плохо, что начальник отдела труда и зарплаты слабый.

Я слабый.

Галямов долго терпел. Не из гуманных побуждений: он проявляет гуманность только к таким, как сам, фанатикам-самосожженцам. И не в надежде на то, что я наберусь опыта или поумнею. Об этом он, я знаю, даже и не мечтал, не то чтоб надеяться.

Просто я — его личное приобретение. Он меня в трест перетянул, он мне квартиру вне очереди «сделал», так что выгнать меня — это расписаться в своем неумении подбирать кадры. Честолюбие и самолюбие не позволяют в таком признаться.

Но теперь, теперь он меня не то что с работы, теперь он меня в пыль бы истер, если б Уголовный кодекс отменили хотя б на денечек…

3

Знакомство Кошкина и Галямова началось с неприятностей, и довольно крупных, для Галямова. Он был начальником сварочно-монтажного управления, но уже в принципе решено было, что главным в трест идти ему, а не Шпалорезову. И тут свалился на его голову главный бухгалтер — ревизор министерства с целой бригадой подручных: сварливая тетка — спец по новой технике и рацпредложениям, производственник из Тюмени, и этот… как его… Кошкин — по труду и зарплате.

Все сперва шло нормально, как всегда в ревизию: что-то находили, что-то в акт включали, но потом Кошкин раскопал давно забытые прошлогодние наряды. Объясняли ему, объясняли: управление трубопроводное, плотников-каменщиков не имеем, с трестом пока договор заключишь, год пройдет, да пока построят — год; а эти шабашники за три месяца все сделали, смотри, вон она контора стоит, вон она, игрушечка!.. Ну и что, ну договорились, что уплатим им двадцать семь процентов от сметы, и уплатили. А что в нарядах ерунда всякая понаписана, так это ж понятно: под те проценты подтягивали… Нет, уперся Кошкин и давай кадило раздувать, народный контроль подключил, прокуратуру. Короче, только-только до суда дело не дошло, но за все, вскрытое ревизией, Галямов, уже перейдя в трест, уплатил одну треть оклада, лишился премии за второе полугодие и получил выговор горкома. Ну, выговор скоро сняли за своевременную сдачу второй нитки Самотлор — Тюмень — Альметьевск, а остальное… В общем, Кошкина Галямов запомнил.

А когда в тресте начали доукомплектовывать штат, Галямов пошел к управляющему и сказал:

— Нам нужен начальник ОТиЗа. Там сейчас сидят две дамы: ни толку от них не добьешься, ни на трассу не пошлешь.

Стуков засмеялся.

— Я не против, но нет в Нефтеболотске специалиста такого, чтоб мог он в отделе работать. Может, и Вартовске или еще где поблизости знакомый есть?.. Только чтоб честный был, это работа такая, деньги рядом… принципиальный и честный!

— Честный и принципиальный?.. Есть такой.

И Галямов позвонил в Вартовск и разыскал Кошкина.

Кошкин легко поддался на уговоры, хотя и в зарплате терял и работа нисовская ему больше нравилась, творчески мыслящему индивиду на такой работе полный простор.

Кошкин десять дней в месяц вкалывал, двадцать дурака валял: анекдоты рассказывал, помогал отстающим, доводил до товарного вида работы, вернувшиеся с рекламациями ЦНИБ, шлялся по знакомым прорабам, и при всем этом каждый квартал шеф вполне заслуженно объявлял на общем собрании: «Поздравляю всех! План нормативно-исследовательских работ вы выполнили, лучше сказать — вытянули. Премия будет. Но за это, как и в прошлом квартале, надо сказать спасибо Владимиру Максимовичу Шорину, Толе Кошкину, Вите Стрелкову и Эльвире Дмитриевне, в основном на их плечах лежала тяжесть».

Странная работа — не то инженерия, не то прикладная паука, не то экономика. Но она позволяла Кошкину и безбедно существовать (руководитель группы, оклад сто шестьдесят и премия семьдесят пять процентов оклада за квартал!) и получать моральное удовлетворение.

Все можно было получить от этой работы.

Все, кроме одного.

Кроме квартиры…

Квартиру нельзя было получить. Гримасы двойного подчинения: трест, при котором НИС «аккредитована», отказывает: вы не наши, пусть вам Центр НОТ жилье выделяет; а Центр НОТ может строить в год один дом, и то не каждый год, и строит: в Люберцах дом, в Уфе дом — и все, лимит на пятилетку кончился. А строить по одной квартире в год в пятнадцати городах, где есть НИСы, он не может.

У этой кутерьмы есть глубокий подтекст. Из Москвы говорят: «Не можем мы вас жильем обеспечить», — и это означает: вы же — проверяющая организация, вы их в кулаке должны держать, чтоб они вам на блюдечке ключи подносили. Берите их за глотку и выжимайте жилье! А на местах говорят: «Нет, не можем мы вас жильем обеспечить», — и это означает: «Вы, маму вашу так и так, нас то под денежный начет, то под лишение премий подводите, а то и под суд, — а мы вам хаты? Шиш! И ковры вам из нашего лимита и путевки, ну это ладно, профсоюз один. Но вот квартиры?! А ну, юриста ко мне!.. Имеем мы право не ставить на очередь лиц, в штате треста не состоящих? Имеем?.. Ну и до свиданьица!»

Кошкин этот подтекст досконально изучил, когда его избрали в местком НИСа, в жилищно-бытовой сектор. В глубине души рассчитывал, что теперь-то для НИСа хоть одну квартиру выбьет, хоть тому, кто первый на очереди, — Кошкину А. П. Увы!.. Он ходил по трестам, обрисовывал в самых ярких красках тяжелое квартирное и бесквартирное положение нисовцев и в ответ слышал одно и то же:

— Понятное дело. Да, да… Сочувствую, голуба, но помочь, к сожалению, не могу. Рад бы, но… Переходи к нам в трест, может, что и подыщем, а так…

Квартира не светила, а жить в восьмиметровой комнатке мужского общежития было неинтересно. Лелька молчала, но Кошкин понимал, каково ей бегать через дорогу в женское общежитие в туалет и вообще… Тем более что обещали всех семейных из общежития выковырнуть, переселить куда-то в мифическое семенное общежитие на край города. В общем, Кошкин даже обрадовался звонку Галямова.

Шеф покряхтел, но отпустил. Сказал только: «Имей в виду, Толя, для тебя у нас место всегда найдется. Всегда. Ну, звони, и того, не обижай наших, когда в ваш трест приедут…»

Галямов сдержал слово: в июне Кошкин перебрался в Нефтеболотск, а в ноябре отметил новоселье в двухкомнатной квартире на седьмом этаже второй в городе девятиэтажки. Счастливая дочь гоняла по еще пустым — до начала навигации в мебельном не было ничего, кроме зеркал и стульев, — комнатам на трехколесном велосипеде, а Лелька не вылазила из ванной.

А в декабре начались трения.

4

Галямов злой вернулся с трассы: стояло позднее тепло, болота не промерзали, техника тонула и землерои сорвали график. Помылся, отоспался и пошел в райком на пленум. Там получил «на вид» за недостаточное внимание к бригадному подряду по методу Злобина в жилищном строительстве и тут же, вызвав Кошкина, потребовал в две недели перевести на этот подряд все строительство жилья. В Нефтеболотске непременно.

Кошкин подумал и заявил, что, во-первых, объем расчетов, которые нужно выполнить для перевода на метод Злобина, не позволит уложиться в две недели, во-вторых, материалов не хватает и, если бригады, которые еще не работали по методу Злобина, не уложатся в срок, это дискредитирует метод в глазах самих строителей, а в-третьих, главный инженер не по адресу обращается: бригадный подряд — новая форма хозрасчета, а не оплаты труда, а хозрасчетом должен заниматься плановый отдел. Он же, Кошкин, как начальник ОТиЗа, готов выполнить свою часть работы: мобилизовать трудовиков в управлениях, привлечь НИС и выдать калькуляции затрат труда и зарплаты на те объекты, которые переводятся на этот безусловно замечательный метод.

Галямов взорвался: все эти «во-первых, во-вторых и в-третьих», все это раскладывание по полочкам — это же издевательство! Что он, мальчик? Еще его будут тут, в его же кабинете, учить, кому что поручать и с кем о чем говорить! Ишь, наглец — есть вечера, ночи, отставь пока все свои нагрузки и делай. Сделаешь — вот тогда я могу и твои соображения выслушать. А сейчас — марш исполнять! Но Кошкин уперся, пришлось вызвать начальника планового отдела. Тот удивился:

— Бригадный подряд? Это же ОТиЗ! Бригады, наряды — это не моя епархия. Расчеты мы готовим, а основная работа — их, трудовиков.

Убедившись, что он прав, Галямов выгнал Кошкина из кабинета и велел не появляться на глаза без доклада о том, сколько объектов уже перешло на новый метод. Кошкин что-то мекнул, махнул рукой и вышел, хлопнув дверью.

Он пошел изливать яд к Литусу.

Этот сибирский латыш несколько лет назад сломал ногу, хряпнувшись с кое-как сколоченных лесов, после чего добровольно перешел с почетной прорабской работы на в общем-то чуть ли не презираемую работу инженера по технике безопасности. Нога долго не срасталась, и Литус приобрел, как говорят врачи, «щадящую» хромоту — стал ходить медленно, оплыл жиром, но лазил по стройкам неустанно, раздавая налево и направо предписания о приостановке работ до выполнения всех требований охраны труда и техники безопасности, фотографируя поддоны кирпича, угрожающие обвалом на головы внизу идущих, неогражденные проемы в перекрытиях, оставленные на ночь открытыми канализационные колодцы, монтажников, работающих без защитных поясов, и, наконец, вывешивая снимки на специальном стенде.

В одном с ним кабинетике занимался и Демьянов, трестовский инспектор пожарной безопасности, жилистый тощий старик, в шестьдесят лет еще способный отжимать «уголок» между двух стульев, забияка и трепач, бывший командир сабельного взвода, один из двух бывших фронтовиков в аппарате треста. Как и Литус, Демьянов денно и нощно боролся с безобразиями, но размах у него был шире: он не ограничивался стройками треста, ему и города мало было: то, размахивая шевровым бумажником (куплен в тридцать пятом году в Туле за тридцать пять рублей!), набитым удостоверениями и справками — от «корочек» общественного автоинспектора до книжечки внештатного сотрудника ОБХСС, он заставлял продавщиц универмага скрепя сердце выкладывать на прилавок польскую косметику, а то вытряхивал из автобуса захмелевших «зайцев».

В этом кабинетике Кошкина безоговорочно поддерживали. Литус потому, что давно считал: руководство треста разбаловалось и пренебрегает инструкциями, циркулярами и даже порой законами, и поставить их на место полезно для треста и для них самих, а Демьянов просто потому, что давно считал Кошкина, еще с тех пор как тот в командировки сюда из Сургута ездил, порядочным и неподкупным, а он таких и должен поддерживать.

5

Лелька его не поддержала. Она считала, что Кошкин еще слишком мало проработал в тресте, чтоб свои порядки устанавливать.

— Я не говорю, что ты не прав, нет, но ты еще и сам не можешь знать, прав ты или нет. Ты же первый раз работаешь начальником ОТиЗа в тресте? Первый. И первый год. Ты еще, может, не разобрался досконально, что к чему, а рвешься в драку. Уступи, сделай по-ихнему, потом разберешься, поправишь. А сейчас ты просто еще вслепую тычешься, по-моему.

— «Не зная языка ирокезского, как ты можешь его понимать?»

— Да, я то и говорю, — простодушно обрадовалась она, не уловив иронии. Кошкин улыбнулся, оттаял и потянул жену к себе…

Все же как хорошо на четвертом году семейной жизни получить отдельную квартиру!

Медовый месяц они провели у Толиного приятеля, пока тот с семьей отдыхал на юге, а потом — снимали комнату у бабки из местных, а потом — полгода жили в «диком» доме: самовольно заселенной такими же бездомными молодыми семьями аварийной двухэтажке, потом двухэтажку развалили, а они стали жить в мужском общежитии. Два года, даже больше!

Горшки за Маруськой, под гогот соседей, выносил папа, белье развешивать в сушилку ходил папа — свое и Маруськино: мама свое бельишко сушила на батарее, отчего оно было все в полоску; умываться она вставала в пять утра; Маруська вечно ходила вся в сыпи: скучающие по детям соседи обкармливали ее шоколадом, а когда она в три года начала матюгаться, сколько мама слез пролила! Отучишь вроде, и соседи стараются, сдерживают язык, но две недели пройдет — аванс либо получка, — и опять девочка загибать начинает, наслушавшись.

А когда Толик в командировке? Сколько раз пьяные дураки замок ломали? Потом проспятся, приходят прощения просить, а ей-то от этого что, легче? А командировки были длинные, по неделе, по две, а то и по месяцу. Хорошо, если близко, в Нефтеюганск или Вартовск, а если в Надым, то и на воскресенье не заглянет. И сиди на замке, дрожи весь месяц.

А здесь, в Нефтеболотске, и Марусю в садик пристроили сразу, и квартиру дали. Держаться за это место надо зубами, а Толик характер показывает с порога, — как бы плохо не кончилось! Нет, Лелька его не поддерживала.

Хотя, скорее всего, он прав. Он у нее такой, Кошкин: прежде чем что-то сделать, сам себя изо всех сил отговаривает, все-все, какие придумает, доводы против переберет, и если все же не переубедит себя, тогда только действует.

Умный он, Кошкин, память у него такая, столько всего помнит — аж жутко: художников, писателей, композиторов, всяких премьер-министров, в какой стране чего сколько производят, даже сколько какой стране мы в позапрошлом году машин продали.

Потому и не слушается ее, что умный. Ведь сейчас вспомнить смешно: дуреха, не хотела в Нефтеболотск переезжать, боялась. Послушался бы ее, — и мыкались бы до сих пор по общежитиям. Да он и женился на ней так же, почти против ее воли, сам с собой посоветовался, прикинул, решился, схватил ее в охапку и в ЗАГС потащил. Семь дней ухаживал, пять дней в женихах ходил, три дня свадьбу играли, и стала Лелька северянкой, увез с собой из отпуска.

Да, но сейчас ей было тревожно. Она ждала неприятностей.

И неприятности начались.

6

Ползимы прошло гладко: Галямов пропадал на трассе, Кошкин приводил в порядок все то, что было разрушено двухлетним хозяйствованием его предшественника, а еще более тем, что разрушилось само по себе за те семь месяцев, пока не было начальника отдела вовсе.

В феврале управляющий трестом Николай Васильевич Стуков улетел на сессию областного Совета и Галямов на три дня появился в тресте. Как раз оказался под рукой корреспондент областного радио: готовилась большая передача о методе Злобина. Галямову, естественно, после двух месяцев отсутствия в тресте некогда было лясы точить, и хотя метод Злобина — его дело, он спихнул журналиста заму по производству. Тот обрадовался и начал рассказывать, но радость оказалась не обоюдной: корреспондент минут пять послушал, сказал вежливо, но твердо, что он благодарен, ему все ясно и как бы это встретиться с человеком, который конкретно, понимаете, практически занимается внедрением метода?

Так он попал к Кошкину. Говорили они долго и на объекты ездили, с бригадирами встречались. В конце дня корреспондент заглянул на трестовский радиоузел, где Галямов, если уж сидел в тресте, бывал чаще и дольше, нежели в своем кабинете, поблагодарил и улетел. Собственно, летный день уже кончился, но корреспондент был шустрый парень, он связался с лесными пожарными, и те его забросили в область: они-то летают всегда, и в погоду и в непогоду, и днем и в сумерки.

Через четыре дня управляющий по рации отыскал на трассе Галямова и — впервые за пять лет сотрудничества! — начал крыть матом.

Оказалось, что этот Кошкин, этот . . . — наговорил корреспонденту, что по методу Злобина в тресте строят семь домов из одиннадцати, только это никакой не метод Злобина, а гнусная пародия! И дальше в том же духе. Стуков опять улетел, теперь в Москву на коллегию, и Галямову пришлось прилететь с трассы, собрать треугольник, начальников ведущих отделов и потребовать от Кошкина объяснений: чего он хотел добиться своей провокацией?

Кошкин не сдавался. Он монотонно повторял, что это не провокация, а деловой анализ положения в тресте, что бригадный подряд, как всякий прогрессивный метод, надо внедрять не ради внедрения, не ради отчетов о высоком охвате, а ради роста эффективности производства и качества продукции.

— Это мы знаем. Ты говори по существу, — потребовал секретарь парткома Иванцов.

— По существу?! Пожалуйста… Метод Злобина — рычаг сокращения сроков строительства прежде всего. А у нас он выхолощен, у нас он не дает никакого — да-да, ни-ка-ко-го, ни на день, сокращения сроков…

— Как не дает?! — вскочил Иванцов. — Ты говори, да не заговаривайся, Кошкин! На двенадцатом доме Фомин на месяц раньше графика кладку закончил, а на пятнадцатом Гусев — на сорок два рабочих дня. Сорок два! Это пятьдесят календарных! Почти два месяца!

— Кому оно нужно, это сокращение сроков кладки? Ну, вы отчитаетесь об этих «почти месяцах», ну, кто-то в обкоме сгоряча, не разобравшись, включит в сводку, трестов в области много, вникать некогда. Но ведь разберутся, вникнут — и спросят!

— Что спросят? Что спросят, Кошкин?! Что ты нас пугаешь?

— Спросят, когда эти дома ввели и заселили.

— Ну, это другой вопрос.

— Это вопрос вопросов! В этом весь смысл метода: быстрее строить, быстрее сдавать в эксплуатацию!

— Да перестань ты лозунги выкидывать! Мы все здесь знаем, как надо строить, ты не агитируй, а дело говори, — поморщился начальник производственного отдела, заезженный служебными обязанностями, замученный гастритом ветеран треста.

— Я дело говорю. Сокращение сроков кладки никакого эффекта не дает, тем более если достигнуто оно за счет десятичасового рабочего дня.

— Мы рабочих не принуждаем, это накал соревнования, — сказал Иванцов.

— Люди на Север приехали заработать, вот и вкалывают по десять часов, запретить им мы не можем, — добавил Галямов.

— Обязаны запрещать, — сказал Кошкин убежденно, — обязаны! Чтоб человек мог после работы и книжку почитать, и в самодеятельности сплясать, и в баскетбол сыграть, и на родительское собрание сходить, а не только пить и спать и смотреть телек. А что еще они могут после десятичасовой работы на морозе?

— Кто хочет, тот и пляшет, и спортом занимается, — сказал председатель постройкома профсоюза. — Кто действительно хочет, силы найдет.

— Товарищи, так мы никогда не кончим, давайте не уходить в сторону! — возмутился начальник производственного.

— Да, верно. Мне думается, надо товарища Кошкина для начала предупредить, что, если подобное повторится, он будет самым строгим образом наказан, — сказал Иванцов.

— Нет, нет, если подобное повторится, самым строгим образом буду наказан я, — сказал Галямов. — Подобное повторяться не должно вообще. Речь не о том, речь о том, что товарищ Кошкин очень ловко уклоняется от разговора по делу, втягивает нас в теоретические дискуссии. Мы собрались, чтоб выяснить, будет он работать или будет крючки выискивать. Если не хотите работать — пожалуйста, Анатолий Панфилович, мы не держим. А если работать — то уж, будьте добры, работайте честно и выполняйте указания руководства!

— Что я и делаю.

— Нет, вы не делаете! Мы бы тут с вами время не тратили, если бы вы делали!

Для начала решили ограничиться внушением… С предупреждением.

7

На газопроводе никак не держалось давление, замминистра издал приказ: закрепить Галямова за первым строительным районом до завершения испытания участка трубопровода. Улетая на участок, Галямов распорядился создать сквозную комплексную бригаду по вывозке труб, но Кошкин и не подумал выполнить сказанное, — сочинил отказ (а в нем опять по пунктам «во-первых, во-вторых и в-третьих» двадцать причин) и отдал секретарше, чтоб зарегистрировала как входящую. В тот же день, как получил задание! Это особенно взбесило Галямова: в тот же день! Значит, и не пытался организовать, а сразу сел сочинять отписку. Ну ладно! Этого тебе не забудем!

Кошкин уехал в Главк на совещание, а Галямов на очередную оперативку пригласил вместе с главными инженерами трудовиков и после разбора хода выполнения квартального плана и нагона февральского отставания спросил в лоб: кто что думает о Кошкине?

Оказалось, как ни удивительно, что многие им, в общем, довольны: он упростил внутреннюю отчетность — вот она, делать ее теперь втрое быстрее, одна форма вместо четырех, и все в ней есть, что нужно. Да, Галямов не мог не признать, что форма удобнее, чем прежняя. Все сразу видно: и охват разными системами оплаты, и сколько бригад каких, и удельный вес премий — все! Бланки — вечная беда — заказал где-то аж в Ишиме, через своих нисовских начальников, теперь на пару лет хватит. На подсобном производстве навел порядок с оплатой, а то там рамщики по двадцать пять рублей и день получали, почти полдня перекуривая, а бабы на растворном за два с полтиной в день упирались, теперь там все в норме. Вот только трудовиков он неверно настраивает: мол, бригадный подряд — не ваше дело, а плановиков; ваше дело составить калькуляции.

— Так вы ж их и без бригадного подряда составляете?! — удивился и возмутился Галямов.

— Совершенно верно, — встал, одергивая пиджак, трудовик из СУ «Жилстрой». Вацлава Сигизмундовича Кобецкого Галямов не любил по многим причинам: и за то, что того после шести ноль-ноль никогда на месте нет («Я успеваю работать в рабочее время и прошу за справками и вообще по всем вопросам обращаться ко мне только в рабочее время!») — то фильмы снимает, то фотографирует; и за то, что на всех партсобраниях выступает, укоряет руководство треста за якобы недостаточное внимание к жилищному строительству, которое есть важнейший участок и прочее и прочее, — язык у него бойкий, бывший студотрядовский комиссар; и за то, что отчество его никак не запоминалось, а он требовал, чтоб не искажали. А что тут такого? Самого Галямова все зовут Федор Гаврилович, хотя по паспорту он — Фарид Габдуллаевич. Все, кроме Кошкина. Тот памятью своей кичится, с первого дня знакомства, еще с той проверки, зовет только по-татарски: мол, трудно, а я запомнил! (Ох, Кошкин, все не как у людей!) И за то, что держал всегда сторону Кошкина, хотя должен бы его топить: у Кошкина среднее техническое, а у Кобецкого высшее, Кошкин беспартийный (подавал, правда, заявление, но после того радиоинтервью ему посоветовали забрать), а Кобецкий член партии, Кобецкому бы и быть начальником отдела!

— Совершенно верно, — спокойно, обстоятельно говорил Вацлав Сигизмундович. — Мы калькуляции затрат труда и зарплаты к обычным аккордным нарядам делаем, и к аккордно-премиальным, и по методу Злобина. И почему? Потому, что метод подрядного хозрасчета — это не новая система и тем более не новая форма оплаты труда; в части оплаты труда при методе Злобина применяется обычная, наша родная аккордно-премиальная система.

— А премия по итогам работы?

— Так это же не из фонда зарплаты, это и в систему зарплаты навряд ли должно входить; впрочем, это вопрос спорный; бесспорно, однако, что метод Злобина — новая форма низового хозрасчета, а за хозрасчет отвечает кто? Планово-экономические службы. И никакого бригадного подряда, достойного этого имени, у нас не будет и тем более никакого экономического и социального эффекта от него, пока координацию внедрения не возьмет в свои руки плановый отдел.

— Та-ак… Это Кошкин вас настропалил? Этому он вас и учит? — недобро спросил Галямов.

— В этом он меня убедил, — невозмутимо ответил Вацлав Сигизмундович. — Признаться, не сразу. Но — убедил.

— Ну ладно. Все свободны.

Что ж, Кошкин — не бездельник, немало и хорошего сделал, — может, не трогать его? Дать время, пусть прирабатывается, вот только бригадный подряд он упорно игнорирует… В общем, Галямов решил подождать. Вскоре у него расшалилась печень, он попросил заместителя министра, ответственного за газопровод, после сдачи северного плеча отпустить его на курорт. Тот спросил, давно ли был в отпуске, — и после сдачи выгнал в отпуск за два года и предупредил руководство Главка, что если из-за чего бы то ни было Галямова отзовут досрочно — пусть пеняют на себя. Таких трассовиков немного, их надо беречь, и если у парня в тридцать… Ну в тридцать пять, все равно… Если у такого парня в тридцать пять лет кончится здоровье, это будет всему министерству убыток. Пусть Стуков один покрутится лето, пока трубы нет.

И Галямов вернулся из отпуска в сентябре, а Кошкин проводил студенческие отряды и тоже умотал: отпуск за два года… Так что пять месяцев они отдыхали друг от друга.

8

В декабре Главк спустил задание: в будущем году перевести на бригадный хозрасчет тридцать процентов всех бригад, в том числе — раньше такого не было — и на трубе десять процентов, а на жилье пятьдесят против двадцати пяти в текущем. Тогда Галямов и вызвал Кошкина — в первый раз после отпусков.

— Здравствуйте, Анатолий Панфилович… Как отдохнул? Николай Сергеевич мне рассказывал, как ты тут со студентами крутился, было после чего в отпуск идти.

— Здравствуйте, Фарид Габдуллаевич. Отдохнул хорошо, у нас в Минусинской котловине климат целебный. Зачем вызвали?

— Сразу «зачем вызвали?». Ну ладно. Ты вот эту бумагу читал?

— Читал. Глупая бумага.

— Опять!.. Слушай, Кошкин, здесь не НИС, там вы могли обсуждать и исследовать, глупая бумага или умная, а тут трест, производство, тут порядок четкий: раз бумага сверху, значит, умная, исполняй, и все! Будешь хорошо исполнять, тебя вверх возьмут, будешь умные бумаги сочинять.

— Так ведь ее не исполнишь, вы же знаете: зима в этом году, не как в прошлом, ранняя, навигация закрылась в самом конце октября, реализации летом почти ее было, заводам-поставщикам платить было нечем, материалы не завезли, только когда от студотрядов реализация пошла, мелочевки на промыслах, рассчитались с заводами — а река уже кончилась. У нас же сейчас в Нефтеболотске кирпича только тридцать процентов потребности, а по сборному железобетону вообще завал: кое-что на баржах вмерзло в лед между Новосибирском и Нефтеболотском, кое-что валяется на причалах перевалбазы в Тобольске.

— Ну, на «Татрах» кирпич будем возить по зимнику.

— Много не навозим.

— Хорошо. Что ты предлагаешь?

— Предлагаю до начала навигации никого на подряд не переводить, а с лета развернуть дело шире. А если вам непременно нужен охват, сделаем, как в этом году.

— А как в этом было? Я пока после отпуска тут вертелся, не вник, дел накопилось, сам понимаешь; глянул только, цифра удовлетворительная, задание выполнено; удивился, в календаре записал: разобраться; вот, видишь, записано, но руки не дошли; было б отставание, так уже бы разобрался, а раз порядок…

— Да, конечно. В этом году мы вылезли за счет стройотрядов: восемьсот студентов, тридцать семь бригад, почти все строили мелочь: вахтовые домики, пятаки вертолетные, теплосети — вот и вышло и сокращение сроков, и экономия, и реализация, все, как в лучших домах.

— За счет студентов не пойдет.

— Почему? Это же реально…

— Это реально, но поздно. Пока студенты приедут, нам с тобой головы снимут по итогам первого полугодия. Вот тут же не одни цифры, тут и текст есть: «наравне с выполнением государственного плана». И вот тут: «добиваться стабильности и работы подрядных бригад в течение всего года по графикам движения бригад». Это значит, что в первом квартале уже должно быть столько, сколько будет в конце года.

— Я ж говорю, глупая бумага. Если ее выполнять — выйдет только опошление метода.

— Но-но, ты давай такими словами не кидайся! Извращение, опошление… Я знаю, что у тебя словарный запас большой. Но держи его при себе. Будем делать, что возможно, и так, как возможно. Будем внедрять такой бригадный подряд, какой мы в силах внедрить.

— То есть никакой.

— Ты от нисовских привычек отвыкай, сказано тебе — делай! И помни: твоя главная задача — метод Злобина, а не ковыряние в нарядах. Понял?

— Не понял.

— Ну хватит, некогда мне. Раз не понимаешь — езжай в Главк, пусть там тебе разъяснят, кто за что отвечает, что такое метод Злобина и как нужно исполнять предписания руководства. Начальнице твоей я позвоню, объясню обстановку. При тебе позвонить?

— Необязательно, — буркнул, выходя, Кошкин.

Не хотел в этот раз Галямов с ним ссориться, сдерживался как мог — нет же, сам напрашивается! Ну ладно, пусть там Назарова с ним разбирается.

Начальник ОТиЗа Главка Марина Семеновна, крупная сорокалетняя молдаванка, раскричалась, еще когда он дверь открывал:

— Ты мне кончай, Кошкин, ООН устраивать! Все равно с нас не слезут! Что ж, что зима, у всех зима, всем материалы не довезли. Надо, понимаешь, на-до!

И так далее и тому подобное. Ира Сахненко, единственная удержавшаяся при Марине Семеновне больше года, уткнулась носом в бумаги, пряча улыбку, а Кошкин, глядя в тот угол, где над сейфом сходятся стены с потолком, вяло отругивался. Он решил, что отступать нельзя: если он здесь отступит, хорошему, большому делу — крышка: метод Злобина превратят в очередную модную кампанию и через пару лет забудут, как уже отшумели комплексные бригады конечной продукции, урочно-премиальная система и еще немало хороших починов, скомпрометированных поспешным внедрением где можно и где невозможно. А метод этот, если его в самом деле внедрять, действительно может оздоровить строительство, только надо не перегибать и не превращать его в сплошные отписки. И Кошкин решил не отступать.

— Марина Семеновна, я говорил и еще скажу: даже при полном и своевременном обеспечении материалами подряда не будет. Будет только писанина.

— Привет! Тебе что, милый, после севера тюменское солнышко головку напекло? — искрение изумилась Марина Семеновна. — А кто же, золотко, кто, если не мы, повезет это дело?

— Плановики.

— А-а, на них поедешь — где сядешь, там и слезешь. Если не мы, а плановики возьмутся, вот тогда точно вообще ничего не будет. Нам это дело двигать! Если ты думаешь иначе, то я не знаю… Я просто не знаю.

— Марина Семеновна, хай вин походит, подумает, а то вы уперлись, як два барана на мосту, — присоветовала Ира Сахненко. Она знала, что Мариша баба шумливая, но отходчивая, а крику Ира никакого не боялась, потому и держалась в отделе. И верно — Марина переключилась на нее с тем же пылом, Кошкину только рукой мотнула: мол, иди, думай!

Поскольку Кошкин ничего нового не надумал, Мариша объявила, что раз он так, — пусть его там в Нефтеболотске сожрут, она и словечка в его защиту не скажет.

С тем он и уехал.

А как появился в тресте, вызвали к Галямову, и тот как ни в чем не бывало спросил:

— Ну так какие же бригады мы переводим на подряд?

— Предлагаю из двух сейчас числящихся подрядными оставить одну бригаду Хайдарова. Вот график движения бригады по объектам на семьдесят восьмой год, вот расчеты. Это максимум, больше одной бригады мы в первом полугодии не поднимем, только зря шуму наделаем.

— Этот график пусть остается, ты иди и переводи мне на подряд столько бригад, сколько положено.

— Не пойду.

— Ну тогда иди вообще куда хочешь! Что ты там пишешь?

— Допишу — увидите.

Он дописал и подал Галямову.

— Заявление? Прошу перевести меня на другую работу… На менее ответственную, да?.. Та-ак… — Главный нажал кнопку: — Люда, пусть Иван Осипович сейчас ко мне зайдет!

Начальник отдела кадров явился немедленно, как и подобало отставному офицеру.

— Садись, Иван Осипович. Виделись сегодня? Я не здороваюсь.

— Виделись, Федор Гаврилович.

— Угу. Пишите приказ: «Начальника отдела ТиЗ треста Кошкина от занимаемой должности освободить как не соответствующего занимаемой должности».

Смирнов не удивился — он был в курсе, — только сказал осторожно:

— «Освободить от должности как не соответствующего занимаемой должности»… — как-то негладко звучит. Может быть, лучше запишем: «Уволить как не соответствующего»?

— Да, конечно, — согласился Галямов (недавно второй секретарь райкома прилюдно на партхозактиве позорил начальника вышкомонтажной конторы за корявый язык).

— Ну, что скажешь, Кошкин?

— Я не просил меня уволить, я просил перевести на менее ответственную работу.

— Это ты в заявлении просил. А тебя не по заявлению твоему увольняют, а по инициативе администрации — так это у вас в КЗОТе называется, Иван Осипович?

— Точно так.

— Ну вот. По инициативе администрации за срыв внедрения прогрессивного метода бригадного подряда. Ясно?

— Ясно.

— Хорошо, что хоть это тебе ясно. А то ты что-то совсем перестал понимать мои слова. Еще что скажешь?

— Скажу, что я, как трудовик и, следовательно, человек, немножечко в трудовом законодательстве сведущий, очень бы не советовал этот приказ издавать.

— Ну, это мы решать будем, издавать или не издавать. Все у тебя?

— Почти. Дела кому сдать?

— Пока сдашь Серегиной.

— Сдам Серегиной. До свиданья, Фарид Габдуллаевич, до свиданья, Иван Осипович!

9

На душе было муторно. Сейчас начнется кутерьма: Лелька будет нервничать, придется отстаивать квартиру, искать работу… Хлопоты, хлопоты… Он, конечно, не пропадет. Даже если Галямов начнет всем звонить: Кошкин такой и Кошкин этакий, не принимай его на работу! — даже и тогда он со своей квалификацией, опытом и широкими нисовскими знакомствами найдет работу на сто пятьдесят — сто шестьдесят рублей.

В глубине души он именно так себя и оценивал: сто шестьдесят рублей в месяц, две тыщи в год, плюс премии минус подоходный плюс районные и северные минус те годы, когда он меньше умел и «стоил» дешевле, да помножить на сорок лет от техникума до пенсии — нет, на тридцать пять, он же с Севера уезжать не думает, значит, на пенсию раньше… выходит… да, выходит сто тысяч рублей. А. П. Кошкин — Человек, Который Стоит Один Миллион Рублей Старыми Деньгами. Звучит?

Двести нисовских были подарком судьбы: сто шестьдесят он стоил, а сорок премии — цена интеллекта, там интеллект нужен был в работе каждый час. Сто девяносто трестовских — другое дело, тут после каждой получки саднило, будто часть зарплаты незаконно получил, украл у государства. Все же он — старый нисовский кадр и, следственно, кроме анализа хозяйственной деятельности, организации и управления строительством, оплаты труда и трудового законодательства, бухучета и социологии, разбирался вполне профессионально и в технормировании (если есть такая наука, о чем с четырнадцатого года все еще спорят) и мог судить вполне профессионально, сколько какой труд стоит. Нет, многовато ему платили. Хотя если считать неизбежные балансовые комиссии, сдачу отчетов и прочие «штурмовые» дни, когда приходилось грабить свой бюджет времени, сверхурочные… Или он действительно был дрянным начальником, а начальник и должен выкладываться, как Галямов? Ну, тогда он ни за какие деньги никогда нигде никаким начальником быть не согласен! Была раньше честолюбивая мечта дорасти до главного инженера НИСа — но теперь он не желает, лучше до деревянного пиджака старшим инженером (Маруська два года назад говорила про Стрелкова: «Дядя Витя — страшный инженер») доработать.

«Ладно, хватит ерунду городить, надо дела сдавать Серегиной…»

А попробуй сдай, если эта дама по объектам носится. Это у нее так изящно называется: «по объектам». Еще когда была нормировщицей на участке, решила, что стирать, готовить, шить, гладить, ходить в баню и стоять в очередях надо в рабочее время, а кто не согласен, тот просто идиот. И пусть болтают, что хотят! И она появлялась в конторе ровно в девять, пробегала рысью по коридору, останавливалась почесать язык с кем-нибудь и пропадала, между своими делами заскакивая на попадающиеся по пути стройки и с каждой звоня в трест. Без десяти пять она снова была в тресте, на рабочем месте.

До пяти еще далеко… Ладно, служебные дела он будет сдавать потом, когда будет кому, а сейчас надо передать не служебные. С ними тоже немало возни.

Общество книголюбов: взносы, значки, протоколы, конспекты прочитанных лекций, переписка с Тюменской редакцией «Юности»… Отдадим все Ланкину в плановый отдел — он хоть сам заниматься и не будет, но у него ничто никогда не теряется, пусть хранит до выборов.

Комиссия по трудовым спорам — юристу, пока нового представителя от администрации не назначат; производственно-массовая комиссия, дела по соревнованию — это должно остаться в отделе, пусть Куломзина примет.

Общество «Знание»… Тут сложнее, надо ловить преемника, садиться на телефон.

Охрана памятников истории и культуры — это, если оставить в тресте, умрет без судорог. Отнести все в среднюю школу, а проекты мемориальных досок на самый первый барак, самый первый кирпичный дом, самую первую скважину и самую первую насосную — это куда? Разве в комитет комсомола, пусть полежит до лета, в студотрядах найдутся умельцы, вырежут доски. Тексты уже согласованы с кем надо…

Народные университеты: культуры — раз, правовых знаний — два, передового опыта — три. Позвонить в ДК, пусть забирают. Черт, хорошо Галямову: на нем, кроме работы, ничего не висит. То есть то, что на нем, все не взаправду: он, скажем, председатель районного правления НТО, но спроси — даже не знает, где дела того НТО хранятся и какие это дела, у него там есть секретарь и казначей. Он пропагандист школы комсомольского актива, но это тоже не взаправду: сидит на ставке инженера проектной группы такая тихая Рита, с отличием кончила истфил университета, три года поработала в школе и с нервным истощением сейчас сидит в парткоме в уголке и сочиняет доклады Иванцову, выступления управляющему и все, что нужно пропагандисту Галямову. А он приносит ее писанину ребятам и читает вслух, запинается, потому что почерк у Риты корявый…

Ага, Серегина звонит. Попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети!.. Спеши, лети. Рада? Ого, еще бы! Слова вроде сочувственные, а интонация торжествующая, так и слышно: «Ага! Ага! А что я говорила! Поделом тебе, не умничай! Сто раз сказано, что плевать против ветра негигиенично! И скатертью дорожка, без тебя справлялась и сейчас справлюсь!»

Он передал ей и дела, и всю накопленную литературу. Пришел сюда — в шкафу стояли шесть экземпляров расценок на оборудование элеватора, остальное все растащено было, а сейчас вполне приличный подбор литературы, и нормативной, и учебной, и какой угодно: часть выписал для треста, часть в НИСе выпросил, а большую часть купил — в Москве в Доме строительной книги на Ленинском проспекте, в Новосибирске, в Свердловске, везде, где бывал. Все передал — им работать, им нужнее; только, как ни просили Серегина и Куломзина, одну книгу себе оставил: дорого она ему далась, да и в нынешнем неопределенном положении пригодится.

Когда учился в Институте повышения квалификации в московских Черемушках, услышал, что где-то в каком-то Филевском парке продают эту книгу. Услышал — и ринулся к метро. И поехал: от Профсоюзной до Октябрьской, там пересел на кольцо до Смоленской, от Смоленской длиннючими — пешком под Москвой-рекой! — подземными переходами до Киевской и оттуда еще полдюжины остановок по наземной линии. Парк оказался скучновато застроенным жилмассивом, но не это важно, важно, что книги уже не было, расхватали. И завмагу плакался: «Я с Севера, там трудно с литературой, там книга эта нужна!» — бесполезно, распродали.

А возле прилавка стоял такой упитанный дядя в кожаном пальто, отозвал он Кошкина в уголок, спросил, что ему нужно, вывел из магазина и достал из своей сумки. За пять рублей вместо двух тридцати. Кошкин, конечно, уплатил не торгуясь и, довольный, пошел к метро, делать в этом парке ему больше нечего было, — а дядя опять в магазин шагнул. Оптовик. Да пусть нажимается, главное — книжка есть. Вот она: больше тысячи страниц, издание второе, исправленное и дополненное, у трестовского юрисконсульта Валентинова — и то только первое. И Кошкин остановился посреди тротуара и нежно погладил широкий холщовый корешок «Комментарий к Кодексу законов о труде РСФСР».

Побродить бы сейчас по хорошему старому парку, по уютным набережным! Но набережных еще нет, а парк сплошь минирован боем стеклопосуды — с тех еще лет, когда принимали эту посуду две недели в год на одну баржу в самом начале навигации. И вообще минус тридцать в тени, домой надо бежать. А дома Лелька начнет тормошить: «Ты что такой нерадостный, ты что такой задумчивый?»

С Лелькой объясняться не пришлось: на столе лежала записка, что она кого-то подменяет, «обед сам знаешь где, забери Маруську из садика и, если успеешь, уплати за квартиру». Что он и выполнил. Жена пришла из поликлиники чуть живая и сразу бухнулась спать, даже кремом не мазалась. Значит, объясняться завтра.

Назавтра Смирнов принес отпечатанный и подписанный Стуковым приказ:

— На, пиши: «Ознакомлен» и дату. Вот здесь. И зайдешь к нам за бегунком.

Кошкин медленно, выводя буковки, писал: «С приказом ознакомлен 25.12.79 (Нате вам! Все как положено, месяц не римскими, а арабскими цифрами, отделяя точкой, по новой инструкции), но с формулировкой, как с незаконной, не согласен. Кошкин».

Смирнов открыл рот, закрыл и сказал:

— Ты чего? Чего самоуправствуешь? Законник нашелся! Это тебе приказ, а не так просто. Расписался! Сыну в дневнике пиши, что двойка незаконная!

— Пишу то, что надо. А «бегунок» ваш брать не буду и бегать с ним — тем более.

— Как не будешь? Я ж тебе без обходного трудовую не выдам и бухгалтерия расчет не начислит. Жрать захочешь — побежишь.

— Идите вы к главбуху, раз так, и сразу договаривайтесь, кто мне за вынужденный прогул платить будет. Знаете, какой у меня средний заработок? Вот и посчитайте. Где написано, чтоб из-за обходного расчет задерживать или трудовую книжку? Ну? Где, покажите!

— Инструкция есть.

— Лжете, уважаемый Иван Осипович. Лжете! Нет такой инструкции и не было. И не будет.

Иван Осипович поперхнулся, у него даже голос пропал от обиды. Во-первых, кто он такой, этот Кошкин, чтобы права качать? Да и какие у него могут быть права, у сачка? А во-вторых, майору Смирнову всякое говорили, но «лжете» — никогда. Ну сказал бы по-русски «врешь» или там «брешешь», можно б было простить, все-таки человек не в себе, волчий билет получает, вот и выражается. А «лжете» — это ж совсем другой переплет, это что-то такое… такое… как в этом, в «Евгении Онегине», дуэль прямо. Он молча постоял над Кошкиным, наморщив лоб и шевеля губами, но ничего столь же оскорбительного и корректного не вспомнилось, он взял приказ и молча вышел.

10

— Толь, ты что сегодня такой?

— Какой?

— Ну, я не знаю… Взбудораженный какой-то, не то праздничный, не то перепуганный, не понять.

— А, это! Это потому, что меня с работы выгнали, — беззаботно, с улыбкой сказал Кошкин. (Вечно у меня в критические моменты рот до ушей, что за привычка! Мало мне за нее доставалось? Еще в первом классе стоит Ангелине Федоровне спросить: «А кто у нас напроказничал, то-то и то-то сделал?» — и начинаю краснеть и ухмыляться, хотя только от учительницы и узнал об этой проказе… А в армии? Пять раз побывал на «губе»: раз заслуженно — бегал в самоволку, а четыре раза вот так, за ухмылку, за чьи-то прегрешения! И все равно не мог отучить себя… Да уж и не отучу.)

— Здорово… — только и сказала жена. — Это из-за злобинского метода?

— Умничка ты моя, дай я тебя поцелую! Из-за него, конечно, из-за него, родимого!

— Господи, вот человек! Поимей совесть!

— Я же аморальный антиобщественный тип, выгнанный с работы, откуда у меня совесть?

— Чему радуешься, дурачок? Слушай, — вдруг забеспокоилась она. — А тебя как, по собственному или по статье?

— Как тебе не стыдно?! — заявил Кошкин. — Жена трудовика, а такую ересь несет! Всякое увольнение в СССР — увольнение по статье, только статьи разные. По собственному желанию, например, — тридцать первая. А меня по тридцать третьей, пункт четыре.

— Так я и знала! А может, еще как-нибудь договоришься, чтоб переводом?

Кошкин только дернул углом рта — и она поняла. Спросила убито:

— Значит, уже все? Совсем? — и стала перекладывать что-то в своих рукодельных шкатулках.

— Совсем, совсем, — рассеянно ответил Кошкин. Он уже не смотрел на жену, он лежал на тахте и рылся в «Комментариях», переходя от одной статьи к другой, возвращаясь к уже читанному, делая выписки и вставляя закладки. Наконец первый этап закончен, можно прерваться. Он захлопнул том, шлепнул по синей обложке и торжествующе поглядел на жену. Лелька сидела очень прямо, побелевшими пальцами крепко стискивая деревянный пенальчик с иголками, и смотрела в стену, кусая губы. Слезы ползли по щекам, падали и расплывались на халатике.

— Ты что, старушка? В чем дело, кто тебя обидел? Ну, перестань.

— Не лезь! — и вдруг приникла, спряталась у него между ухом и плечом и, вцепившись крепко-крепко обеими руками, заревела в голос.

— Ну, ты что, дурешечка? Что ты? Ну, уймись в конце концов, реветь не о чем.

— Ой, Толечка, что же теперь будет?

— Что будет? Ничего особенного. Уволили меня не совсем обоснованно, поэтому пройдет время — восстановят. Я сам уже собирался уходить. Все равно мне бы не работать, раз у меня взгляды с галямовскими радикально расходятся.

— Ну и ушел бы, попросился в управление трудовиком или там не знаю куда, жили бы. А теперь… Пока тебя восстановят, нас из квартиры выгонят.

— Как, то есть, выгонят?

— Да очень просто! Если бы хоть я в системе треста работала! Звали меня в ваш медпункт, чего я, дура, не согласилась? Теперь вот вылетим на мороз.

— Прекрати глупости говорить, никто нас не выгонит и вообще перестань хныкать! На нашей стороне — закон.

— Закон, закон! Заладил. Вот они тебе покажут закон. Раз ты с главным разругался, закон не поможет, на твой закон десять других найдут, еще законнее. Там юрист есть, он получите твоего в законах разбирается, и вообще, — что ты, маленький, что ли, не знаешь, как такие вещи делаются?!

— Ну, понесла! Очнись, Лелька, мы же в Советском Союзе живем!

— Я знаю, что не в Америке.

— Уже хорошо. И осмелюсь заметить, сударыня, что о том, как у нас что делается, я осведомлен лучше вас! И не ной ты, все будет в лучшем виде.

— Будет, будет… Ничего теперь не будет. Жить мы на что будем, если тебя со статьей никуда не возьмут? На одну мою зарплату? Здесь все же Север. И вообще все, все теперь пропало! Пожили бы еще годика полтора, на кооператив бы накопили. А сейчас ведь и ехать нам с Маруськой некуда! К маме — там без нас тесно, к твоим — тоже разве что на голову сесть! И отпуск накрылся и все, все, все!

— Опять потекла. Можно подумать, ты овдовела. Никуда не возьмут — в каменщики пойду. Когда-то у меня третий разряд был. Рабочие руки сейчас в цене.

— Куда ты пойдешь со своим сердцем? Горе!..

— Сердце это от сидячего труда, по недоразумению именуемого «умственным». Начну пахать — пройдет.

— Да ну тебя!.. Что мне маме писать?

— Маме, маме! А не пиши пока ничего. Вся эта петрушка — на месяц, ну на два, пока меня не восстановят. И еще уплатят за вынужденный прогул. Что хмыкаешь? Не веришь? Спорим на месячный оклад? А, боишься! Знаешь, что я спорю только наверняка!

С обходным листком он не бегал, за расчетом и трудовой книжкой не ходил, работу не искал и жалоб не писал. Он ждал.

Он читал — теперь-то у него было время и до писем Томаса Манна добраться, и до Пруста, и можно было даже неторопливо, смакуя, с карандашиком, перечитывать любимое: «Былое и думы», «Моби Дик», «Военный летчик», «Великий Краббен», «Сокровенный человек», и «Теория невероятности», и конечно, «Пиквик», «Золотой теленок» и рассказы Марка Твена.

Он даже попытался починить Маруськин велик, но, конечно, не вышло. Тогда он принес из городской (еще он ходил за книгами в библиотеку ДК «Строитель» и в библиотеку горкома, и все ему было мало!) томик Олеши, нашел то место, где Кавалеров жалуется: «Вещи меня не любят!» — и показал: «Смотри, Лель, точь-в-точь про меня!» — и даже рассмешил: «Да, похоже. «Что, знакомый твой писал?»

А вообще, она стала печальная. Раньше вечно что-то мурлыкала, а сейчас замолчала. В кино звал — отказалась, на лыжах — тоже, хотя по ее настоянию куплены. Все молчит, молчит, а если и заговорит, то все одно и то же: «Что расчет не получаешь? Когда на работу устраиваться собираешься? А если в Сургут уехать, тебя в НИС снова примут? Только тогда надо скорее ехать, пока все деньги не проели. Балок бы купили. Я маме не пишу, что тебя уволили, да?»

На пятый день его вызвали в трест.

Стукова в Нефтеболотске не было, вызывал Галямов.

Кроме главного, в кабинете сидели Иван Осипович, профсоюзный босс Дудник и начальница ЖКК — грубая женщина, открыто презиравшая Кошкина за то, что он ходит по общежитиям с лекциями: по ее убеждению, распинаться перед «этими алкашами» значило ронять наш, итээровский, авторитет.

— Ну, Анатолий Панфилович, когда квартиру сдавать думаете? — спросил Дудник вместо ответа на кошкинское «здравствуйте». Остальные промолчали.

— Квартиру? Зачем? Я же не уезжаю, — удивился Кошкин.

— Милицию, что ли, вызывать? — спросила начальница ЖКК.

— Какую? Зачем? — изумился Кошкин.

— Вы уволены и обязаны сдать квартиру. Квартира наша, ведомственная. Согласно положению, кто порвал трудовую связь с трестом, обязан освободить площадь, — замороженным голосом проскандировал Смирнов.

— Ах, Иван Осипович, Иван Осипович, — укоризненно вздохнул Кошкин. — Говорил же я вам: изучайте законодательство, трудовое и жилищное, вообще гражданское в широком смысле этого слова, юрис цивилис, а вы вот не хотите, упрямитесь — ну и будете всю жизнь пересаживаться из лужи в лужу.

— Какие лужи? Ты что, Кошкин, туман напускаешь? Уволен — освободи квартиру.

— Да, и хорошо бы немедленно, подарок к Новому году кому-то, кто заслужил, — предложила начальница ЖКК. — Но раз у вас ребеночек, то, если попросите, мы подождем до навигации.

— Верно. Раз зима — отсрочку мы тебе имеем право дать, но только до навигации, — сказал Дудник.

— Странно слышать. Ну ладно Смирнов, он профан в этих делах, но вы же, товарищ Дудник, вы же высшую школу профдвижения окончили, вам-то стыдно не знать законов! Таких порядков, о которых вы говорите, в СССР не было никогда! — рассердился Кошкин. Он наслаждался: все козыри у него, можно не спешить, поиграть в кошки-мышки, а можно и вывалить сразу, для пущего эффекта. А, не буду темнить, учитесь, неучи!

— В Основах нашего советского гражданского законодательства что сказано? Не помните? А вы, Иван Осипович? А вы, Фарид Габдуллаевич? Ну же, напрягитесь! В шестьдесят второй статье Основ?.. Да, трудно вспомнить то, чего не знаешь. Там ведь не сказано, что ведомственные квартиры должны освобождаться лицами, уволенными из системы ведомств! Там сказано о выселении лиц, уволенных по неуважительным причинам! И эти причины вон в том двухтомнике по жилищному законодательству — вон он, Фарид Габдуллаевич, в шкафу вашем пылью обрастает, — эти причины в том справочнике расшифрованы. Ну, загляните туда, загляните, еще пригодится и вам и всем здесь присутствующим… Ага… Нет, не здесь, во втором томе… Ну? Прогулы, систематические нарушения трудовой дисциплины и собственное желание — три причины. И дальше что? Правильно, дальше написано, что перечень этот носит исчерпывающий характер и распространительному толкованию не подлежит. То есть никакой анархист вроде вас или того же Дудника не имеет право дополнять перечень другими причинами. А у меня как раз другая.

Галямов побагровел, опустил глаза и, ворочая шеей, будто из петли выбираясь, глухо сказал:

— Тут сказано: «при увольнении по неуважительной причине».

Ему вовсе не хотелось разговаривать с этим Кошкиным. Ему хотелось выбраться из-за стола, подойти и врезать Кошкину по наглой роже в полную силу, раз, но от души, чтоб кровью умылся. Но — нельзя. Надо держаться.

— Фарид Габдуллаевич, да с чего вы взяли, что несоответствие занимаемой должности — неуважительная причина? Смирнов сказал? Вы ему не верьте, он невежда. Это, наоборот, у-ва-жи-тель-ней-шая причина. Вот бухи мне сейчас перерасчет готовят, потому что, кроме начисленного, мне еще положено двухнедельное выходное пособие, по этой статье КЗОТа оно выплачивается. А ведь выходное платят в немногих случаях, и именно в уважительных. Скажем, когда в армию провожают, — не так ли, товарищ майор?

Кошкин посмотрел на Смирнова с якобы почтительным вниманием. И Галямов посмотрел на Смирнова: что ж ты, понимаешь, не объяснил, не подсказал? Мы что же, своими руками лопату куем, чтобы этот проходимец нас же в яму закопал? Или ты и вправду ни бельмеса в законах не понимаешь?!

Иван Осипович встал, опустил голову, помолчал, собираясь с силами, и выдавил:

— Так что насчет двухнедельного он прав, Федор Гаврилович, мой недосмотр…

— Если насчет двухнедельного прав, то и насчет квартиры прав, — проворчал Дудник, все это время не отрывавшийся от двухтомника по жилищному праву. — Тут так выходит.

— Так какого ж черта ты молчал? О чем ты думал? Или ты у себя кроссворды в кабинете разгадываешь?! — взорвался Галямов. Он орал на Смирнова, но Смирнов понимал, что главный не на него зол, что его заставляет кричать такая же, как и у Смирнова, ненависть, опасливая ненависть к этому очкарику, нафаршированному чем угодно, какими надо и не надо познаниями, всем, кроме деловых качеств и любви к своей работе.

Откричавшись, Фарид Габдуллаевич сказал:

— Ладно, законник, живи в нашем доме. Но помни: я при всех говорю — никогда я никого не топил, но тебя… Я добьюсь, чтоб тебя в нашей системе не было. До самого верха дойду — и добьюсь. Такого у нас не может быть, чтобы закон против смысла шел. Что же, выходит, даже явного прохвоста выгнать с работы нельзя, если он законы знает и не нарушает, а по краешку обходит?!

— Если не нарушает, то нельзя… Аудиенция окончена? — вежливо спросил Кошкин.

— Катись!

За «катись» надо было отквитаться. Кошкин обошел стол, выудил из кармана плоскую коробочку, с усилием разодрал фольгированную пленку и положил кусок с шестью пилюльками в веселой салатного цвета облицовке:

— Пейте элениум, Фарид Габдуллаевич, а то кричите, как буйнопомешанный. До свидания, товарищи! — и вышел, не дожидаясь ответной реакции.

А реакция была такой: Галямов сгреб таблетки, швырнул в уже закрывающуюся дверь и, трудно дыша, прохрипел:

— Сволочь! Вот сволочь!.. Ну, что будем делать? Я, как буду в Главке, всех обойду, всем расскажу, что он за тип. А ты, Иван Осипович, читай законы и думай. Думай! Не может быть, чтобы этого Кошкина нельзя было прищемить с какого-нибудь бока!

11

С Нового года Кошкин все же стал через день, через два заглядывать в трест, но наверх не поднимался, в свой — бывший свой — отдел не заходил, а сидел у Литуса. Трудовики из управлений знали это и, если были вопросы, искали Кошкина в кабинете по ТБ. А вопросы были: не к Серегиной же идти — она ничего не знает. И шли либо к Кошкину, либо к Аделаиде Павловне в СУ-2. Кобецкий знал много, но к нему не очень шли, особенно женщины: высмеет. Кошкин проще.

В кабинете Литуса народу всегда было полно: то зайдет сметчик Хлястиков, мрачноватый молчун, зайдет, поздоровается и приклеится к карте — роскошную Демьянов где-то карту добыл: старая, года шестьдесят первого, мятая-перемятая, но подробная, на четырех листах. И Хлястиков стоит у той карты, незаметно смещаясь от Южной Америки к Австралии, пока Ирина Леонидовна за ним кого-нибудь из своих девочек не пришлет. И когда он узнает, сколько времени простоял у карты, — а бывало и по часу, и по полтора, пока в отделе не хватятся, — покраснеет до слез и спешит в отдел, на ходу извиняясь перед посланницей. То заглянет главный энергетик Шидловский — крепкий седой мужчина, в свои пятьдесят пять могущий расшвырять троих молодых хулиганов, самый активный дружинник, второй, после Демьянова, фронтовик. Сядет на край стола, почитает у Литуса главковскую сводку несчастных случаев на производстве, выпишет связанные с нарушениями ПУЭ (правил эксплуатации электроустановок), расскажет анекдот, выкурит «беломорину» и уйдет.

То заскочит краснолицый, по-мальчишески курносый, кудрявый геодезист Тушканов, в качестве изыскателя прошедший здесь с теодолитом еще за пятнадцать лет до возникновения Нефтеболотска, а с возникновения поселка (кстати, первый кол, знаменитый первый кол нового города, он и вколотил в дерн собственноручно) работавший в тресте. Правда, тогда еще треста не было, он возник через два года; сперва был стройучасток, потом управление — и был Тушканов.

А чаще всех заходил Антон Иваныч Мыльников, он же «Призрак Левитана», — высокий человек с изумленным лицом и огромными клешнями, упрятанными в овчинные рукавицы.

Почему «призрак» и почему «Левитана»?

Потому, что он был художником. Делал стенды, на которые Литус лепил свои снимки, делал доски Почета, оформлял праздничные колонны треста и СУ «Жилстрой», писал афиши для ДК «Строитель», но был не оформителем, а художником, и овчинные рукавицы ему необходимы были потому, что он часто и подолгу работал на пленэре, писал пейзажи зимней тайги.

Но что-то в этих пейзажах было поддельное, — и Кошкин, знающий, с каким самоотвержением они писались, молча соглашался с Литусом, изобретателем прозвища, который в слова «Призрак Левитана» вкладывал обидный оттенок неуважения, непризнания таланта. Такая бескорыстная преданность живописи, такое отрешенное малорадостное существование — и такие убогие результаты. Налицо трагичное несоответствие.

Но главный корень прозвища «Призрак» прятался в других толщах, связанных не с искусством, а с профессией Мыльникова. Он потому и ходил всегда с изумленным лицом, что удивляться умел каждой травинке, каждому сугробу, да! — но еще и потому, что сомневался в своем существовании и праве на жизнь. Он числился слесарем-вентиляционником, но прав на слесарскую спецодежду не имел. Он покупал для оформительских нужд в «Культтоварах» гуашь, белила, кисти и прочее, но не на свое имя. Он был прописан восьмым в трехместной комнате общежития и платил алименты, но в общежитие его не пускали, а жил он непрописанным в квартире той самой женщины, которой платил алименты, и жил с ней неразлучно.

Единственным, и то неискренним, его другом был Литус, относившийся к нему снисходительно, как к существу полуповрежденному. Литус считал Антона Ивановича первоклассным маляром-оформителем, свихнувшимся на том, что он-де художник. В глаза не говорил, но посмеивался. А Кошкин терялся: что-то в самом Мыльникове было настоящее, заявлявшее: да, это Художник! Но его пейзажики эти…

Судя по всему, Литус прав. А жаль… Ведь Антон Иванович — не маляр, он прилично окончил известное Пензенское худучилище имени Савицкого. Так в чем дело? И что его загнало сюда, почти на край света! Сам Мыльников объяснял свое появление в Нефтеболотске так добросовестно и обстоятельно, что ясно делалось: бедняга и сам до сих пор не может понять, как он здесь очутился, и рассказывает он не тебе, как это было, а себе — еще одну версию того, как это могло быть. Тут и путаная история несчастной любви к женщине, его не любившей, но с ним расписанной, и мечта преподавать в детской художественной школе, будто бы, кроме Нефтеболотска, нигде это не достижимо (ДХШ, кстати, в прошлом году открыли, но Антона Ивановича преподавать не пригласили, а сам он не напрашивался), и любовь к здешней чахлой, не истинно сибирской, а болотной природе…

Да, похоже было, что человек живет в своем каком-то мире, изредка выныривает в наш и удивляется, не может сообразить, где он, что с ним? — а годы идут. Выглядел Мыльников намного моложе своих лет, но было ему уже за сорок.

Мыльников никогда не ждал ударов судьбы, но и никогда ничего не делал, чтобы их отвести. Поэтому каждая мелкая или крупная неприятность поражала его вдвойне. Вот был он слесарем шестого разряда, пришел Кошкин, решил, что это чересчур, — и вдруг Мыльникова предупредили, что со следующего месяца у него оклад будет не сто сорок, а сто двадцать. За что — непонятно, он же пишет, старается. Вдруг отобрали мастерскую, вместо комнаты в конторе СУ-2 дали полвагончика в трассовом поселке: тесно, неудобно работать, холодно, к тому же за десять километров от дома. За что? В чем он виноват?

Он и не был виноват. Просто так получалось.

Художника-оформителя в штатах треста не было — они есть и они нужны, но в штатах их ни в одном тресте нет. И Кошкин, начиная наводить порядок в своем хозяйстве, снизил разряд Антону Ивановичу не по злобе, не из жадности, а для профилактики неприятностей: психологию ревизоров он знал «изнутри», знал, что любой проверяющий поголовно всех с шестым разрядом прощупает, кто есть кто на самом деле, а за пятым разрядом уже вполглаза. Он бы для надежности поставил Мыльникову четвертый разряд — и начальство СУ-2, где получал деньги Антон Иванович, это только приветствовало бы: как лозунг написать, так его нет или он для треста работает, а гроши получать он тут как тут? Ставь хоть второй разряд, меньше зарплаты уйдет. Но Дудник вступился: как раз перед этим Мыльников обновил все доски показателей соцсоревнования в тресте, нельзя было, чтоб такой мастер ушел.

В вагончик его перебросил уже сам Стуков, но тоже для профилактики: чтоб не очень на виду был.

А с квартирой была вовсе мертвая петля: в свое время жена Мыльникова Нюра, насколько можно было судить, серьезно увлеклась каким-то военным. Так серьезно, что с Мыльниковым развелась. Потом они сошлись, но снова регистрировать брак она отказалась, стыдно. А коль живут нерегистрированные, его и в ордер не вписывали, тем более что жена из «Жилстроя», где ей квартиру дали, перешла к субподрядчикам изолировщицей и начальник СУ-2 уже прикидывал, кого туда вселить, когда Мыльниковых удастся выкурить. Раньше Кошкину было скучно вникать в эти квартирные дела, но теперь они ему стали ближе, и он слушал Антона Ивановича с интересом.

Оказывается, с немалых трассовых денег жена присмотрела участок на мировом курорте Чолпон-Ата на Иссык-Куле, ее туда врачи послали подлечиться, а она строиться надумала. Место изумительное: горы, озеро, весь участок — сад, уже плодоносящий, можно купить финский домик, поставить и жить. Разумеется, все, по-мыльниковски, было задом наперед: местность курортная, но хозяин участка — племенной конезавод. Это раз. Жена уже уволилась по состоянию здоровья и уже там живет во времянке — два. И начальница ЖКК собирается какому-то каменщику из «Жилстроя» ордер на эту квартиру выписывать — три. И тот уже в курсе и уже приходил смотреть квартиру. И обещал, как получит ордер, Антона Ивановича с его полотнами и всей мебелью с балкона сбросить — четыре. И Стуков, узнав об этом, сказал, что с жильем сейчас туго, каменщики нужны позарез, а Мыльникову он может разрешить жить в вагончике-мастерской. Все, до свиданья!

Кошкин выслушал, попросил еще раз, подробнее, обещал подумать и занялся долгом: давно обещал Литусу для какого-то стенда к десятилетию треста сделать макеты диаграмм по росту производительности труда за две пятилетки. Пока работал, все некогда было, а сейчас можно. Лучше уж он сделает, чем Серегина, та ведь что-нибудь да переврет непременно. Литус для того же стенда клеил панораму Нефтеболотска — снимал с вышки РРС (радиорелейной связи), Демьянов читал журнал «Пожарное дело». За свободным столом Тушканов, только что прилетевший, заваривал «топографический» смоляной чай и оттаивал после трех часов на трассе и полутора в настылом «Ан-2». Все шло своим чередом.

В комнату заглянула Танечка — машинистка из отдела кадров, самая молоденькая в аппарате треста.

— Анатолий Панфилович, зайдите в отдел кадров.

— Танечка, меня здесь нет. Я уволенный.

— Иван Осипович просит. Понимаете? Про-сит. Как человек человека.

Литус дернулся и отрезал ножницами угол снимка, Тушканов обжегся чаем и закашлялся, Мыльников еще шире открыл глаза. Смирнов — и как человек человека? Это было неправдоподобно.

— Что-то новое в его репертуаре. Ну разве что, как человек к человеку…

— Потом расскажешь, что он хотел.

— Может быть. Идемте, Танечка.

Смирнов дружественно улыбнулся, поздоровался и сказал:

— Анатолий Панфилович, у меня к вам небольшая личная просьба. Только не отказывайте.

— Это по просьбе будет видно, отказать или нет.

— Продайте мне КЗОТ! Я приплачу, сколько вы скажете.

— КЗОТ? У вас же есть.

— Нету! Ни одного экземпляра для работы. У юриста есть, но он не дает. А работать ведь невозможно, вы ж понимаете!

— Да вон же у вас на полке стоят, по-моему, три штуки.

— А, этот. Это не такой, здесь все вообще, а мне нужен, понимаете, именно как у вас, толстый…

— Ах, вам не Кодекс, а Комментарий к нему? Так бы сразу и говорили! Нет, не продам.

— Да зачем он вам?

— Как зачем? Выучу наизусть и пойду в кадровики. На труд и зарплату меня теперь никто не примет, раз я не соответствую.

— Шуточка ваша неуместная. В кадровики вас с вашей подмоченной репутацией тем более никто не возьмет.

— Ну, я пошел, Иван Осипович.

— Значит, не продадите?

— И не продам, и не подарю, и на прокат не выдам.

— Кляузничать не по чему будет? — зло спросил Смирнов. — Кстати, могу вас обрадовать: в суд вам бесполезно обращаться, суд вашу просьбу о восстановлении и рассматривать не станет. Начальники отделов по списку номер один, в порядке подчиненности.

— По инстанции, как в Советской Армии. Совершенно верно. Значит, все же заглядываете в законодательство? Браво, браво. А почему я должен радоваться?

— Потому что Главк, вам всякий скажет, поддержит Федора Гавриловича, его там ценят. А за вас даже ОТиЗ Главка заступаться отказался! Вот!

— А, теперь ясно. Вот теперь я рад. Ну, пока.

Из праздного любопытства Кошкин зашел к юрисконсульту треста Валентинову: узнать, часто ли теперь Смирнов заглядывает, — может, просто со слов юриста говорит?.. Он просидел у Валентинова почти час.

Они дружно охаяли «Человек и Закон» за то, что в нем правовые нормы приводятся без ссылок и обоснований, отметили разночтения насчет предоставления отпуска частями («Труд» в своей юридической консультации дает одно толкование, а «Тюменская правда», чуть не в тот же день, — другое), потом Валентинов рассказал жуткую историю про прокурора города Кирсанова, у которого недруги похитили на пляже паспорт; хватился бедняга через неделю, но заявлять не решился — это же крах, выгонят: прокурор без паспорта! — и когда через полмесяца паспорт прислали по почте, обрадовался и не заглянул в середину. А через полгода из областного центра приехала брюхатая девица и потребовала от холостого прокурора семейного счастья: оказалось, за две недели в паспорте появился загсовский штамп. Жениться прокурор не захотел и вылетел за аморалку, и только через два года добился реабилитации. Кошкин слышал вариант этой истории в Институте повышения квалификации в Москве, и даже более живописный, но Валентинов, оказывается, лично знал беднягу, и его версия была, конечно, истинной.

Расстались они почти друзьями; юристу в тресте было одиноко, его правоведческая обстоятельность торопливым инженерам казалась занудством, — а Кошкин сам любил добираться до истины, не упуская никаких, даже, казалось бы, несущественных, аспектов проблемы. С ним можно было поговорить и о запущенности правовой службы треста и потеоретизировать, скажем, о статусе бригадира подрядно-хозрасчетной бригады сравнительно с тем, что предусмотрено действующим «Положением о бригадире в строительстве».

Теперь Кошкин заглядывал и к Литусу и к юристу.

Когда Лелька спрашивала, почему он ничего не предпринимает, Кошкин отшучивался. А Литусу можно было сказать, он поверил, правда, посомневался, но поверил, — а жена бы только расстроилась. Дело было в том, что при увольнении допустили не одну, а минимум четыре грубых ошибки. Да, пока он отыскал четыре неоспоримых доказательства. Может, и еще есть. Но и так ясно: уволили незаконно. И он никак не мог придумать, на чем остановиться, по какому из пунктов развивать аргументацию.

Один пункт сам собой отпадал или, может, точнее было бы считать его не отпавшим, а решившимся помимо Кошкина. В середине января ему принесли повестку на заседание объединенного постройкома треста. Третьим в программе профсоюзного форума стоял вопрос о незаконном увольнении члена объединенного постройкома тов. Кошкина А. П. Кошкин похвастался Лельке:

— Ты все хнычешь? Гляди, я еще никуда не писал, еще пальцем не шевельнул — и уже! То ли еще будет!

Он готовился как на парад: брился не утром, а перед уходом, отгладил брюки. Обычно он ходил в мятых, ссылаясь на Виктора Шкловского: «Брюки существуют для того, чтобы их носить, а не для того, чтобы их гладить!» Но подоплека этого была вот какой: все гладила Лелька, а брюки Кошкин после пережитой в юности психологической катастрофы гладил сам, не доверяя женщинам. Часто гладить было лень, он и подыскал оправдание. А катастрофа, поселившая в Кошкине аллергию к брюкам, выглаженным нежными женскими руками, произошла в день выпускного вечера в техникуме. Сестренка гладила старшему братцу модные зеленые брюки и в состоянии аффекта раз прогладила левую брючину по стрелкам, а раз — по швам, а опаздывающий Толик поблагодарил, натянул брюки, и из-за страха помять стрелки ехал стоя все сорок минут в автобусе. Только в актовом зале, и то чуть не последним из всех, он заметил, что одна штанина мятая, а другая имеет строгую форму параллелепипеда!

12

Постороннему может показаться, что провести заседание профсоюзного комитета, хотя бы и общетрестовского, не так уж сложно, была б содержательная повестка дня, остальное приложится.

Но это постороннему может показаться. А свои все знают, что в постройкоме двадцать пять человек и шестеро из них работают в дальних управлениях, за четыреста, за пятьсот пятьдесят и за одна тысяча сто пятнадцать километров от треста, — и это в местах, куда, как в популярной песне, «только самолетом можно долететь», да и то только на «Ан-2». А тот «Ан-2» может садиться хоть на кочку — и это здорово, но он может летать только при полной видимости, только без бокового ветра, только днем и только если есть экипаж, не перелетавший норму часов. А зимой они вдоль трассы ту месячную норму за неделю вылетывают. Значит, эти шестеро то ли будут, то ли нет. Двое торчат на недоделках на прошлогоднем газопроводе, сидят с обещанием замминистра, что если один из них на полдня хотя бы отлучится куда бы то ни было — оба вылетят из системы с треском и навсегда в назидание другим бракоделам. Значит, эти двое, безусловно, не будут. У пятерых объективные причины: болезнь, сессия в институте, сессия облисполкома, отпуск. Трое в командировках. Остается девять человек, которых можно собрать. В лучшем случае одиннадцать. Ну пусть даже двенадцать. Это ж не кворум!

Собрались почти двенадцать человек. Двенадцатым был сам Кошкин, и Дудник не знал, считать его или нет. Решили все же, раз и такой состав полмесяца собирали, начать… Два первых вопроса — о смотре наглядной агитации и о закупке спортинвентаря — заняли четверть часа. Третий вопрос об увольнении члена профсоюза и члена объединенного постройкома, начальника ОТиЗа треста товарища Кошкина.

— Как члена ОПК? Он же не член, он кандидат в члены, вот список, здесь написано: кандидат! — возмутился редкий гость постройкома, член его президиума главный инженер треста товарищ Галямов.

— У нас теперь кандидатов нет, Федор Гаврилович, обком союза нас поправил. Алексин сказал, что в ЦК союза могут быть члены и кандидаты, а не у нас. Ну мы в рабочем порядке и решили провести кое-кого. Пятерых ввели в состав, а двоим другие поручения дали.

— Так-так… Ну тогда ясно, — сказал Галямов. Потом встал и начал докладывать собравшимся, что товарищ Кошкин за время работы не выполнил ни одного его распоряжения, систематически саботировал внедрение бригадного подряда и создавал у всех трудовиков треста демобилизующий настрой и в конце концов администрация решила с ним расстаться. Его уволили с двадцать пятого декабря, но не знали, что он член постройкома, и оттого забыли спросить у профсоюза, как он на это дело смотрит.

— Да нам как смотреть? — рассудительно сказал заслуженный бригадир плотников Глоткин, единственный в тресте абориген Нефтеболотска (и одна восьмая всего коренного населения города, который и назывался до нефтяной эры «глоткин песок»: песками здесь называли богатые рыбой плесы с песчаным дном), потомок уголовного ссыльного и остячки. — Вы начальник, вам его работа виднее, вам мы доверяем.

Бригадиры — а их здесь было пятеро — кто кивком, кто рукой, кто мимикой, молчаливо согласились с ним.

— Отлично. Вопрос, значит, ясен, ставить на голосование? — бодро сказал Дудник.

— Да нет, председатель, вопрос неясен, — со скрипом поднялся токарь автобазы Штафиркин — интеллигентный пролетарий, сын и внук питерских рабочих, муж завмага и отец продавщицы из книжного, второй, после Кошкина, вице-президент клуба «Книгочей» при ДК «Строитель», член горкома партии. — Мне неясно, почему, если товарищ Кошкин за полтора года не выполнил ни одного вашего, Федор Гаврилович, распоряжения, почему у него все это время ни одного взыскания? Что это за работа с кадрами? — И он строго посмотрел на Галямова, требуя ответа.

Постройком примолк. Слово Штафиркина весило много. Галямов поднялся и, неловко улыбаясь, сказал:

— Почему же? Мы с ним много работали, но неофициально, по-товарищески, все думали, товарищ еще молодой, поймет, исправит ошибки…

— В обкоме профсоюза или, если дело туда дойдет, в ЦК профсоюза навряд ли таким вашим ответом удовлетворятся, — сказал Штафиркин и, не дожидаясь ответа, сел и начал ерзать, устраивая простреленные и простуженные кости на стуле.

Галямов свирепо посмотрел на сидящего одиноко у стены Смирнова (юрист опять был в области с арбитражным делом, и Ивана Осиповича пригласили на постройком и как кадровика, и как эксперта по трудовому праву): мотай, мол, на ус, пригодится, если еще один такой Кошкин на нашу голову найдется! И сказал:

— Нас спросят, мы и ответим. А работать в ОТиЗе Кошкин больше не будет, это вопрос решенный.

— Если решенный, зачем же нас тут держать? Чтобы подписать уже решенное? Для демократии? У нас семьи, дети дома, мужья голодные! — возмутилась бригадирша отделочников.

— Погоди, Катя, не шуми, пусть еще сам Кошкин скажет, — осадил Глоткин.

— Да скажи, Анатолий Панфилович, сам-то ты как относишься? — неохотно предложил Дудник.

Кошкин встал. Говорить ему было неохота, но раз просят — пожалуй, надо.

— Я согласен в принципе с формулировкой товарища Галямова. Да, я не соответствую тем требованиям, которые предъявляются к начальнику ОТиЗа треста… По крайней мере, в нашем тресте. И я сам просил товарища Галямова перевести меня на менее ответственную работу, но меня вместо этого уволили.

— Ну раз он и сам признается, тогда что еще сидеть? Голосовать! — сказала Трощенкова.

— Эть ты, Катя, какая торопыга, — сказал Глоткин. — Тут же не тяп-ляп, тут судьба человечья, можно сказать, решается… А какая другая работа?

— Я не знаю, мне ничего не предлагали. Откуда мне знать, какие есть вакансии в системе треста? Я не отдел кадров.

— Не предлагали потому, что предлагать нечего. Нет у нас подходящих вакансий для вас! — сказал Смирнов.

— Вакансий нет или вакансий для меня нет?

— Это одно и то же. Нет — и все!

— Безработицы у нас нет, не пропадет. Раз он сам признает, что не соответствовал, — предлагаю согласиться с решением администрации, но уволить с сегодняшнего числа! — сказал Дудник.

— Это мы не можем! — объявил Шакиров, слесарь управления механизации. Этот медлительный, вечно вслушивающийся во что-то, неслышное другим, и вечно замасленный работяга один в тресте мог «лечить» двигатели «Катерпиллеров» и канадских тяжелых снегоболотоходов «Хаски-8-Формоуст».

На всех праздничных собраниях ветеран нефтегазового строительства трижды орденоносец Шакиров взбирался на трибуну и чуть не по складам с торжественным видом читал речи, написанные все той же тихой Ритой. «Ну, сейчас на час! — досадливо подумал Кошкин. — Что может хорошего сказать этот тяжелодум, кроме дизелей и рыбалки, ничем в жизни не интересующийся?»

А Шакиров с видимым усилием выдавил, что раз уж такой вопрос, то нету у них прав ни уволить Кошкина, ни оставить.

— Как нет прав? Администрация увольняет, мы согласны, все в порядке, — удивился Дудник.

— Он же… член постройкома… Его можно только решением постройкома…

— А мы кто? Мы и есть постройком.

— Мы — нет… Мы… сорок процентов… Нет прав…

— Есть права. Может, в Уставе так и сказано, что нужно минимум две трети голосов и весь состав, но там наши особые условия не учтены, — сказал Дудник, но Шакиров, оказывается, еще не кончил:

— И райком союза должен утвердить, и только с того дня, когда утвердит. А не с сегодня!

— Вот еще морока с райкомом. Ну, все у тебя, Шакиров?

— Нет. Еще в решении надо записать, что постройком считает неуважением профсоюза, что без нас уволили. Неуважением и это… умалением прав! — сказал Шакиров, сел и шумно высморкался в огромный благоухающий тавотом или, может, солидолом — Кошкин не очень разбирался — платок.

— Запишем. Это мы обязательно запишем! — сказал Дудник. И Галямов кивнул: мол, не больно лестно, но пиши. Учтем на будущее, исправимся.

Штафиркин, Шакиров, сухопарая дама из управления комплектации, фамилии которой Кошкин не помнил, помнил только, что никогда она не пропускает заседаний и всегда воздерживается при голосовании, ну и, естественно, сам Кошкин воздержались, остальные восемь — «за». Первым поднял руку Галямов.

Кошкин после голосования встал и предупредил, что все равно его незаконно уволили и он будет добиваться справедливости.

Пока то да се, пока в райкоме кворум собрали, январь кончился.

Два небольших скандала — с расчетчицей и с самим главбухом — потребовались, чтобы ему выплатили расчет без обходного. Он-то нашел решение Пленума Верховного суда республики о незаконности требования обходных листов при увольнении, а бухи так и не нашли, хоть и обещали и, по данным Литуса, в центральную бухгалтерию министерства звонили, ни слова в защиту «бегунков», не то что обещанной мифической инструкции. Во всех библиотеках Кошкин объявил, что его уволили, но дело это временное, глупость галямовская, и ему давали книги по-прежнему, сколько ему нужно, — не три художественных плюс две не художественных, а хоть тридцать; впрочем, художественных он помногу и не брал — с годами читал все медленнее, да и все больше перечитывая читанное, чем новинки, а если помногу набирал общественно-политической, искусствоведческой и научно-популярной, библиотекарям это было даже на руку, с них спрашивали за «популяризацию научно-популярной литературы», а он один в этом отношении тянул за пятерых.

13

Когда Толик принес и выложил отдельными кучками окончательный расчет и зарплату за прогул с двадцать пятого декабря по второе февраля, Лелька даже испугалась. Как же это — выгнали с работы, а зарплата идет? Так что, теперь ему можно и не работать, только книжки читать?

И напомнила этим, что пора жаловаться: второй месяц идет, время уже не на него работает. Никуда в другое место — это уже твердо было решено — он устраиваться не будет. Нет, он добьется восстановления на работе. Там, правда, теперь уже Аделаида Павловна сидит, она справляется… Но он же и не будет начальником, даже когда восстановят… Подумалось о работе в своем же отделе старшим инженером: Аделаида Павловна начальником, он — старшим, и Куломзина — инженером по соревнованию. А Серегину затолкать нормировщицей. На комбинат подсобных предприятий, — там ей не будет возможности носиться «по объектам», придется на месте сидеть и работать. Мысль эта понравилась, он с ней дня четыре носился, потом остыл. И что в ней было хорошего? Дурацкая идея, все равно что самому себе свидетельство о бедности выписать. Нет, все будет не так. Пусть у Галямова голова болит, куда его ставить.

Получая трудовую книжку, Кошкин злорадно спросил:

— Что, Иван Осипович, поспешил — насмешил? «Уволен». Декабрь. «Запись считать недействительной». Январь. «Уволен». Февраль. Это ж не конец, опять писать будете: «Считать недействительной».

— Теперь уж не буду, теперь все, райком союза утвердил, а в Главке не пройдет, нет, не пройдет! — злорадно ответил Смирнов.

— И уже все? Дальше Главка ничего?.. Это вы, знаете, почему говорите? Потому, что вы, Иван Осипович, юридически безграмотный индивид. А кадровику не знать законы все равно, что офицеру не знать Боевой устав своего рода войск. У такого офицера служба не пойдет!

— Я, сколько мне надо, знаю.

— Заметно. Вот вам, Иван Осипович, информация к размышлению: в приказе о моем увольнении вы, кроме того, что не согласовали с профсоюзом, допустили еще четыре — четыре! — грубейших нарушения закона. Итого пять ошибок в одном приказе. За пять ошибок в одном диктанте ставят двойку. Вы на досуге подумайте, почитайте. Одну ошибку вам постройком вскрыл, еще четыре…

— Нашел чему радоваться! Ну пусть даже, — мне не верится, это ты на пушку берешь, — ну пусть даже тебя восстановят… И напишу «считать недействительной», что ж такого, твоя трудовая пачкается, не моя.

— Репутация ваша пачкается.

— Моя репутация — выслужена горбом, к ней не пристанет. А тебе еще заслужить надо!

— Ну ладно, это уже неинтересно. До свидания, Иван Осипович, я не прощаюсь, и помните: четыре ошибки!..

Что он, дебил, что ли? Ему понятно, что в Главке охотно пойдут навстречу Галямову… Нет, он знает место, где соблюдение законности чтут превыше всего и даже выше способности работать без выходных четыре месяца подряд по двадцать часов в сутки и выше умения гнать монтажный поток через болота по километру в день!

И он написал свою жалобу в два адреса: в юридический отдел министерства и в Главк. И по инстанции, и с гарантией, что решено будет по закону. А по закону — это значит в его пользу. Его и всех тех, на кого у Галямова впредь рука не подымется, даже если зудится.

Пока его жалоба идет «по инстанциям», можно вплотную заняться Мыльниковым и его квартирой. Он клянется и божится, что Нюра его не бросила, все у них хорошо и скоро и он в Киргизию махнет. Денег надо подкопить, он вот задумал на финский типовой домик «мансандру» поставить, мастерскую, чтоб три больших окна — на горы, в сад и на Иссык-Куль. Литус кучу проектов всяких домов с мансардами приволок, надо выбрать. Выберет, накопит и уедет. А пока надо ж где-то жить!

Кошкина даже «мансандра» вместо «мансарда» не рассмешила. Какой смех, слезы тут, а не смех: совсем Антон Иванович врать не умеет. Деньги копить на мансарду, если у жены хватает на дом и на сад!.. Очень правдоподобно, особенно если учесть, что жена летом зарабатывала вдвое, а зимой на трассе вчетверо больше Мыльникова: он все свободное время писал свои пейзажики и не подхалтуривал, как все в городе оформители. Ну ладно, не желает человек, чтобы знали о его семейных неладах, — будем это уважать и как бы поверим во все. Но что делать с квартирой? Как ее удержать, за что зацепиться?

Проще всего расписаться с женой и тем самым получить право на квартиру. Не пойдет? Ладно. Едем дальше… Через пару часов он уже знал: непоседливая Нюра ушла к субподрядчикам и от них уволилась по состоянию здоровья; «субчики» претензий не имеют, только СУ-2. И СУ-2 упирает на то, что изолировочно-укладочное, где Нюра работала, другого треста. Их же Главка, но другого треста. Задача оказалась несложной, и через два дня Антон Иванович под диктовку Кошкина писал письмо прокурору района: «А поскольку, товарищ юрист первого класса, Верховный суд СССР (смотри сборник постановлений за второй квартал 1967 г.) определил, что ведомственная жилплощадь министерств и ведомств, которым предоставлено право выселять без предоставления жилплощади, закрепляется за ведомством, а не за предприятием, я думаю, что переход моей жены в управление хотя и другого треста, но одного и того же министерства и даже одного и того же Главка, никак не может служить достаточным основанием для…» — ну и так далее.

Прокурор распорядился прикрыть дело о выселении Мыльникова, но долго допытывался, кто подсказал ссылку на решение Пленума Верховного суда десятилетней давности. Мыльников не сознался и зауважал Кошкина пуще прежнего.

— Я вас уважал за то, что вы Ван-Гога от Гогена по колориту отличаете, может быть, во всем тресте один. А уж теперь! Теперь!..

А теперь каникулы кончились.

Как и следовало тому быть, юротдел министерства обязал Главк: Кошкина на работе восстановить, виновных установить и принять меры. Начальник Главка, как принято в таких случаях, дописал: «Оплата вынужденного прогула — за счет виновных» — и доложил, что меры приняты.

Ни Галямов, ни Стуков встречаться с Кошкиным не захотели, и вызвал его зам.

— Ну, что будем делать, Анатолий Панфилович? Начальник ОТиЗа уже есть. Да вы и сами, я думаю…

— Да-да, в прямом подчинении у Фарида Габдуллаевича я работать не согласен.

— Это он не согласен иметь вас в прямом подчинении, — буркнул Смирнов. Он теперь ненавидел Кошкина пуще прежнего: Галямов уплатит Кошкину за прогул, а со Смирнова минимум одна треть за ущерб уже обещано. Какой ущерб? За первый месяц прогула уплачено из фонда зарплаты, вот и ущерб… Ненавидел пуще прежнего, но и боялся — убедившись, что Кошкин и Главк на козе объехал. Даже на «вы» перешел.

— Что же будем делать?

— Думайте. По закону вы обязаны трудоустроить меня в пределах населенного пункта, — сухо сказал Кошкин. — Попробуйте в НГДУ меня спихнуть.

Зам не поверил. Кошкин достал из портфеля бесценную книгу и показал. Но «спихивать» к нефтяникам — это праздный разговор, у них всегда все забито, зам своего старшего обалдуя не мог впихнуть: премии шестьдесят процентов каждый месяц и на них все-все накрутки идут, там рядовой инженер на полста рублей больше получает, чем в тресте начальник отдела.

В тресте премий меньше, чем у буровиков и у всех в Нефтеболотске, поэтому в тресте всегда вакансий больше, чем везде. Если уж в тресте некуда, то… И заму привиделся кошмар: разжиревший и обнаглевший от безделья Кошкин и он, зам, каждый месяц отдающий две трети зарплаты Кошкину, как виновник его вынужденного прогула… Нет, этого допустить нельзя!

— Может быть, на линию, мастером? В деньгах вы фактически не потеряете.

Нет, Кошкин не согласен. Он лучше в деньгах потеряет! Во-первых, он и в трудовики подался, когда понял, что мастер из него так себе. Во-вторых, за десять лет технологию подзабыл. В-третьих, времени мало будет. А в-четвертых, и в-главных, это сделало бы его беззащитным перед Галямовым: насует выговоров и сожрет на законных основаниях. Нет, не подходит.

— Может быть, в отъезд? В Усть-Васюган, заместителем начальника производственного отдела? Квартиру там сразу дадут.

— В деревяшке? Центральное отопление, остальные удобства во дворе? Нет.

Что же делать? Смирнов полистал штатное замещение и неуверенно сказал:

— Ничего, вот только…

— Говорите, Иван Осипович!

— В сметно-договорном отделе некая Корниенко в отпуск идет декретный, если на ее место…

Тут сразу всплыл вопрос о зарплате. У Корниенко было сто двадцать.

— Это чепуха, можно передвижку сделать. Если старшим в СДО — пойдете, Анатолий Панфилович? — с надеждой в голосе спросил зам.

Кошкин прикинул: что сметы делать, что калькуляции — технология та же, только расценки другие. Работенка скучноватая, но приемлемая. И можно будет каждый день приходить домой вовремя и без угрызений совести за невыполненное, недостигнутое. Правда, бабье царство, один мужик — и тот Хлястиков! Но, во-первых, в ОТиЗе тоже сплошь женщины, а во-вторых, с тех пор как Хлястиков стал читать лекции по международному положению, у них появились точки соприкосновения. Он представил себя сметчиком — в том же тресте, в том же здании, на том же этаже, только в противоположном углу, — через все здание пройти; и не на север, а на юг окна. Конечно, будут посмеиваться, но ничего. Привыкнут. Сам себе он в роли сметчика казался уместнее, чем начальником ОТиЗа.

И он согласился, написав заявление: «От начальника ОТиЗа треста Кошкина А. П. Прошу перевести меня на должность старшего инженера сметно-договорного отдела, поскольку дальнейшее исполнение обязанностей начальника отдела считаю для себя немыслимым по ряду важных причин».

Ирина Леонидовна очень удивилась, когда узнала, что зам вызвал ее, чтобы предложить такое ценное пополнение отделу, — она в последние недели даже подумывала, что вот именно его бы залучить в СДО, она уж знает, как его использовать на всю катушку! — и сразу же завизировала заявление.

— Вам не будет скучно у нас, Анатолий Панфилович! — лукаво пообещала она.

Так и оказалось.

По дороге в отдел она сказала:

— Сегодня у нас юбилей. Евгений Иванович отмечает пять лет работы в отделе!

Хлястиков стоял у стенки и рассматривал картосхему Белобородовской группы месторождений, вычерченную Тушкановым. Увидев начальницу, он сказал:

— Ирина Леонидовна, так я пошел?

— Куда, Евгений Иванович? — изумилась Ирина Леонидовна.

Хлястиков порозовел, смущенно поскреб ногтем стену и сказал:

— Ну куда, куда. В штучный отдел.

— Видали, Анатолий Панфилович?! Каков циник! Он хочет, чтобы я ему официально разрешила! Да я знать ничего не желаю! В рабочее время, на рабочем месте! Безобразие! Хотя… рабочее время кончается… Анатолий Панфилович, вы что пьете?

— Как чисто русский человек… Сами понимаете!

— Ну и слава богу. А то Евгений Иванович какой-то не такой. Да что вы стенку-то подпираете? Не упадет! Строим для себя — строим на века. Идите, вы же куда-то собирались.

— А он семи ждет, чтоб уважительная причина была на всех марганцовки набрать! — съехидничала одна из сметчиц.

— Товарищи, поздравьте меня, в нашем отделе еще один старший инженер! Причем какой! Вот он стоит.

— У-у-у! — дружно ответил отдел.

— Хлястиков, минутку! С меня тоже причитается. Входные.

— Да бросьте вы, у меня хватит.

— Ишь, испугался, сразу побежал!

— Давно бы так!

— Чувствуется мужская рука!

Так Кошкин влился в коллектив СДО.

14

Сметы делать ему было и трудно и легко. Легко потому, что и раньше он занимался сходным делом: калькуляции делал; там и последовательность работы та же — считаешь объемы, подбираешь расценки и крутишь арифметику. Даже форма готовой сметы та же — семь граф. А трудно потому, что немного по-разному объемы подсчитываются и, главное, в сметах цифры весомее, там же не одна зарплата, а все затраты.

И очень ему нравилось, что в сметах не надо возиться с копейками, все до рублей округляется, и в общем итоге до тысяч. Ну и самое важное, это уж он к концу месяца уразумел, — в сметном отделе его работа состояла из этапов. Поручили — поразмыслил, выполнил, сдал; проверили — и свободен. В том смысле, что хоть минуту, пока новое задание не дадут, чувствуешь: кончил дело — гуляй смело, о сделанной работе можно не думать, она сделана. А в «труде и зарплате» ему более всего жизнь отравляло именно это: дел тьма, и каждое не тобой начато и не при тебе окончится. Все тянется, все длится… Ну и потом, в сметах за каждой строкой рубли. Пусть ошибка в смете втрое, впятеро или даже вдесятеро дороже такой же ошибки в наряде, — но за каждой строкой сметы стоят деньги. А в наряде — и деньги, и люди. И каждая твоя закорючка на бумаге там — элемент взаимоотношений рабочего класса с государством. Сметы делать ему было спокойнее, и была твердая уверенность, что делаешь полезное дело. Маленькое, но — полезное.

И Кошкин почувствовал твердую почву под собой.

Впрочем, долго ему заниматься сметами не пришлось. Не для того он был нужен Ирине Леонидовне. В сметных нормах он разобрался быстро — и она начала натаскивать Кошкина на договорные дела.

А это была область, для него совершенно не ведомая! В сметы он, и будучи трудовиком, чуть не ежедневно заглядывал. А договоры… За тринадцать лет в строительстве Кошкин просмотрел десятки тысяч нарядов, сотни смет — а договоров на капитальное строительство в руках не держал. Слышал, что есть такие, но зачем, как с ними работать, — даже самого туманного представления не было. Есть план. В нем перечислено, что строить, что когда сдавать, что сколько стоит… И есть еще договоры. В них то же самое. Зачем? Аллах ведает!

И вот надо было вникать в эту тонкую механику, где чуть не каждая запятая имела смысл, где изменение порядка слов в одном предложении иногда могло на годы осложнить финансовое положение треста.

Сначала Кошкин решил, что потребуется несколько лет, чтобы начать разбираться в хитросплетениях «дополнительных соглашений», «особых условий», «титульных списков» (в построечных и внутрипостроечных). Потом он заметил, что уже кое в чем ориентируется. А однажды весной, сидя над «особыми условиями» к договору с главным субподрядчиком — трестом «Сибнефтехиммонтаж», Кошкин вспомнил, как трудно было уговорить бригады монтажников перейти на бригадный подряд: начальство у них в Омске, прорабу лень, да и некогда, оформлять перевод на хозрасчет. И Кошкин вписал в «особые условия» пункт, согласно которому «Сибнефтехиммонтаж» обязывался переводить свои бригады на метод Злобина во всех случаях, когда на подряд переходит генподрядчик. В противном случае — платите неустойку! Так. А теперь вклинить аналогичные пункты в договоры со всеми двадцатью субподрядчиками! И еще пункт. Чтобы не было вечных споров о том, вправе ли хозрасчетная бригада предъявлять штрафы и неустойки смежникам, не выполняющим договорные обязательства.

Выходило, что именно договоры — нерв, определяющий взаимоотношения с заказчиками и смежниками. Именно на нынешнем своем месте Кошкин мог добиться того, что совершенно не под силу трудовикам, из-за чего он и бился за передачу руководства над всеми этими внедрениями плановому отделу. Не то, чтобы все сразу сдвинуть, но именно то, что было вне досягаемости: давить на не подчиненных ни ему, ни управляющему участников стройки.

Когда он в «особые условия» к договорам со всеми заказчиками втиснул пункты о применении санкций и штрафов, предусмотренных «Положением о бригадном подряде», но не предусмотренных «Правилами о договорах…», заказчики встали на дыбы. Дело слушалось в областном Госарбитраже. Кошкин выиграл, вернулся в восторге от самой процедуры арбитража («Представляешь, Лелька: пришел, изложил аргументы — и, если они весомы и не только с местнической колокольни, а из общих интересов народного хозяйства исходят, — получай решение! Ни волокиты, ни субъективности! Кр-ра-сота!») и объявил, что будет летом поступать на юридический факультет.

Жена не удивилась. Это было каждую зиму. Обычно, правда, пораньше — в январе. Дни начинали расти, — и в Кошкине пробуждалась тяга к высшему образованию. То он собирался на философский, то на экономический, то на романо-германскую филологию, раз даже на искусствоведческий. Сейчас куда? На юридический? По крайней мере ново. Но она не сомневалась, что кончится так, как всегда: конец зимы Кошкин готовился к вступительным экзаменам, бегал в поликлинику проходить осмотр для «формы 286», характеристики готовил, потом начинал сомневаться — а туда ли он собрался? Может быть, ошибка? И вообще стоит ли себя ограничивать? Огранка — всегда ограничение. Сейчас он вольный стрелок, а станет специалистом, и многое интересное из нынешних увлечений придется отбросить. А жалко! Так не лучше ли оставаться дилетантом?

Но в этот год он не успел охладеть к началу экзаменов и успешно поступил — в Свердловске, там как раз была специализация по правовой работе в народном хозяйстве.

Пришлось сложить с себя нагрузки. Учеба отбирала все больше и больше времени. К тому же по договорным делам требовалось все чаще и чаще ездить в командировки — к заказчикам, в арбитраж…

Но теперь он не жалел о том, от чего отказался: дело того стоило.

15

После сессии Кошкин прочно застрял в Тюмени. До дома оставалось два часа лета, но «по погодным условиям аэропорта Нефтеболотск» вылет откладывали на час, потом еще на два… Кошкин смотался на такси в город, поругался со Стройбанком, вернулся, узнал, что вылет отложен еще на два часа, и пошел обедать в ресторан.

Свободных мест было мало, и официантка усадила его в дальний угол. Соседями были двое изрядно пьяненьких пареньков, тоже северяне, и кто-то, на минутку вышедший позвонить. Кошкин сделал заказ, и тут вернулся четвертый. Это был Галямов. Он зло поздоровался и сообщил, что говорил с Нефтеболотском. Там метет так, что сидеть минимум полсуток. Кошкин выругался: дела ведь, пока он сессию сдавал, не стояли, накопилось их и еще копятся — а тут сиди, сходи с ума от скуки!

Галямов поковырялся в остывшем бифштексе, отложил вилку и, глядя мимо Кошкина, сказал:

— Вы, Анатолий Панфилович, меня удивили. Да. Не думал я, что от вас польза тресту может быть. Ну ладно. Дернем по маленькой — за бригадный подряд!

Кошкин подумал и сказал:

— Да. Только за настоящий, не исковерканный.

Галямов хмыкнул.

— То же и потому же? Ну ладно…

Они поели и молча разошлись к уже давно и прочно занятым креслам в разных углах огромного зала ожидания аэровокзала «Рощино».

Кошкин вытащил свежий номер «Иностранной литературы», полистал, но читать не смог — что-то мешало. Он положил журнал на колено, на журнал — лист бумаги и начал составлять список важнейших дел на первый день после прилета. Написал: «1. Бригадный подряд», — задумался, машинально подчеркивая эти два слова еще и еще.

Галямов достал «Человек и закон», просмотрел оглавление, подумал — и прямо на обложке, поверх рисунка, начал писать реестр первоочередных дел на завтра. Написал: «1. Бригадный хозрасчет. 1а…»

И задумался.

Им повезло. Вылет дали через полтора часа.

1982

Андрей Молчанов