Поколение — страница 10 из 41

Безотчетно и непонятно мое уныние. Прочь его! Мне не на что сетовать. Я дарую страдающим счастье здоровья, я человек Добра, и могу сказать себе так, и не обману себя. Значит, я достиг многого.

Будда из той сказки, что отрекся от бессмертия во имя людей, — высший Будда. Нет, я, конечно, не он. Но мы близки, и он бы заговорил со мной.

Но откуда же это смятение, эта тоска, вопрос «зачем»? У меня же есть смысл: врачевать, постигая природу сущего, как у многих есть смысл в наживе, служении, политике, грабеже…

Я отхлебываю вчерашний — холодный, густой кофе, и от него — горечь комом, и я сглатываю этот ком…

Скоро день. Дела. Больные.

Что-то должно перемениться. Мне хочется, чтобы что-то переменилось. И не хочется, ибо есть страх перед этим. Нет, не хочется. Зачем?

1982

Юрий НикитинГОЛОГРАММА

1

У редакции Белова встретил спецкор Валиев и застенчиво спросил, не имеется ли у заведующего отделом информации небольшого счета в швейцарском банке. Жены, мол, нет, пьет и курит товарищ заведующий умеренно — пора бы и о счете подумать.

Белов молча достал два рубля и протянул их спецкору. Прошлый раз, когда Гафуру нужны были деньги, он спросил Белова, не его ли разыскивает Инюрколлегия?

В дни зарплаты на спецкора Валиева можно было продавать билеты. Получив деньги, он несколько минут мечтательно смотрел на них, потом раздавал до копейки и опять занимал.

Белов как-то увидел эту процедуру и подумал, что его помощник занимается явно не своим делом. Не радиожурналистика, а пантомима — вот его истинное призвание, подумал Белов.

— Как там, наверху — дует? — спросил он, открывая дверь.

— А-а, — отмахнулся Гафур, — как всегда. Все не так, всех разогнать без выходного пособия. А тебя в первую очередь, потому что на летучки не ходишь. Зайди к главному.

Дом, в котором помещалась редакция радио, был ровесником века. Когда-то здесь туда-сюда сновали бородатые геологи, еще раньше скрипели перья и гремели счеты, а теперь все это объединилось — сновало, скрипело и гремело одномоментно.

На второй этаж Белов прошел незаметно для курильщиков и открыл дверь с табличкой «Донченко А. И., главный редактор».

— Доброе утро, Александр Иванович!

— Кому доброе, а кому и нет. — Главный сидел за массивным столом и что-то писал. — Тебе выговор. А может быть, и строгий. Вот.

— Спасибо. А за что хоть?

Главный поднял глаза и посмотрел куда-то мимо Белова.

— За столовую, которую ты открыл вчера на газоконденсатном… Вот. С утра из обкома уже звонки. Не хотели открывать вчера эту столовую, а рабочие услышали твою информацию — и давай открывай! Вот.

— Ну, так открыли?

— Открыли, конечно. Но хотели торжественно, с ленточкой…

— Так мне за ленточку, что ли, выговор?

— Ты дурачком не прикидывайся! Сейчас вот объяснительную в обком писать буду. Не знаю, чем все еще кончится. А то вот положишь мандат на стол и пойдешь солнцем палимый.

Александр Иванович до страсти любил преувеличения. Преувеличивал он все: собственную значимость, ошибки своих подопечных, достоинства приятных ему людей… На летучках говорить он начинал размеренно и тихо, но присутствие публики постепенно возбуждало его, сладострастно щекотало какой-то центрик в мозгу, где до времени дремали ораторские способности. Александр Иванович весь напрягался, лицо его краснело, руки расчищали путь словами — он витийствовал.

Молодые журналисты, впервые видевшие Александра Ивановича в «деле», после такого зрелища непонятным образом становились ниже ростом, некоторые начинали заикаться.

Александр Иванович Донченко работал в редакции третий год. Его перевели сюда из несколько другой сферы, и поначалу журналисты терялись в догадках, слушая своеобразную речь Александра Ивановича. Все они, эти речи, были плотно засеяны магическим словом «вот», будто по мыслям его однажды прошла рассадопосадочная машина и равномерно, строго соблюдая дистанцию, высадила тысячи «вот».

Ключ к разгадке слова нашел Белов. Он выяснил, что «вот», стоящее в начале предложения, вкупе с указательным пальцем, направленным на всех разом, предупреждало: это очень важно, к этому необходимо отнестись особо внимательно.

«Вот» без пальца, попавшее куда-нибудь в середину, давало Александру Ивановичу возможность перевести дух и подумать о том, что он хотел сказать дальше.

В конце предложения «вот» звучало либо угрозой, либо восклицанием, а то и просто обозначало точку.

Еще Александр Иванович частенько путал имена-отчества у своих подчиненных, и Борис Григорьевич моментально превращался у него в Григория Борисовича.

Во всем же остальном Иван Алек… тьфу ты! Александр Иванович был преотличным человеком, и в редакции его почти любили.

— Ну я пойду, — сказал Белов, — а то мне выпуск готовить.

Выпуск — это то, за что государство платило Белову деньги.

Выпуск — это десять информаций и пленка с репортажем или интервью.

Выпуск — это самый несчастный парень в редакции, которому на роду написано быть нелюбимым и обруганным со всех сторон.

И как всякие родители, Белов и его помощник Гафур Валиев втайне любили свое детище, хотя кровь оно им портило исправно.

Ежедневно в десять минут эфирного времени нужно было впихнуть такие сообщения, чтобы радиослушатели, как требовал главный, с носовыми платками сидели у приемников, вытирая слезы умиления от гордости за свой край и его славных сынов Белова и Валиева.

Потом на летучке кто-нибудь в пух и прах раздраконивал выпуск новостей, а в лучшем случае, сладко потягиваясь, говорил, что все, мол, ничего, да вот только весомой познавательной информации не было.

Это означало, что в минувшие сутки в области не отыскали останки мамонта, у счастливой мамаши не родилось сразу пять детей, а на чердаке какого-нибудь старорежимного дома юные следопыты не нашли ветхую рукопись Пушкина со стихотворным приветом горожанам. И за все в ответе был лично Белов П. С., заведующий отделом информации.

Сегодня в выпуске должна быть подборка «Весенние заботы земледельцев», сообщения о трудовых победах заводчан, «Наука — производству», хорошо бы мальчика с голосом Робертино Лоретти отыскать, ну а спорт, как всегда, передаст железный нештатник Степан Семенов. Этот готов, как говорит главный, хоть каждый час сообщать, кто в какую сторону мяч пнул.

Семенов — старый репортер. Хватка у него будь здоров. Он лезет в самую гущу событий, всем надоест, как чирей в ухе, но проколов у него не бывает.

Когда-то в молодости он был актером, играл в драмтеатре разбойников, пиратов-испанцев.

На фронте его покорежило крепко. Согнулся Семенов. Потом еще хуже стало, и заявка на него с того света пришла, но врачи не пустили — выходили Степана, а он им в благодарность свое тело завещал. «Помру, — говорил, — делайте с ним что вам надо. Вы на него поработали, пусть и оно вам послужит».

В редакцию он приходил редко, вальяжно разваливался в кресле, клал руки на голову, пронзительные глаза его влажнели, и Белов знал, чего он ждет.

— Слушай, ты ведь тогда так и не досказал про ту француженку…

Семенов для приличия отмахивался — ладно, мол, вам, — но, выждав немного, в который уже раз начинал трогательное повествование о молодом, горячем юноше и неведомо как попавшей в далекое украинское село девушке из Лиона. Правда, раньше она была из Марселя, да и звали ее по-другому, но это все детали. Ведь Семенов истинно любил женщин и, как всякий мужчина, удалившийся на покой от амурных дел, рассказывал теперь о своих прежних приключениях с известной долей фантазии. И родись он во времена Джованни Боккаччо, то бедному итальянцу пришлось бы зарабатывать себе на хлеб каким-нибудь другим ремеслом.

Вот так всегда. Стоит подумать о женщине, и она тут же появится, но совсем не та, о которой думаешь.

Женщина принесла почту и ушла.

Среди газет Белов заметил письмо с непривычным адресом — «Последние известия».

В их отдел обычно не писали. Любая ошибка в информации сразу же фиксировалась бдительными радиослушателями, и на следующее утро телефон работал с перегрузкой.

Письмо было от Колокольцева Н. Ф., пенсионера. Он писал:

«Дорогие товарищи! Всегда слушаю областные новости с большим вниманием и удовольствием. Вы делаете благородное дело, и хочется сказать вам за это большое спасибо».

«Ну, Колокольцев, — думал Павел, — какой же ты молодчина, Н. Ф. Поддержал в трудную минуту. Покажу это письмо главному, вот оно — общественное мнение. Написано пером — не вырубишь топором!»

«Особенно пристально слежу я за сельскохозяйственными сообщениями. Тридцатого марта вы передали, что земледельцы колхоза «Рассвет» на неделю раньше прошлогоднего приступили к высадке рассады томатов в грунт. Эта неделя у вас повторяется из года в год. Я тут подсчитал, и получилось, что лет десять назад высадку рассады колхозники начинали в январе. Вам это не кажется странным?»

Белов чертыхнулся. Кажется, товарищ Колокольцев Н. Ф., и спасибо вам за оплеуху. Радио — великое изобретение, но до смешного здесь тоже один шаг. Ткачиха выполнила пятилетку за три года, а по ее заявке взяли да и исполнили в концерте песню «Не спеши». Нет, на радио скучать не приходится.

— Шеф, о чем задумался? — Белов и забыл, что у него есть помощник.

— На-ка вот, тут тебя благодарят за служебное рвение. — Он протянул Валиеву письмо, а сам стал разбирать запасы — информации, не вошедшие в прошлые выпуски. Чего здесь только не было? И миллионы тонн сверхплановых грузов, перевезенных железнодорожниками с начала года, и новый сорт арбузов, суливший невиданные урожаи, и даже Знак качества для черной икры, как будто в природе есть еще другая черная икра, недостойная пока Знака качества. Здесь были десятки фамилий и цифр, названий предприятий и колхозов, фактов и прогнозов. Из всего этого Белову предстояло собрать крепкое и привлекательное информационное здание, чтобы все было подогнано, чтобы не было видно швов и каждый прохожий останавливался бы перед ним и думал: «Умеют ведь делать, черти!»

— Ну что, — как из-за стены, глухо сказал Валиев, — я ему сейчас ответ сочиню. Умыл он нас.

День был как день — не лучше и не хуже любого другого. Пожалуй, лишь чаще обычного, будто бы невзначай, появлялся Белову на глаза Кременчук, инженер звукозаписи, и, не удержавшись, спросил после обеда, не намечается ли здесь какого-нибудь события по случаю ухода Павла Степановича в очередной отпуск. Павел Степанович обещал подумать.

В четыре часа Белов получил отпускные и персональную двадцатку от Александра Ивановича — для поддержания пошатнувшегося здоровья. Утром Белов улетел в Адлер.

2

Он решил обосноваться в Гагре. В гостинице «Гагрипш» ему сказали: «Нет, не было и не будет». Тогда он пошел бродить по улицам и обнаружил массу предложений сдать комнату. Он не стал выбирать, просто зашел во двор типового двухэтажного дома с садом и зеленой лужайкой и спросил хозяина. Им оказался среднего роста сухопарый человек с веселыми, даже озорными глазами и волосами, которые обычно называют иссиня-черными.

— Вы сдаете комнату? — Перед этим Белов поздоровался.

— Почему нет? Сдаем, конечно.

— Мне на пару недель.

— Да хоть на пару месяцев, хоть на пару лет. Живи, дорогой, на здоровье. Я — Хачапуридзе Василь Петрович.

— У вас отличный дом.

— Э, здесь у всех такие. Располагайся, дорогой. Потом вино пить будем. Царица Тамара оставила. Для тебя, дорогой, самый лучший бурдюк, самый лучший вино, дорогой! Пойдем! — И потянул Белова вниз по ступенькам в подвал.

— Василь Петрович, — сказал Белов, — мне врачи воздержаться советовали. Мои лучшие друзья — солнце, воздух и вода.

— Э, какое нехорошее слово говоришь… Чего у тебя?

— Да эта, — сморщился Белов, — как ее… падучая!

— Почему?

— А я откуда знаю! Как много выпью, так падаю.

— Царицу Тамару обидишь, — расстроился Хачапуридзе.

— А если я чуть-чуть выпью, она не обидится?

— Чуть-чуть не обидится! — сказал Хачапуридзе и поднес к крану литровую кружку. Кран он закрыл тогда, когда вино полилось через край.

— Пополам, — предложил Белов.

— А это кто пить будет? — Хачапуридзе показал на бочки.

— У меня падучая, — напомнил Белов.

— Э, башку не морочь! Мальчишка! В армии был?

— Был.

— Если старшина говорит: «Пей!» — тоже отказываться будешь?

— Я что-то не помню, чтобы в армии такие приказы отдавали. Тем более старшина Сорока наш… Пополам, Василь Петрович, за ваше гостеприимство.

— Давай! — сдался Хачапуридзе. — Упрямый ты, как…

— …ишак, — добавил Белов и сам же рассмеялся.

— Зачем такое слово говоришь? Как мой дядюшка Манучар — вот ты какой упрямый.

— Я исправлюсь, — пообещал Белов. — Какие мои годы…

Комната, в которую Хачапуридзе привел его, была, видимо, в этом доме-гостинице номером люкс. Светлая, просторная, она не страдала избытком мебели. Собственно, мебели здесь вообще не было, если не считать раскладушки. Зато из окна, смотревшего прямо на море, открывался удивительный вид: сквозь листья орехового дерева, доходившего как раз до второго этажа, то тут, то там проглядывали бирюзовые полосы, отвоеванные взглядом у неба и моря.

Он решил пойти на пляж. Курортников было мало, сезон уже был на исходе, но природа сыграла злую шутку с любителями летних отпусков — три с половиной месяца на побережье лили дожди, и только в конце сентября разъяснилось, стало солнечно и тепло, однако насладиться этим могли уже немногие.

Он поплыл под водой, выныривая, чтобы сделать глубокий вдох и снова исчезнуть. Когда подводное плавание ему надоело, он лег на спину и увидел, что до берега добрых триста метров. Там, позади, необъятной зеленой стеной стоял лес, и на его фоне все прибрежные строения казались игрушечными.

Белов чуть не запел от удовольствия. Какое-то щемящее душу чувство, настоянное на безотчетной радости, легкой грусти и на чем-то еще, словами не обозначенном, неслышно проникло в него и… Короче, ему было хорошо лежать на воде, ни о чем не думать и просто любоваться природой. И солнце расщедрилось по такому случаю — оно не жарило, а едва касалось лучами тела. Он поплыл к берегу.

Хачапуридзе возился на участке. Он снял рубаху, перевязал голову светлой косынкой и был похож на каторжника из фильма о бесправии народов Центральной Америки.

— Василь Петрович! — окликнул его Белов.

— Э, — удивился тот. — Ты чего так скоро?

— Хватит для первого раза. Давайте, я поковыряюсь. — И, взяв лопату, легонько надавил на нее.

— Динамитом не пробовали? — спросил он, вытирая пот после первого рядка.

— А ты не спеши, дорогой, не спеши! — сказал Хачапуридзе.

Белов с час ковырялся на участке. Вскопав наконец-то огород, он сел под деревом отдохнуть.

Прибежала животина, похожая на дворняжку, устроилась рядом с хозяином и уставилась на Белова.

— Как ее звать?

— Собачка ее звать.

— Оригинальное имя. Главное, хорошо запоминается.

— Э, зачем шутишь? Она у меня раненая была. Ее медведь лапой погладил.

— Так у вас здесь и медведи?

— У нас здесь и тигры, и барсы, и даже снежный человек есть…

— Где… снежный человек?

— Там, в хижине… Я тебя с ним познакомлю… А теперь поднимайся! В лучший ресторан пойдем.

— Нет, Василь Петрович, спасибо! Устал я что-то. Завалюсь под чинарой и приму минут по пятьсот на каждый глаз.

Хачапуридзе покачал головой и сказал что-то по-абхазски — отрывисто, с бульканием. Белов понял, что его репутация самостоятельного мужчины несколько пошатнулась из-за отказа идти в ресторан, и виновато пожал плечами. Хачапуридзе захохотал и обнял его, увесисто хлопнув по спине. Мир между ними был восстановлен.

3

Ночью Белова разбудил дождь, но не шум его, а капля, попавшая в переносицу. «Ну вот, — подумал он, — позагорал. Жди теперь у моря погоды…» Дотянулся до часов. Было начало шестого. Взял со стола пачку сигарет, повертел в руках и положил на место. Курить натощак он не мог. Закурил после того, как съел два яблока и кисть винограда. Окно было открыто, со двора тянуло холодом, и пришлось достать из чемодана свитер.

В глазах, не получивших обещанных пятьсот минут сна, рябило, рот растягивался в бесконечном зевке.

Белов любил дождь. Пусть в нем не было солнечного оптимизма, но при нем рождалось другое, какое-то более сложное чувство, — поначалу тягостное, и пугающее, потом просто животно-созерцательное и в конце уже — буйно-радостное, бесшабашное.

В шесть часов во дворе появился Хачапуридзе. Он взял шланг и понес его куда-то в угол.

— Привет, Василь Петрович, — крикнул Белов. — Поливать собрался?

Ответа он не расслышал: дождь припустил так, будто за ним гнались.

— Чего не спишь? — спросил Хачапуридзе, поднявшись в беловскую мансарду.

— Дождь разбудил. Да я уже и выспался вроде. На таком воздухе.

— Да, воздух хороший… Погода только вот… Что делать решил?

— Не знаю пока. Пиво бы попить, музыку послушать.

— Это можно. Иди в «Интурист». Там в баре и пиво и музыка. Скажешь, что я тебя прислал.

В десять часов Белов вошел в полутемное помещение и направился к стойке. Барменша, услышав пароль, улыбнулась ему и спросила, что он будет пить…

— Пиво, — сказал Белов.

Оглядевшись, он заметил трех человек, занявших столик в углу, — двоих мужчин и молодую женщину.

— Это американцы, — пояснила барменша, поймав его взгляд. — Вчера вот эта девица в лоб туфлей кому-то заехала.

Белов устроился невдалеке от притихшей с утра компании: хотелось получше рассмотреть девицу, которую ему так выразительно отрекомендовали. Была и еще одна причина: поговорить при случае, что называется, «пообщаться».

«Черт-те что! — думал Белов, потягивая неторопливо пиво. — Шесть лет в школе, пять лет на инязе, а сидишь как придурок и боишься пару слов сказать…»

Он разглядел их, своих визави. Мужчинам было лет за сорок: один болезненно худой, другой неприлично длинноносый. Девица тоже не из Голливуда — обычная шатенка с короткой стрижкой.

Прислушавшись к разговору, Белов понял, что за соседним столом живо интересуются, что это такое он ест?

— Рыбу, — сказал он неожиданно для себя (у него это как-то само собой вырвалось), — соленую рыбу. Могу угостить.

Американцы удивленно посмотрели на него, и в этот момент из динамиков потек сладкой патокой голос Пресли.

— О, Элвис! — воскликнула шатенка. — Фил, это Элвис! — И она дернула за рукав длинноносого.

— Я слышу, дорогая, — сдержанно ответил тот. — Очень жаль, что его нет с нами. Ты повисла бы у него на шее и призналась ему в любви.

— Я влюблена в его голос. Как мужчина он меня совсем не волнует…

— Хотел бы я увидеть того парня, который тебя волнует…

— У него, во всяком случае, не должно быть такого длинного носа и противного характера, как у тебя! Не мешай мне слушать. Присоединяйтесь к нам, — обратилась она к Белову.

Белов представился.

От американцев поднялся длинноносый Фил.

— Бэт Хейзлвуд, Джефф Браун, Фил Макилрон. — И он поклонился за всех.

— Па-вэл, — почти что пропела Бэт Хейзлвуд.

— Надеюсь, не святой? — спросил Фил Макилрой и подмигнул девушке. — Вы местный?

— Нет… В отпуск сюда приехал.

— А работаете где? — снова спросил Фил Макилрой. Пока он был наиболее активным собеседником Белова, особенно по части вопросов. Вот и не верь после этого в примету о длинном носе!

— На радио. Веду программу новостей.

— О, прекрасно! — оживился Джефф. — Обожаю давать интервью. — Он сделал напыщенное лицо и заговорил не своим голосом: — Я — Джефф Браун, Хартфордский университет, США. Мне сорок два года, двадцать из которых я занимаюсь проблемами голографии, и черт меня побери, если я хоть что-нибудь понимаю в этом деле. Более того, у меня такое подозрение, что Лейт с Упатниексом тоже не совсем поняли старика Габора, но потом не захотели признаться в этом.

— Они с Лейтом были дружками, — пояснил Фил Макилрой. — Я имею в виду Джеффа. И вместе начинали. Теперь Лейт попал в папаши принцессы Голографии, а мистер Браун носит за ней ее шлейф. Не переживай, Джефф. Ребята из «Дженерал моторс» уже ищут тебя по всем Штатам. Восьмикратное увеличение наполеоновской кареты их не устраивает. Сделаешь им трехмерную голограмму неандертальского парня, который выходит из их последней машинки, — и на «Тоету» все наплюют, а тебя объявят патриотом года и дадут кучу денег.

Из всей этой тирады Белов понял одно: «Дженерал моторс» ищет Джеффа Брауна, чтобы поблагодарить его и выписать ему чек на крупную сумму. Лейт, Упатниекс и старина Габор вместе с наполеоновской каретой и неандертальским парнем были героями другой книжки, которую он не читал. Примерно так он и сказал Филу Макилрою.

— Вы немного потеряли, — рассмеялся тот. — Откровенно говоря, из всей этой компании один неандертальский парень вызывает у меня симпатию, да и то, видно, потому, что я сам его придумал только что. Остальная публика — скучные люди, наподобие Джеффа. — И он сморщил нос, отчего тот заострился и стал похож на указку.

— Не слушайте этого болтуна, — вдруг сказал Джефф. — Дело было так. В конце сороковых годов Габор придумал голографию. Что это такое — легче показать, чем рассказать. Он же впервые получил закодированное изображение — голограмму. Сначала на голографию смотрели просто как на средство увеличения изображения без ограничений. Да, чуть не забыл… Габор наткнулся на всю эту канитель, когда работал над усовершенствованием электронного микроскопа… В начале шестидесятых годов Лейт и Упатниекс неплохо поработали. Они, например, устранили взаимные помехи между мнимым и действительным изображением. Ну, что еще? Голография применяется в медицине, в фотографии, в рекламе, возможно, в кино будет… Кстати, со своим дружком Лейтом я виделся всего один раз.

— Да, Пол, — так можно вас называть? — сказал Фил Макилрой. — У вас здесь девушки удивительные: красивые, но… необщительные…

— Это вам так показалось… И потом… Говорить о каких-то девушках в присутствии мисс Хейзлвуд по меньшей мере странно. Вы не находите?

— Браво, Пол! — почти что выкрикнула Бэт. — Получили? Убирайтесь к своим красивым и необщительным…

— Пол, мы не прощаемся, — сказал Джефф, и они чинно удалились.

— Выпьете что-нибудь? — спросил Белов Бэт, показав на пустой стакан.

— Да, виноградного соку со льдом.

Когда он подходил к столику, Бэт прятала в сумочку расческу. Глядя на ее смиренную позу и хрупкую, как у подростка, фигуру, трудно было представить, что она сняла туфлю и заехала кому-то в лоб.

— Это вам. — И он поставил перед ней стакан.

Бэт обхватила стакан ладонями и прижалась губами к кромке.

— Скажите, Пол, — она выпила сок и провела кончиком языка по губам, — русские мужчины такие же наглые, как и другие?

— Не знаю, — сказал Белов. — Я, например, наглый. Сейчас начну приставать к вам с непристойными предложениями. Вот пиво допью и начну.

— Я вчера ударила одного немца. Он напился и сказал мне: «Пойдем переспим».

— И сильно стукнули?

— Да… Мне стало обидно, что какая-то пьяная морда может подойти ко мне и сказать: «Пойдем переспим».

— А что, больше некому ударить было?

— Нет, — улыбнулась она. — Я привыкла сама. Так надежнее.

— Хотите пива?

— Нет, спасибо. Я должна идти. В два часа Джефф будет выступать с докладом. Мы здесь на симпозиуме…

— Пожелайте ему от меня успеха.

— Спасибо. Мы послезавтра уезжаем. А завтра у нас весь день свободный.

— Я вам позвоню. Вы в каком номере?

— В сто восьмом. Ну, я пойду?

— Конечно. Поцелуйте Джеффа. Он, может быть, какое-нибудь открытие сделает.

— Я думаю, он неправильно истолкует мое намерение и забудет о докладе… До встречи!

Он вышел следом за ней.

На улице было по-прежнему пасмурно, и всем другим развлечениям он предпочел одно, самое дешевое и здоровое, — сон.

Собачка встретила его как старого знакомого и проводила на второй этаж.

— Иди сюда, — сказал Белов.

Она вошла, огляделась и уселась у порога, придав своей симпатичной морде самое благовоспитанное выражение.

— Ты виноград ешь? — спросил Белов.

Если бы собака сказала: «Ем» — или «Ты что, с ума сошел?!» — он не очень бы удивился, он уже полуспал.

Может быть, у гостьи и были какие-то недостатки, но только не отсутствие такта. Она лапой открыла дверь и тихо ушла.

Спал Белов до ужина. Собственно, голод его и разбудил. В шашлычной у железнодорожного вокзала он съел два шашлыка, погребенных на металлической тарелке под обильной травой. Белова обслуживал человек, щеки которого покоились на плечах. Точно такой же красавец готовил шашлыки. «Наверное, вегетарианцы», — подумал Белов, отыскивая под зеленью мясо.

Потом он отыскал телефон-автомат и позвонил в гостиницу.

— Мне сто восьмой номер. — Его уже соединяли. — Добрый вечер, Бэт, — сказал он. — Я подумал, что вы не очень рассердитесь, если я приглашу вас погулять.

— С удовольствием. Мне ужасно скучно! Джефф с Филом пошли в бар, а я лежу и бездельничаю. А вы что делали?

— Спал. Потом ел шашлык.

— Шашлык? — повторила она по слогам. — Ага! Знаю! Это мясо на железном стержне. Я тоже хочу!

— Жду вас у гостиницы.

— О’кэй.

На ожидание ушло всего полчаса, а это значило, что Бэт одевалась и красилась со спринтерской скоростью.

— Так что, пойдем есть шашлык?

— Да. Я с утра ничего не ела и теперь знаю почему… Я берегла себя для шашлыка.

Он усадил ее за свой прежний столик и направился к хозяевам, которые сами уже решили подзаправиться.

— Ребята, — сказал он им доверительно, наклонив голову, — девушка вон та… не надо оглядываться… корреспондентка американского журнала «Мир продуктов». Нас не поймут, если ей не понравится ваш шашлык. Да, травки чуть-чуть в отдельную тарелку и бутылку сухого вина похолоднее.

Вегетарианцы оказались сообразительными парнями и к тому же проворными.

— Это потрясающе! — оценила Бэт, управившись с шашлыком. — Я хочу поблагодарить хозяев.

И они пошли к вегетарианцам, которые уже стояли навытяжку и сладко улыбались.

— Я никогда не ела ничего подобного, — сказала Бэт, протягивая им руку. — Вы волшебники. Я искренне жалею, что не познакомилась с вами раньше.

— Мисс Хейзлвуд от души благодарит вас, господа. Она хотела бы узнать ваши фамилии, чтобы рассказать своим читателям о лучших в мире мастерах шашлыка, — перевел Белов.

— Эйсебуа Рамаз Вахтангович, семь благодарностей и памятный подарок — часы «Ракета».

Примерно такой же набор был и у второго вегетарианца — Гочи Давидовича Муджири, только часы у него оказались другой марки.

— Все, — сказала Бэт, — следующий прием пищи в Швейцарии. Мне стыдно перед своим желудком. Но как вкусно! — Она сейчас была похожа на ребенка, который съел полкило мороженого. — Пол, я хочу выпить чего-нибудь горячего, пойдемте в бар. И я расскажу Филу и Джеффу про шашлык. Они умрут от зависти.

Было тепло. Утыканный звездами небосвод обещал хорошую погоду, но ему никто не верил — толпы отдыхающих шли к морю, предпочитая сухой вечер мокрому дню.

А вот в баре было облачно. Густой дым окутывал сидящих, надежно защищая их от нескромных взглядов.

Отравленный кондиционер дышал на ладан. Дым валил клубами и от удовольствия сворачивался колечками. Лошадь не выдержала бы здесь и минуты.

Джефф с Филом сидели все за тем же столом, что и утром. Они были очень довольны друг другом.

— Пол, вы знаете, что вы — преступник? — Джефф, несмотря на свою худобу, выглядел свежее Фила, который от нечего делать принялся разглядывать собственный нос — Вы похитили государственную собственность Соединенных Штатов Америки. Вы приговариваетесь к двойным виски без содовой.

— Спасибо, — сказал Белов. — Сурово, но справедливо.

— Джефф, — промямлила Бэт, — вы не будете возражать, если я разделю с Полом его тяжкую участь?

— Валяйте, — махнул рукой Джефф. — По-моему, вы уже спелись. Фил, пойдем, дружок, а то эти ребята начинают действовать мне на нервы.

— Иди, — вяло отозвался тот, — а я хочу посидеть с приличными людьми. Ну, что у вас новенького?

— Мы ели шашлык! — сказала Бэт.

— Только и всего? Это с него у вас такой довольный вид? Молодцы! Пол, познакомьте меня с русской девушкой. Я хочу влюбиться в русскую девушку. Должны же быть здесь свободные девушки…

— Есть одна свободная, но ей позавчера семьдесят стукнуло. Могу позвонить.

— Ну вас к черту, — сказал Фил, — издеваетесь над представителями великой нации. Вы зачем сюда пришли?

— Подышать свежим воздухом, — предположил Джефф и закашлялся. — Я же тебе говорил, что непьющие люди всегда подозрительные. Пойдем-ка отсюда…

— Удивительное дело, — сказала Бэт. — Как только мужчины вырываются из дома, так сразу же напиваются… Мне кажется, их даже женщины не интересуют.

— Вы не хотите потанцевать? — предложил Белов.

— О! — засмеялась Бэт. — Беру свои слова обратно.

Они были единственной парой, рискнувшей выйти в непроглядную мглу зала. Слева и справа мелькали очертания людей. Два могучих столба в центре бара пришлось искать ощупью. В такой обстановке недолго было и потеряться, поэтому Белов покрепче обнял правой рукой Бэт за плечи, объяснив ей, что это всего лишь вынужденная мера предосторожности. Бэт сказала, что он, на ее взгляд, недооценивает опасность, иначе бы и левая рука у него не бездельничала.

Белов не стал препираться. Женщины всегда чувствуют опасность лучше мужчин.

Они танцевали долго, не меньше получаса. В сто восьмом номере было бы сейчас куда приятней, думал он, но его туда не приглашали, а навязываться не хотелось.

— Бэт, как насчет ночного купания? — спросил он, когда они пробрались к столу.

— Отличная мысль. Только мне нужно переодеться. Вы меня подождете здесь или подниметесь со мной?

— Я вас подожду здесь. — Он чуть не взвыл от собственной глупости. Изменить что-либо было уже невозможно: Бэт вышла из бара.

В воде было приятно, но на берегу начинал колотить озноб. Купание под душем в сто восьмом номере выглядело бы более привлекательным…

У гостиницы Бэт сказала: «До завтра, Пол!» — и протянула ему руку. Он пожал ее, хотя следовало поцеловать, но об этом он подумал позже.

4

Утро выдалось солнечным и теплым. Хачапуридзе ушел на работу, а его гости — на пляж. Во дворе с озабоченной мордой ходила собачка. «Держи хвост пистолетом, — сказал ей Белов. — В случае чего, я на берегу с девушкой, которую зовут Бэт. Она тебе понравится. Пока».

Стакан сметаны, четыре сосиски и два сока — завтрак удался на славу.

— Солнце уже обижается на нас, — сказал он Бэт по телефону. — Вы готовы?

— Пол, я заболела. Я совсем расклеилась. У меня жар, кашель и насморк. Вы не могли бы прийти ко мне?

— Уже иду. Смотрите не помрите до моего прихода. Мне еще нужно сказать вам кое-что.

— Я продержусь, Пол. Приходите быстрее.

По дороге он зашел в аптеку, купил там горчичники, мазь, а на базаре — меда и малины. Потом вернулся, взял еще стручковый перец и в магазине рядом с гостиницей бутылку водки.

Бэт лежала в постели.

— Я сначала хотела вызвать врача, но решила дождаться вашего звонка. Мне плохо, Пол… Что это у вас?

— Лекарство. Сейчас буду вас лечить.

Он пошел в ванную и мыл руки долго и тщательно, как хирург перед операцией.

Затем по-деловому подошел к девушке, потрогал лоб, посчитал пульс и сказал, сделав лицо скорбным и безутешным: «Я не хочу вас огорчать, мисс Хейзлвуд, но жить вам осталось не больше семидесяти лет».

— Это много. Мне хватит и двадцати трех.

— Хотите умереть ровно в сорок?

— Спасибо, Пол. У вас очень элегантные комплименты. Я хочу умереть в сорок девять лет, чтобы мне никогда не было пятидесяти. А вы для врача слишком большой оптимист. Что мне нужно делать?

— Раздеваться, — сказал он.

— Вы уверены, что пришли меня лечить?

— Уверен.

Бэт стянула свитер и уткнулась лицом в подушку.

— Расслабьтесь, — приказал Белов, — это не больно.

Тонким ровным слоем он распределил мазь по спине и начал медленно втирать ее в кожу. Бэт дважды дергалась от прикосновений его пальцев, но потом притихла.

— Все. — Он даже сам вздохнул с облегчением. — Остались нос и ноги.

— Я сама, — попросила Бэт.

— Пожалуйста. — И он великодушно мазнул ей по носу. Ступни у Бэт были не больше его ладони.

— А я теперь кое-что о вас знаю, — сказал он.

— Что же? — Она проявила не больше любопытства, чем любая другая на ее месте.

— Ну, например, то, что вы недолюбливаете мужчин и пытаетесь подчинить их себе.

— Это кто вам сказал такую чепуху?

— А вот этот пальчик. — И он показал ей на второй после большого палец. — Видите, какой он у вас гордый, выше всех вымахал. Не завидую я вашему будущему мужу. Жизнь ему этот пальчик устроит веселую!

— Так уж совсем и не завидуете, ни капельки!

— Ни вот столечко!

— А вам это и не грозит, так что вы зря волнуетесь. Сколько я вам должна?

— Лечение еще не закончено. Надевайте свитер, ложитесь поудобнее. Сейчас будет великий водопой. Сначала водка с перцем, а затем — мед и малина.

Бэт выпила немного самодельной перцовки гораздо спокойнее, чем он ожидал. Закусила она малиной, а запила медовой водичкой.

— Теперь сказку… Хотите послушать сказку?

— Хочу… — Она легла на бок, поджав ноги. Белов поправил одеяло и придвинул стул поближе к кровати.

— Однажды, — начал он, — жила-была девочка.

— Как ее звали? — спросила Бэт.

— Не знаю, — сказал Белов, — не помню. Это давно было. Не перебивайте меня, а то я что-нибудь важное пропущу. Так вот… У нее были каштановые волосы, голубые глаза, небольшой прямой носик, брови как нарисованные, пушистые ресницы…

Богатые родители покупали ей все, что она просила. Только радости от этого она не получала никакой.

— Это нехорошая сказка. Послушайте лучше мою. По соседству с этой девочкой жил мальчик. Так… Ничего особенного. Только нос у него был какой-то странный: задирался он временами кверху, и на него можно было вешать пальто или плащ. Бедную девочку он сначала терпеть не мог, но потом поумнел и стал за ней ухаживать. Девочка развеселилась и стала еще прекрасней. Прошло немного времени, они поженились, и у них родились три мальчика и две девочки.

— Каламбиа продакшн, автор сценария, режиссер и исполнительница главной роли — Бэт Хейзлвуд. Я думаю, вам следует уснуть.

— Я не могу, мне жарко.

— Это болезнь выходит из вас.

В дверь постучали, и Бэт крикнула: «Там открыто!» Сначала появился нос, а за ним Фил и Джефф.

— Черт, — сказал Фил, — мы, кажется, не вовремя… А вы могли бы закрыться и не кричать: «Войдите!»

— Бэт крикнула: «Там открыто!» Я что-то не слышал про «войдите», — уточнил Белов.

— Я заболела, — сказала Бэт, — а Пол меня лечит.

— Что с тобой? — спросил Джефф.

— Простуда. Мы вчера купались ночью.

— Кто бы нас полечил… — вздохнул Джефф. — У нас с Филом термоядерные головы.

— Какие-то вы все хилые, — засмеялся Белов. — Подходите по одному за микстурой.

Дальше Фил и Джефф действовали синхронно-одновременно: выпили, поморщились и поинтересовались, что это такое.

— Водка с перцем, — опередила Белова Бэт.

— Ну ладно, лечитесь, — разрешил Джефф, — а мы пойдем поплаваем. Только закройтесь, а то вдруг еще кого-нибудь принесет в самый разгар процедуры… Пол, к вечеру мы ее вытащим из постели, — угрожающе закончил он, уже выходя из комнаты.

— Хорошие ребята, — сказал Белов. — Вы с ними давно знакомы?

— Года три, — ответила Бэт, подумав.

— Ну что, горчичники будем ставить?

— Как хотите, — повела плечами Бэт и, не дожидаясь решения, перевернулась на живот.

Белов набрал в блюдце теплой воды, положил на кровать махровое полотенце, достал горчичники и молча стянул со спины Бэт одеяло.

— Будет щипать, — сказал он, — но вы потерпите, правда?

Бэт не ответила ему, он наклонился и прижался губами к горячей спине. Девушка дернулась и будто сжалась в комок. Он осторожно перевернул ее, увидел, как дрожат от напряжения ее губы, и поцеловал сначала в круглый подбородок с чуть обозначенной складкой, потом в приоткрытые мягкие губы…

Был вечер, когда они пришли наконец в себя. Бэт сидела на кровати, свесив ноги, и ее трясло.

— Пол, стукни меня.

— Пока не за что.

— Ну, прошу тебя, стукни! Я как во сне…

— Закрой глаза. — И чмокнул ее прямо в кончик носа.

— Обманщик! — закричала Бэт и бросилась к нему. Он обнял ее, и она притихла.

— Пол, — сказала она, — я хочу поехать с тобой на теплоходе. Далеко-далеко… До Монреаля… Нет, до Новой Зеландии.

— Мы с тобой приедем туда скелетами, и нас будут показывать на выставке «Любовь облагораживает человека».

— Пусти меня. Я поеду одна. Ты трус.

— Конечно. Но больше всего я боюсь девиц с сопливым носом.

— Пол, ну давай поедем до Новой Зеландии.

— Ту-туу, — протянул Белов. — Мы уже отплыли, дорогая. Давай спать. У меня сегодня во сне встреча с одной дамой по имени Бэт Хейзлвуд. Она ужасно нетерпеливая. Если я опоздаю хоть на минуту, она снимет туфлю и даст мне по лбу. Она очень ласковая, эта Бэт Хейзлвуд.

— Да, — сказала Бэт. — Ты даже не представляешь, какая она ласковая.

— Представляю, — улыбнулся он. — Очень хорошо представляю.

— Сколько ты еще здесь пробудешь? — спросила она.

— В Гагре?

— Да.

— Не знаю. Сначала хотел пару недель, а теперь не знаю… Наверное, еще дней пять…

— Мы едем отсюда в Швейцарию.

— А я — на Чаган.

— Это где? В Африке? — Она даже наморщила лоб, пытаясь вспомнить уроки географии.

— Нет, — сказал Белов. — Это не Африка, но, мне кажется, там не хуже.

Узкая, прогонистая речка с иностранным названием Чаган протекала километрах в двадцати от Астрахани между сказочными, поросшими травой и осокорем берегами. Может быть, на Женевском озере тоже неплохо, но для рыбака Чаган — все равно что Париж для влюбленных.

— Пол, — попросила Бэт, — расскажи что-нибудь об Астрахани…

— Она у нас старушка, — сказал Белов. — Ей четыреста с лишним. Знаешь, какая она интересная старушенция? Не столичная дама преклонных лет… ну, такая, знаешь, вся надменная, прямая, а просто старушка — добрая, ворчливая, любопытная. У нас такие в старых еще домах на лавочках по вечерам сидят в цветастых платочках…

— Пол. — Она взяла его за руку и посадила рядом с собой на кровать. — Пол… ты пишешь стихи?

— Сроду ни одной строчки не написал.

— И правильно сделал. От твоих стихов все бы слезами умывались. Ты вот про город рассказываешь, а мне уже плакать хочется… У тебя добрые глаза… Ты… Мне с тобой легко и спокойно… И я могу делать что хочу, как будто перед зеркалом.

— Зеркало — это, видимо, я? — спросил он с усмешкой.

— Пол, ты ужасная вредина! — Она даже попыталась встать. — Я просто неправильно сказала. И убери руки. Я не люблю, когда надо мной насмехаются.

— Так при чем здесь руки? Это язык виноват. Вот его и наказывай. А я тебя буду обнимать.

— Пол, — спросила она, опустив голову на его плечо, — у тебя много женщин было?

— Много. Целый гарем. Не называй меня больше так. Я — Паша, Белов-паша. — Он поднялся, отстранив ее от себя.

— О, прости меня, мой повелитель!

— Выйди вон и позови сюда мою любимую жену Зульфию.

— Слушаюсь, мой повелитель. Отвернись, Пол, — прошептала она, будто в комнате был еще кто-то, и повелитель пошел на лоджию. Он вернулся через пять минут, предварительно хлопнув три раза в ладоши. Перед ним, потупя взор, стояла любимая жена Зульфия, на которой были черные шаровары, легкомысленная кофточка и обвитый вокруг головы в виде чалмы прозрачный, как и кофточка, платок. Любимая жена Зульфия была прекрасна.

— Зульфия! — начал Белов-паша. — Я слышал: сегодня твой день рождения. Я хочу сделать тебе подарок: спускайся вниз, к магарадже Макилрою и магарадже Брауну, а то они, наверное, уже заждались. Ты свободна, Зульфия.

— Умен ты слишком, дорогой. Раз я твоя любимая жена, давай люби меня. А магараджа Макилрой с магараджей Брауном обойдутся и без женского общества.

Стук в дверь прервал ее, не дав более основательно высказаться о почтенных магараджах. Теперь в этом не было необходимости: они оба стояли на пороге, одетые по случаю в торжественные костюмы.

— Что за маскарад, Бэт? — спросил Джефф, который первым обрел дар речи. — Ты уже здорова? Одевайся, нас ждут на банкете.

— Меня зовут Зульфия, мой господин. Я любимая жена Белова-паши. Мне нельзя встречаться с другими мужчинами. Это большой грех.

— Иди, Зульфия, — разрешил Белов-паша. — Аллах всемилостив. Он простит тебя. Магараджа Макилрой и магараджа Браун — достойные люди. Они уберегут тебя от дурного глаза.

— Джефф, — сказал Фил, — эти ребята уже нашли себе занятие. Пойдем…

Закрыв за магараджами дверь, Белов расхохотался.

— Бэт, — сказал он. — мне чертовски нравятся твои друзья. Они так мило обижаются… Иди ко мне.

— У Джеффа лейкемия. — Бэт сняла чалму и устало опустилась на кровать. — Он сам хлопочет о своих похоронах. Заказал надгробную плиту, и там уже написана дата… И связался с каким-то студенческим оркестром, который готовит специальную программу. Он говорит, что это развлекает его. Пол… — Она прижалась к нему. — Мне страшно, Пол! Я не хочу умирать. Я хочу быть с тобой… хочу, чтобы ты меня любил… Пол, ты приедешь ко мне! Правда, милый? Я тебя познакомлю с отцом и братом. Его зовут Джордж. Ты приедешь, Пол? Ну скажи: «Да, обязательно приеду».

— Я постараюсь, Бэт… Я не знаю. Нужен вызов… официальное приглашение. Это не так просто… — Он говорил с ней, а думал о Джеффе. Он даже представил надгробную плиту и поймал себя на мысли, что хотел бы узнать, какая там стоит дата и что играет студенческий оркестр, — и тут он вдруг понял: Джефф плюет на лейкемию, он злит ее, он хочет ее угробить, прежде чем она задушит его. И шансы их сейчас равны, потому что Джефф не сразу уступит этой болезни, присосавшейся к нему. Это он ей построил плиту и для нее нанял оркестр…

— Я пришлю тебе двадцать вызовов и приглашений, — говорила Бэт, — ты приедешь? Скажи: «Я обязательно приеду».

— Я обязательно приеду, Бэт…

— Поцелуй меня. Сюда теперь… да… Так.

Они уезжали утром, в начале девятого. Было, как назло, ясно и солнечно. Желтый автобус нетерпеливо пыхтел в стороне, Фил и Джефф о чем-то спорили.

— Пора, — сказала Бэт.

Белов поцеловал ее куда-то в щеку, пожал руку Филу и… обнял Джеффа.

— Жаль, что вы уезжаете, — сказал он.

— Ничего, — подмигнул Джефф, — мы еще увидимся…

Белов отпустил его и, не глядя на уходящий автобус, пошел домой. Он молил сейчас об одном — чтобы уснуть сразу.

Он пробыл здесь еще два дня.

— Куда тебя несет? — спросил Хачапуридзе.

— На Женевское озеро, — сказал Белов. — Там сейчас вобла пошла.

— Э, баламутный какой! Ни вина тебе не надо, ни девочек… ничего не надо. Ты сам знаешь, что тебе надо?

— Не знаю, Василь Петрович. Как узнаю — телеграмму пришлю.

— Не надо телеграмму. Сам приезжай.

На том и порешили.

5

…Бэт в ванной — вся в пене, смешная, беспомощная; Бэт на кухне — новый фартук ромбами и сосредоточенное лицо, волосы под такой же, как и фартук, косынкой; Бэт на улице с ним под ручку — спокойная, уверенная, красивая…

В самолете у него разболелась голова. В такси его укачало.

…Бэт в кресле с клубком и спицами; Бэт надевает платье, и он застегивает «молнию» на спине; Бэт в постели под простыней — ежится от холода и злится, что он такой нерасторопный…

Где-то рядом башенные часы отзвенели девять раз, и завыла собака. У нее музыкальный слух. Она воет на бой часов, на позывные радио, на песню со словами «…надейся и жди, вся жизнь впереди…».

На работе, где Белов появился досрочно, очень ему удивились.

— Не отдыхается тебе? — спросил Гафур. — Или соскучился по родным лицам?

Александр Иванович дня через три вызвал его к себе и напрямую спросил: что там случилось с ним, на юге? Почему как в воду опущенный ходит?

— Да ничего там не случилось, — ответил раздраженно Белов. — Что я — гоготать все время должен? Выпуски собираю, ведомости заполняю — чего еще-то от меня надо?

— Не рви мотор! — сказал главный; он недавно купил машину, и лексикон его заметно обогатился автомобильной терминологией. — Ты все-таки в коллективе живешь, и коллективу интересно знать, почему ты такой мрачный?

— А больше коллективу ничего не хочется узнать? — разозлился вконец Белов.

— Жениться тебе надо, Паша… — сказал главный, помолчав. — Женишься — она и жизнь веселее пойдет. Вот.

— Надоели вы мне уже все с этой женитьбой! — рассмеялся через силу Белов. — А если мне никто не нравится? Тогда что?

— Так не бывает, — усмехнулся Александр Иванович. — Под боком не нашел — ничего! Страна большая…

— А может, сразу из Америки выписать? Как вы думаете, пойдет за меня какая-нибудь мисс Хейзлвуд?

Александр Иванович покрутил выразительно пальцем у белесого своего виска и тем самым дал понять, что разговор окончен.

В начале зимы Бэт прислала открытку из Швейцарии. Валиев заставил Белова сплясать и отлепил красивую марку с конверта.

Открытка оказалась не открыткой, а цветной фотографией. Бэт, Джефф и Фил стояли на берегу озера и улыбались в три рта.

— Это кто такие? — спросил Валиев.

— Американские физики. Я с ними в Гагре познакомился. Вот эти двое — будущие лауреаты Нобелевской премии.

— А девица — Элизабет Тейлор в молодости?

— Да, — сказал Белов, — от тебя ничего не скроешь.

В конверте была еще записка, но он не стал ее читать. Ему хотелось потомиться.

— Хорошая у тебя была программа. — Гафур даже расстроился. — Шеф, — прошептал он, оглянувшись, — а тебя, часом, не завербовали?

— Завербовали, — кивнул Белов, — и задание дали.

— Добыть схему канализации детсада «Ласточка»?

— Нет, установить кривизну одинокой извилины у тебя в черепушке. Иди-ка погуляй…

Закрыв дверь, он достал записку.

«Пол, дорогой, — писала Бэт, — здесь прекрасно. Мы живем в гостинице прямо на берегу озера. Утром над ним стоит туман. Джефф и Фил стыдят меня постоянно и говорят гадости. Пока терплю, но могу и сорваться. Ты им понравился, и они болтают про тебя всякую чепуху, вернее, про нас с тобой. А мне приятно… Я плохо получилась на снимке. Джефф сказал, что лучше всех вышел нос Фила. Правда, я не такая страшная, как на снимке? Я хочу побыстрее домой, чтобы послать тебе приглашение. Целую, Бэт».

— Гафур! — крикнул Белов.

Валиев появился так быстро, будто стоял за дверью.

— Где информация из Черного Яра?

— На машинке.

— Пойди переправь цифры в урожайности, там ошибка.

— Да они все равно нас не слышат…

— Услышат, если ляпнешь что-нибудь не так. И захвати отпечатанные.

А нос у Фила действительно вышел отменно. Не нос, а произведение искусства. Как это? Семерым бог нес — одному достался… И Бэт кокетка хорошая. «Правда, я не такая страшная, как на снимке?»

«— …Я хочу разорвать тебя на кусочки.

— Разорви.

— Или спрятать тебя в карман и увезти с собой. Или сделать из тебя галстук и обвить вокруг шеи.

— Я тебя задушу тогда. И Пола не будет, а мне станет снова плохо.

— Найдешь другого Пола, еще лучше. Подумаешь, проблема — найти там какого-то Пола.

— Конечно, не проблема… Совсем не проблема… найти там какого-то Пола… Или какую-нибудь там Бэт…»

Мать писала:

«Сынок, ты бы женился, и бабушка говорит, как и я, а жизнь сейчас трудная, одному тяжело, а там и отец у нее будет, все поможет. Не будь таким самолюбивым, надо покориться, зато в тепле будешь и в уюте. И бабушка так же говорит, она пироги сейчас затеяла и говорит, чтобы ты покорился. У нас душа за твою жизнь болит не знаю как. Федька вон у Гуськовых тоже не женился и пьяницей сделался, а у тебя родитель, сам знаешь, какой был…»

Ему очень понравилась тогда эта последняя фраза. Он просто другие имена в нее вставил, и получилось совсем смешно: «Пашка вон у Беловых, не женился и пьяницей сделался». Вот ведь как… Стань этот Федька Гуськов вместе с Пашкой Беловым подлецами, хамами, прощелыгами, хапугами, кто бы так написал: «Федька вон у Гуськовых подлецом сделался и хапугой, а Пашка Белов — хамом и прощелыгой». Нет! Написали бы по-иному: Федька вон у Гуськовых жить умеет, все в дом тянет, а Пашка Белов здороваться перестал от богатства». Вот так написали бы… А сделаться пьяницей — глупо. Но мать не за Федьку Гуськова волновалась и отца не зря вспомнила… Пил он люто. Ночью, бывало, приходил с компанией, мать-перемать вместо «здравствуй», ящик водки на стол — и коронный номер: сонному Пашке баян в руки — и концерт по заявкам нетрезвых трудящихся. Сначала «Полонез Огинского», потом пару этюдов и на «бис» — «Позарастали стежки-дорожки». Отец плакал, обнимая Пашку. Он гордился сыном, который так умел душу встревожить — и сжать ее, ударить наотмашь, и погладить тихо, — что не гордиться таким сыном было нельзя.

Чудно и весело становилось Пашке. Тихим, ласковым делала отца его музыка. Он уже и не пил больше, а гладил Пашку по голове и вместе с баяном прижимал к себе. А потом засыпал на ковре, и компания исчезала, прихватив ящик. Пашка тогда шел к матери в спальню, и теперь уже она, плача, обнимала его, а он шептал ей в ухо: «Завтра дутики покупать пойдем…», только и помня обещание отца «купить завтра все, что хочешь», а что он хотел больше всего? Конечно, коньки с дутыми полозьями, загнутыми на концах, — таких еще ни у кого нет! И засыпал под всхлипывания и храп, доносившийся из зала.

Мать слишком долго терпела, слишком долго. Она не могла понять того, что понял он, правда, много лет спустя: водкой заливают пустоту. Все — много пережившие и ничего не видевшие, баловни судьбы и неудачники, добрые и злые, — они страшатся пустоты внутри себя. Темной, беспощадной, которую надо заполнить до краев, чтобы она не так звенела. Там, где-то на дне этой пропасти, корчится и стонет беззащитный человечек. Его нужно убить — он опасный свидетель.

Мать с бабушкой уехали из Астрахани через два года после смерти деда, уехали на родину — на Дон. Было что-то очень трогательное в нескончаемых просьбах бабушки, и Белов чуть ли не физически ощутил, как неохватное и редко в общем-то возникающее в сознании понятие «Родина» начинает принимать какие-то совершенно определенные очертания — круглой хаты с натертым глиной крыльцом, деда — молодого и ухватистого, чистого, накрахмаленного передника для базара, хлебного духа земли, покосного звона, зимних свадеб, туфель с пряжками, купленных в Царицыне, луговых цветов в займище — словом, чего-то будничного, порой смешного, ненужного и уж никак не возвышенного.

Белов поехал с ними — помочь устроиться да и на свою тоже родину посмотреть. После рождения привезли его туда лишь однажды, когда ему шел четвертый год, и он натворил там дел: перевернул люльку с младенцем, разбил две статуэтки германского производства и напился куриной воды из жестяной банки.

Спустя много лет он снова приехал в Калач. Странно чувствовал, он себя поначалу. Не то что обманутым, а вроде бы разочарованным. Сколько таких вот больших сел, названных потом городами, видел он в командировках? Десятки. Таких же серых от пыли, днем пустынных, ночью темных, с магазинами, которые открывались и закрывались непонятно по какому распорядку. Он вглядывался в лица, пытаясь отыскать в них что-то особое, казачье, а не было в них ничего особого, приметного. Лица как лица. И Дон тоже река как река.

И лишь потом, когда после дневной суеты повечеряли в саду за большим столом и гости — родня вся дальняя, ближней уж никого не осталось — пояса отпустили да вдруг запели разом, — вот тут и начался для него Дон-батюшка: и в лицах засияла удаль, и ветерком потянуло с реки, будто она подпевать надумала да рассупонилась и в пляс пустилась, и в пору хоть с головой было лезть в эту песню, в этот вечер, в шелест листвы — чудо целое!

С тех пор он дважды еще приезжал туда и раз в месяц писал.

…Четыре ровно — выпуск на стол, без пятнадцати пять — запись, последняя сигарета в редакции — и день прошел. Стой, стой! А цифры в информации из Черною Яра переправили? Ну хорошо, а то показалось.

6

Письмо с приглашением почтальонша вручила ему в канун старого Нового года. Была суббота, и Белов прибирал квартиру: подметал, вытирал пыль, а ковер он решил почистить внизу, на дворовой площадке. С ковром под мышкой он и встретил почтальоншу.

— Вам письмо, — сказала она, — из-за границы. И газеты.

Белов взял почту и потопал наверх, посчитав, что ковер и так чистый.

Бэт Хейзлвуд приглашала Павла Белова посетить ее дом в предместье Нью-Йорка в любое удобное для него время. Приглашение было отпечатано в типографии и напоминало визитную карточку увеличенных размеров.

Всю следующую неделю Белов выяснял, куда идти с приглашением. Было много работы — проходили областные слеты земледельцев, чабанов, строителей, рыбаков, — и он день за днем откладывал свои дела. Слеты заканчивались в пятом часу, а до семи нужно было переписать пленку, продиктовать текст машинистке, пленку вычистить и записаться самому. Как всегда в таких случаях, где-нибудь не хватало пустяка — клея, например, когда рвалась пленка, или вдруг на полчаса таинственным образом исчезала Дина-машинистка, или Кременчук забывал наверху ключи от средней студии и шел за ними не спеша, хотя уже пахло эфиром — словом, странные происходили вещи, когда действительно надо было работать слаженно и оперативно.

Зима так и не посуровела. Как слезливая барышня, разводила она вокруг себя мокрость, а наревевшись вдоволь, разулыбалась вдруг в феврале весенним солнцем.

В начале марта он послал Бэт телеграмму — сообщил день вылета и номер рейса, а заодно поздравил с международным женским праздником. Поздравление это он дописал после некоторых колебаний, потому что не был уверен, поймет ли Бэт, о чем идет речь, и в конце концов вычеркнул «международный», скромно решив, что его приезд для нее тоже праздник.

Для мисс Хейзлвуд он купил янтарные бусы и такой же — из янтаря — браслет.

Во время проводов в редакции ему надавали множество советов, но он ни одного из них не запомнил.

Какая-то удивительная благодать охватила его в поезде. Он часами мог лежать на верхней полке и смотреть в окно. Ему приятна была дорожная суета попутчиков, ему нравились короткие знакомства, он с удовольствием слушал других и рассказывал что-то сам, выходил на станциях, курил в тамбуре у открытого окна, сидел в ресторане и хвалил солянку, действительно не по-казенному вкусную, ночью просыпался от криков на перроне и выходил туда заспанный, лохматый, дышал влажным воздухом, пропитанным запахом дождя, грибов, дегтя, мешковины, дешевого табака, возвращаясь, снова засыпал и видел причудливые сны.

Первой ночью проезжали астраханскую степь. Приятный глазу пейзаж начинался в полдень, после Саратова.

Сначала за окном бежали разноцветные холмы с точно приклеенными к ним синими, зелеными, оранжевыми, красными дачными домиками и гаражами, потом начинались овраги, стерегущие от ветров небольшие деревеньки. Виднелся уже и лес, но какой-то редкий, пролесками.

Останавливались снова у станции, покупали дымную картошку и соленые огурцы; какие-то женщины носили по вагонам свое рукоделье: пуховые платки, кофты, свитера.

В Москве еще стояла зима. Кожаная, на меху, куртка Белова спокойно держала десятиградусный мороз, а вот туфли сдались сразу. Отогрелся он в парикмахерской, куда зашел побриться с дороги. Вышел он оттуда благоухающий «Лавандой» и с порезом около уха.

В бюро по обмену валюты он заполнил две анкеты и, получив доллары, чуть было не сказал девушке: «Thank you!»

Самолет поднялся настолько мягко и плавно, что Белов и не почувствовал самого момента взлета.

Соседями Белова оказались супруги, работавшие в библиотеке Организации Объединенных Наций. В такой компании он счел за благо открывать рот лишь в крайних случаях, главным образом для того, чтобы отвечать на вопросы. А их было на удивление много. Рассказывать о себе оказалось делом нелегким, но приятным. За полчаса Белов набросал портрет человека, который ему самому понравился.

Он вдруг заметил, что совсем не думает о Бэт. Он прикрыл глаза, пытаясь представить ее, — и не мог. Ее лицо, будто дразня его, то приближалось, то удалялось, и он пожалел, что не взял с собой ее фото.

Стюардесса сообщила, что самолет пошел на снижение, и стала рассказывать о Париже. Кроме Белова, ее никто не слушал: остальные, видно, знали Париж не только понаслышке. И все же стюардесса так старалась, словно получала зарплату не в «Аэрофлоте», а во французском рекламном агентстве. «Вот работа, — подумал Белов. — Устроить бы сюда Бэт и открыть новую линию Нью-Йорк — Париж — Астрахань. А голография перебьется, не велика барыня…» И тут он увидел ее, эту голографическую Бэт, — скосил глаза и увидел ее в черных блестящих шароварах.

— Павел, в Париже не надо задумываться, — улыбнулась Галина Афанасьевна, уловив его настроение. — Дышите полной грудью, радуйтесь, стройте сумасшедшие планы. Да, запишите наш телефон, на всякий случай. Все-таки не дома…

После Парижа супруги сразу же задремали, а вот Белов чем-то не угодил ангелу, раздававшему снотворное. Тогда он решил обмануть ангела и, откинувшись на подголовник, сладко зевнул и закрыл глаза. Он даже представил себе, как ангел чертыхнулся и с досады хлопнул крыльями.

«Интересно, — думал Белов, — в качестве кого ты туда едешь? Бэт ничего не говорила о матери. Что с ней — умерла, бросила их? Betty girl — pretty girl![3] А может быть, сочинить ей стишок? Ну-ка… «Bet is in the garden countin’ the money, Paul is in the kitchen eatin’ bread and honey!»[4]

Или наоборот. Пусть она ест хлеб с медом на кухне, а я пойду в сад считать деньги. Так куда же девалась миссис Хейзлвуд? И что за фрукт этот братец Джордж? Понравилась ли ему и папаше затея Бэт с приглашением her Russian friend?[5]

— Паша, вы не спите? — услышал он шепот Виктора Емельяновича.

— Не сплю.

— Вы там по ночам не разгуливайте. У вашей приятельницы есть машина?

— Не знаю.

— Лучше ездить на машине. И долларов тридцать обязательно при себе имейте…

— Чего это вдруг?

— А так… чтобы дать взаймы, если спросят. Там не наши хулиганы. Могут обидеться, если четвертной не дашь. У нас Витю Малышенко в прошлом году застрелили. Он им что-то объяснять начал… И бумажник не доставайте. Пусть сами. Они не любят слишком резких движений.

«Чушь какая-то, — подумал Белов. — Не в лесу же… У нас хоть закуривать спрашивают сначала и не стреляют».

Сонное царство постепенно оживало. Галина Афанасьевна достала из сумочки косметичку и начала «делать лицо».

— Волнуюсь, — признался Белов.

Шасси нежно поздоровались с посадочной полосой, и в салоне началось обычное в таких случаях суетливое оживление.

Был поздний вечер, и первое, что увидел Белов, ступив на широкую самоходную лестницу, — это огромные, повисшие прямо во тьме ярко-красные слова: «Welcome to New York!»

7

Семейство Хейзлвудов встречало его в полном составе. Белов поставил чемодан и пожал всем руки, повторяя: «Очень рад видеть вас». Мистер Хейзлвуд улыбался, показывая ровные фарфоровые зубы, Бэт сказала: «Это Пол». Джордж, пожимая руку, потянул ее куда-то вниз, и Белов, потеряв равновесие, вынужден был сделать легкий поклон.

— Как долетели? — спросил мистер Хейзлвуд после официальной части, которую Бэт провела достаточно быстро и непринужденно.

— Спасибо, хорошо, — сказал Белов, — приятная компания попалась… — Он увидел супругов и махнул им рукой. Бэт была в черной нейлоновой куртке и клетчатой кепке, темные вельветовые джинсы она заправила в сапоги, смотреть на нее было мукой для Белова.

Они даже не поцеловались, а Белов еще в самолете представлял себе, как обнимет ее и поцелует, — сначала в подбородок, а потом в губы…

— У нас неважная погода, — сказал мистер Хейзлвуд. — Два дня шел дождь, и теперь вот сырость кругом.

— Да, — поддержал Белов, — в такую погоду приятней сидеть у камина.

— У вас с Джорджем одинаковые желания, — улыбнулась Бэт. — Он сказал примерно то же… — И она запнулась.

«Понятно, — подумал Белов. — Он сказал примерно то же, когда вы собирались ехать в аэропорт. Какого черта я должен встречать твоего дружка? В такую погоду приятней сидеть у камина…» Ему показалось, что Джордж украдкой разглядывает его. Он был пониже Белова, но пошире в плечах и помощнее. Наверно, вот так выглядел в молодости и мистер Хейзлвуд, только он раздобрел, а лицо такое же — круглое, с широким прямым носом, глубоко посаженными глазами, которые, улыбаясь, изучают тебя.

Сели в темно-синюю «вольво» — отец с сыном впереди, Бэт и гость — сзади.

Джордж заметно нервничал, выводя машину на простор, но на трассе он успокоился, если можно быть спокойным, когда едешь со скоростью сто шестьдесят километров в час.

Белов положил руку на колено Бэт и слегка сжал его. Бэт улыбнулась и прикрыла глаза.

— Джордж, — спросила она, — мы кого-нибудь догоняем?

Вместо ответа Джордж чуть сбавил скорость, и Бэт сдержанно поблагодарила его. Белов подумал, не ссорились ли они перед его приездом.

— А в Москве холодно, — сказал он, — настоящая зима.

— И снег есть? — спросила Бэт.

— Есть. — Он даже поежился, вспомнив, как еле отогрелся в парикмахерской.

— Если скучаете по снегу, то можете купить его в универсаме на 59-й улице в Манхеттене, — сказал Джордж. — Два двадцать за пакет — и не тает. И цвет какой угодно — голубой, розовый… — После знакомства Джордж впервые открыл рот и сделал это удачно: Белов не мог понять, шутит ли он или на 59-й улице в Манхеттене действительно лежит розовый снег, который не тает.

Джордж хорошо вел машину. Видимо, ездить с какой-либо другой скоростью, кроме предельной, он считал ниже своего достоинства, причем делал это легко, уверенно, позволяя себе курить и разговаривать.

Бэт выглядела скованной. Ее выдавал чересчур резкий смех, напряженная поза и молчаливость. Ей не следовало приглашать с собой отца и брата, подумал Белов, хотя замысел ее был ему понятен — хотелось обставить встречу поторжественнее. Он снова провел рукой по ее колену, машина въехала в тоннель, а перед поворотом мистер Хейзлвуд сказал: «Через три минуты будем дома».

Дом Хейзлвудов стоял в глубине двора, углом к дорожке, на которой и остановилась машина. Он был ярко освещен и на фоне сине-лиловой тьмы казался сказочным, почти что игрушечным, сложенным как бы из гигантских кубиков. Розовые тона, в которые он был выкрашен, придавали ему пасхальный вид, и, глядя на него, хотелось спеть «Аллилуйя!».

Джордж пошел закрывать ворота и ставить машину, а Белов, поднявшись по ступенькам вслед за Бэт, очутился в просторной прихожей, устланной мягким синтетическим ковром с огромными розами посредине.

— Добро пожаловать в наш дом, — сказал мистер Хейзлвуд и еще раз пожал руку гостю. — Бэт, ты не хочешь пригласить нас к столу?

— Да, конечно! Пол, вы не против того, чтобы отужинать по случаю вашего прибытия?

Он еще не успел ответить, как папаша Хейзлвуд удалился, уловив, похоже, игривый оттенок в словах дочери.

— Я не против того, чтобы поцеловать тебя, — тихо сказал Белов, взяв ее за плечи.

— Пол, — прошептала она, — ты приехал… Я не верила до последней минуты. — И она быстро чмокнула его в губы. Он хотел прижать ее к себе, но она увернулась.

Стол был накрыт на четверых, и его содержимое вызвало бы у соотечественников Белова горькую усмешку. Тем, кто собирался сесть за него, не грозило переедание.

— Джордж не купил шампанского, — сказал мистер Хейзлвуд…

— Одну минуту, — извинился Белов. Он достал из чемодана бутылки, банки с икрой и балыком и янтарный набор.

Хейзлвуды умели ценить внимание. Мужчины минуту-другую разглядывали красочные этикетки, а Бэт незаметно для всех оказалась у зеркала. В один голос, но с разной интонацией они поблагодарили Белова.

Пока охлаждалось шампанское, говорили о напитках, причем мистер Хейзлвуд успел раскрыть все свои спиртные пристрастия, а самое почетное место отвел русской водке.

— Пьер Смирнофф был настоящим гением, — сказал он.

Белов хотел усомниться в гениальности своего соотечественника, но посчитал ненужным затевать спор на столь щекотливую тему. Джордж также воздержался от комментариев.

Мистер Хейзлвуд произнес тост.

— Я был не прочь стать коммунистом, чтобы есть икру и пить шампанское, — сказал Джордж. — Бедная, несчастная Америка! Ешь черт знает что, пьешь какую-то дрянь… Слушай, отец. К черту твоих демократов!

— Не обращайте на него внимания, Пол! — улыбнулся мистер Хейзлвуд. — Это он так шутит.

— Я понял, — кивнул Белов. — Шутка первоклассная.

— А главное — к месту, — добавила Бэт. — Джордж, что с тобой? Ты уже покраснел. — И она притворно взмахнула руками.

— Смотри сама не покрасней, — сказал Джордж, — а за меня не надо волноваться. Теперь хлебнем нашего пойла.

— Джордж, ты не мог бы говорить на нормальном языке? — довольно безразлично спросил мистер Хейзлвуд. — Боюсь, Пол не поймет тебя.

— Извините, сэр! — И Джордж угодливо склонил голову. — Я только хотел узнать, не желаете ли вы попробовать лучший в мире напиток — виски США?

— Желаю, — сказал Белов… «Веселый братец», — подумал он.

Джордж свернул голову пузатой бутылке с рыжей наклейкой и налил всем виски.

Белов произнес ответный тост. Короткий, из десятка слов.

Джордж вел себя так, будто он опаздывал на свидание и боялся прийти туда трезвым. Он наливал теперь с двух рук: Бэт, по ее просьбе, шампанское, себе, отцу и гостю — водку.

Закусывали дымом от сигарет — видно, так было принято. Но дыма не хватало — кондиционер-невидимка вырывал у них свой хлеб чуть ли не изо рта.

— Бэт очень мало рассказывала о вас, — начал мистер Хейзлвуд после небольшой паузы.

— Мне двадцать восемь лет, живу в Астрахани. Это город на Волге, рядом с Каспийским морем, работаю на местном радио, веду программу новостей, — отрекомендовался Белов.

— Так, — сказал мистер Хейзлвуд, — выходит, мы с вашим отцом одновременно подумали о наследниках. Джорджу тоже двадцать восемь. Это хороший возраст.

— Всякий возраст хороший, когда есть деньги, — уточнил Джордж. — И всякий возраст плохой, когда их нет. Не так ли, Пол?

— Вам чего-нибудь не хватает, Джордж?

— Что значит — не хватает? Конечно, не хватает — денег… Я работаю в фирме мистера Хейзлвуда, а он не из тех, кто даст тебе хорошо заработать, будь ты даже его родным сыном.

— Ты поссорился с Нэнси? — спросила Бэт.

— К черту Нэнси, — сказал Джордж.

— Пол, вы тоже недовольны своим отцом? — спросил мистер Хейзлвуд.

— Очень доволен, — сказал Белов.

Ответ понравился мистеру Хейзлвуду.

— Вот видишь, — обратился он к сыну, — как ведут себя воспитанные молодые люди.

— Журналистика — дрянное занятие, но оно приносит неплохие деньги, по крайней мере больше, чем промышленный дизайн.

— Займись журналистикой, — предложила Бэт, — если у тебя хватит ума.

— Там нужен не ум, а нахальство, — парировал Джордж. — Извините, Пол. Вы совершенно не похожи на нахала.

— Ничего, — сказал Белов. — Это дело наживное.

— Ваш город, Пол… — Мистер Хейзлвуд решил переменить тему разговора. — Я ничего не слышал о нем.

— Полмиллиона жителей, четыреста пятьдесят километров от Сталинграда вниз по Волге. Рыба, овощи, арбузы, заповедник…

— Сталинград? — оживился мистер Хейзлвуд. — Немцы там получили хорошего пинка…

— Я тоже знаю русские города: Москва, Ленинград, Одесса, Белград… — сказал Джордж.

— Белград — столица Югославии, — улыбнулся Белов. — У нас есть Белгород.

— А я знаю Гагру! — Бэт тоже включилась в игру. — Мы там познакомились с Полом. И еще Киев, Сочи…

— Ну, — засмеялся Белов, — вам уже можно участвовать в викторине «Знаете ли вы СССР». Первое место не гарантирую, но поощрительный приз будет.

— Значит, нужно потанцевать, — сказала Бэт.

— Это по твоей части, — отмахнулся Джордж. — Сейчас она заведет Элвиса. — И, прикрыв глаза, томно пропел: «Are you lonesome tonight, do you miss me tonight?»[6] Я уже не могу это слушать.

Он оказался пророком. Из соседней комнаты, в которую зашла Бэт, понеслись как раз ненавистные Джорджу звуки.

— Пойду проветрюсь, — сказал он. — А вы наслаждайтесь — у вас, наверное, нервы крепкие.

Белов достал из чемодана комплект открыток и альбом.

— Вот это мой город, а это заповедник. — Теперь и у мистера Хейзлвуда было занятие, и, судя по его реакции, довольно приятное.

Бэт сидела в кресле и смотрела на сверкающий никелем японский «кассетник». Элвису было все так же одиноко, но он теперь уже не пел, а говорил об этом хорошо поставленным голосом.

— Кто-то здесь хотел танцевать? — спросил Белов и наклонился к ней, лаская губами ее волосы. Она встала в прижалась к нему. Со стороны это вполне могло сойти за танец.

— Пол, — прошептала она, — я не могу больше смотреть на тебя и сидеть. Я схожу с ума. Я хочу, чтобы ты ласкал меня.

— Я совсем не думал о тебе, когда летел в самолете…

— А я не думала о тебе, когда ехала в аэропорт… Я вообще о тебе не думала. Пол, я не могу. У меня кружится голова.

Он и сам чувствовал какую-то дрожь и слабость внутри. Он прикрыл глаза, слушая только прерывистый голос Бэт.

— Я сейчас… — И вернулся в столовую.

— У вас красивый город, — сказал мистер Хейзлвуд.

— Ничего, — согласился Белов. — Мне он тоже нравится. Бэт что-то неважно себя чувствует. Ей, наверное, лучше прилечь.

— Это у нее нервы, — поставил диагноз мистер Хейзлвуд. — Она очень впечатлительная. Давайте отдыхать. Бэт покажет вам вашу комнату. — Уходя к себе, он пожелал дочери и гостю спокойной ночи. В его словах Белов не заметил и тени иронии.

— Все в порядке, — успокоил он Бэт. — Я сказал, что ты себя плохо чувствуешь и хочешь побыстрее забраться в постель.

— Отлично! Главное, что ты никого не обманул. Иди купайся, а я здесь пока все уберу. Да, пойдем, я покажу тебе ванную…

— И комнату.

— Какую комнату?

— Мою.

— Аа… это потом…

— Джордж пошел проветриться и куда-то пропал, — сказал Белов.

— Наверное, поехал к Нэнси. Это его подружка. Он с ней ссорится через день. По-моему, он ее любит, а она его не очень…

— Чушь, — вылетело из-за двери. — Это все ваши бабьи придумки — любит, не любит… — На воздухе Джорджа прилично развезло, и он теперь говорил, как всякий пьяный, — с трудом переваливая слова через нижнюю губу. — Пол, я вас познакомлю с Нэнси. Она самая…

— Джордж, иди спать, — похоже, на чем-то интересном прервала его Бэт. — Нам совсем неинтересно знать так много о твоих подружках.

— Тебе неинтересно, а Полу интересно, — огрызнулся Джордж. — Пол, как у вас там в России с сексуальной революцией?

— Не знаю, — сказал Белов, — наверное, хорошо. А как надо?

— Джордж, иди спать, — уже настойчивее повторила Бэт и взяла брата за руку. — На ночь нужно думать о чем-нибудь возвышенном.

После теплого душа на Белова напала сонливость. Он сидел в своей комнате разморенный, ленивый.

Бэт вошла тихо, словно боясь потревожить спящего.

— Пойдем, — сказала она.

В ее комнате горели свечи и пахло хвоей.

Они стояли друг против друга.

— Здравствуй, Пол! — сказала она. — Я очень ждала тебя. Спасибо, что ты приехал!

Он почувствовал какую-то неловкость от всей этой торжественности.

Он обнял ее.

— Ты мой любимый? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— А я твоя любимая?

— Да.

— И так будет всегда?

— Да.

— Вы говорите неправду, мой милый. Так будет сегодня и еще девять дней.

— Я сочинил для тебя стихи, — сказал Белов и прочитал ей двустишие, придуманное в самолете, — про деньги и хлеб с медом.

— Чудесные стихи! — воскликнула Бэт. — Ты и вправду их сам сочинил?

— Нет, конечно. Ты разве не заметила, какой изящный стиль.

— Заметила, поэтому и спросила. Ты не похож на поэта.

— Спасибо, — сказал Белов. — Хорошие хозяева мне попались. Один говорит, что я не похож на нахала, другая — на поэта. На кого же я похож?

— На одного человека, которого я люблю. Пол, откуда ты знаешь эти стихи?

— От верблюда, — засмеялся Белов.

— От верблюда, — переспросила она. — От какого верблюда?

— У нас такая детская присказка есть: «Откуда?» — «От верблюда». — Он сказал это по-русски и перевел затем.

— Аа-а, — улыбнулась она, — детский стишок. Понятно. Пол, научи меня говорить по-русски…

— Это не так просто, как тебе кажется. — Он совсем не был готов к такой просьбе.

— Я буду стараться. Ну хоть немного, — не унималась она. — Ты что-нибудь говори, а я буду повторять…

— Ну ладно, повторяй, — сдался он. — Я — дурочка.

— А что это?

Он перевел.

Она от души расхохоталась.

— Ты прав. Это первое, что надо выучить и хорошенько запомнить. Как тебе мои родственники?

— Очень гостеприимные и симпатичные люди. Я думал, все будет гораздо официальнее. У Джорджа, по-моему, какие-то неприятности?

— У него постоянная неприятность — собственный характер. С ним как на вулкане — не знаешь, что он выкинет. Не обращай на него внимания.

— Ладно, — сказал Белов. — Я буду обращать внимание на одну тебя.

8

Бэт проснулась раньше него, успела похлопотать на кухне и заглянула к нему, когда он делал зарядку, если зарядкой можно назвать ленивое размахивание руками и ногами.

— Привет! — сказала она. — Ты что, исполняешь ритуальный танец?

— Да, — подтвердил он. — Сейчас начнется самое интересное — приношение жертвы. Иди сюда.

Он бросился к ней, но Бэт успела выскочить за дверь.

За завтраком она сообщила ему распорядок дня: прогулка по городу, обед в ресторане, а дальше — на его усмотрение.

Бэт вывела «вольво», и они нырнули в знакомый туннель.

Город, похоже, был специально создан для того, чтобы, находясь в нем, человек одновременно чувствовал и свое величие, и свое ничтожество.

Приезжая в Москву, Белов нередко представлял себя каким-то еле видимым и, возможно, совсем ненужным винтиком гигантской машины, которая размеренно и неотступно делала свое дело.

В безликой толпе он шел иной раз гораздо дальше, чем ему было нужно, словно взятый в плен этой толпой и сам кого-то ведущий за собой.

Но впереди была свобода: кончалась улица, и людской поток растекался ручьями.

Здесь же наваливалось другое ощущение. Как будто тебя стерегут серые исполины. Как будто ты в обуви на два размера меньшой. Как будто…

Но это был Город! Непонятный, непривычный, чужой — но Город!

Раньше Белова почему-то смешила избитая, как боксерская груша, фраза — город контрастов. Ему казалось, что человек, впервые сказавший ее, был не очень доброжелательным, даже злым. Или не очень умело отрабатывал свой хлеб.

И теперь, озираясь по сторонам, чувствуя в душе восторг и смятение, Белов не мог придумать для этого города другого, более емкого и точного слова.

В Манхеттене он видел дом с колоннами и швейцаром у подъезда. Золоченая ливрея, холеное, надменное лицо. Белов подумал, что к нему и подойти-то страшно. Слева и справа от него какие-то люди в униформе терли щетками тротуар. Он смотрел неотрывно на дом, на швейцара и ждал, когда же наконец подъедет карета, но вместо нее неслышно подкатил семиметровый лимузин, и из него выпрыгнула белесая девчонка в спортивной куртке с капюшоном.

А метрах в ста от дворца он увидел собачью конуру, сколоченную из разноцветных фанерных листов, и небритое, заплывшее лицо, и размашистую надпись на щите: «Я всем доволен».

В Бруклине их обступила ватага пацанов, ободранных и чумазых.

— Протри стекло, эй, ты, протри стекло! — вразнобой кричали они, не давая машине двигаться с места.

Бэт, улыбаясь, включила «дворники».

— Подожди, — остановил ее Белов. — Я им сейчас покажу…

— Сиди спокойно, — сказала Бэт. — У них бритвы и ножи.

От ресторана он отказался. Они ели в машине бутерброды и пили пиво. Потом целовались. Потом курили. И снова целовались. Домой они вернулись, когда уже темнело.

Джордж сидел в гостиной, слушал музыку.

— Ну, как покатались? — прокричал он, мотая головой.

Бэт подошла к усилителю и убавила звук.

— Где отец? — спросила она.

— Поехал к Степлтону. У мистера Хью сегодня день рождения. По-моему, папаше наплевать на юбиляра. Там будет толстушка Мэгги — вот что главное. Бедная мамочка!

— У тебя не рот, а помойка, — сказала Бэт. — Из него так и льются сплошные гадости. Хоть мать оставь в покое. Извини, Пол, — и ушла на кухню.

— У вас есть брат или сестра? — спросил Джордж. Похоже, его не очень задели слова Бэт.

— Нет, — покачал головой Белов. — Я один.

— И отлично, — одобрил Джордж. — Надеюсь, вы не страдаете?

— Не знаю… Как-то не думал об этом.

— Где были, что видели?

— Ездили по городу.

— Так как — Москва лучше?

— Москва другая.

— Даже так?! Я был уверен, что вы скажете: «Конечно, лучше!»

— Для меня — да, но Нью-Йорк удивительный город.

— О’кэй! — засмеялся Джордж. — Надо будет передать это мэру. Он прослезится.

— Кто прослезится? — спросила Бэт, входя.

— Наш мэр. Пол сказал, что Нью-Йорк — удивительный город.

— Он просто воспитанный человек в отличие от тебя.

Белов сидел и злился. Он чувствовал, что ведет себя не так, как следовало бы. В разговорах с Джорджем он, словно незадачливый боксер, ушел в глухую оборону, начисто забыв, что лучшая защита — это нападение. Но нападать он не мог. Даже не мог вот так просто, как Джордж, закинув ногу на ногу, задавать безобидные с виду вопросики, прикидываясь дурачком, удивляться: «А что это у вас — безработных десять миллионов? И учеба платная? И медицина? И налоги такие бешеные? И три четверти Америки спать без снотворного не могут? Ну, ребята, мне вас жалко…» Не мог, как всякий русский, который непременно ждет, когда его ударят, а уж потом крякнет — не с досадой, а с облегчением, что не он первый начал, — и снесет голову обидчику. Но его не били, — так, то задевали плечом, то наступали на ногу, а отвечать тем же он не хотел.

Они ели телятину и запивали молоком, когда появился мистер Хейзлвуд.

— Что-то ты рано, — сказала Бэт.

— Хью совсем расклеился, — объяснил тот, садясь за стол.

— А как чувствует себя мисс Мэгги Райдерс? — спросил Джордж.

— Она похудела на полтора килограмма.

— Это трагедия, — сказал Джордж. — Америка худеет. Мы превратимся в дистрофиков, и нас возьмут голыми руками. Бэт, принеси что-нибудь выпить за упокой американской души.

— Прекрати, — вмешался мистер Хейзлвуд. — И нечего сидеть по вечерам дома. Бэт, разве в Нью-Йорке негде развлечься?

— Завтра пойдем слушать Элтона Джона, — оправдался за сестру Джордж. — У меня три билета. Кому-то придется остаться.

— Передайте ему от меня привет, — сказал мистер Хейзлвуд, поднимаясь. — Пусть кричит погромче. Может быть, я и здесь услышу. Спокойной ночи, ребята.

Бэт пошла в ванную, и они остались вдвоем с Джорджем.

— Ну, так выпьем за упокой американской души? — спросил насмешливо Джордж.

— А что это такое? — поинтересовался Белов.

— Это сила, ум, благородство, — напыщенно ответил Джордж. На его пухловатом лице не хватало лишь скупой слезы.

— Ясно, — кивнул Белов. — Если она уже преставилась, то можно и выпить.

— Бросьте, — разозлился вдруг Джордж. — Супермен из вас не получится.

— Может быть, вы еще подеретесь? — Волосы Бэт были мокрыми, и разрумянившимся лицом она напоминала большого ребенка.

— Неплохая мысль, сестренка, — одобрил Джордж. — Вы как, Пол, смотрите на это дело?

— Насчет подраться?

— Ну, подраться… посоревноваться.

— С удовольствием, — сказал Белов. — Турнир века. Что возьмем?

— Ну… — задумался Джордж, — баскетбол и теннис.

— Пойдет, — согласился Белов.

— Я договорюсь с телевидением, — пообещала Бэт. — Они пустят через спутник на Европу!

Посидев еще с минуту, она ушла к себе, выразительно глянув перед этим на Белова. Тому, однако, потребовалось добрых полчаса, чтобы распрощаться с Джорджем, который взахлеб читал ему начальные главы своего романа с Нэнси.

Белов немного понял из вдохновенного монолога Джорджа, но методично кивал и смотрел на часы. Эта тактика сэкономила ему по меньшей мере минут сорок.

Бэт читала, когда он зашел в ее комнату. Он заглянул в книгу.

— Про любовь?

— Да… Это ваш Тургенев. — Она очень смешно произнесла фамилию.

— Я видел одну старую киноафишу. Там было написано: «Ася». Любовный боевик из жизни писателя Ивана Тургенева».

— По-моему, это не боевик, — серьезно сказала Бэт. — Это скорее грустная история. Я люблю вашу литературу.

— Бэт. — Он встал и отошел к окну. — Я хотел спросить…

— О чем?

— Что с твоей мамой?

— Она больна. И лежит в клинике. — Его поразил не сам ответ, а холодно-равнодушный голос Бэт.

— Что-нибудь серьезное?

— Нервы…

— Я, наверное, не вовремя приехал?

— Нет, нет… Она уже второй год там. Может быть, сменим тему?

— Да, — ответил он. — Извини.

9

Он уходил от нее с каким-то неприятным осадком на душе — без вины виноватый — и все же чувствовал при этом, что, может быть, и не в нем дело, а в чем-то ином, чего он не знал.

Но утро оказалось действительно мудренее вечера. Они долго сидели за столом, потом перешли в ее комнату и там еще пили кофе, и Бэт без умолку говорила о Тургеневе.

Вчера Белов, взяв книжку, мельком прочитал несколько предложений и чуть не расхохотался, увидев совсем не смешную фразу: «What’s happened? — asked Gagin».

Гагин, конечно, мог поинтересоваться: «Что случилось?», но это «What’s happened», хотя и дословно переводило вопрос, было чем-то другим, так же как и сам Gagin.

— А тебе нравятся герои Тургенева? — спросила Бэт.

— Очень, — сказал он. — Только бы им туго пришлось сейчас.

— Да, — согласилась она, — ты прав. А нам бы там как пришлось?

— Ну, мы бы не растерялись, — предположил он, сам не зная, что имеет в виду.

— Это страшно, — сказала Бот. — Это так выматывает — все время быть наготове…

— У тебя не американский характер. Ты слишком мечтательная и впечатлительная.

— А у тебя, похоже, не совсем русский. Ты слишком практичен.

— Я? — удивился Белов. — Практичен?

Потом она взялась за отца, хотя тот мало чем напоминал тургеневских героев. Со слов Бэт мистер Хейзлвуд предстал перед Беловым начисто лишенным каких-либо пороков, что само по себе выглядело подозрительным. Впрочем, по тем немногим фразам, которые сказал мистер Хейзлвуд в присутствии Белова, он по меньшей мере оправдывал одну из оценок своей дочери — насчет того, что никогда не вмешивался в их с Джорджем личную жизнь.

«Мой тоже не вмешивался», — подумал Белов.

Странное, даже самому ему непонятное чувство возникало где-то внутри его всякий раз, когда он вспоминал отца. Мать ужасно сердилась при этом и начинала ругать сына за какие-то совершенно не имевшие отношения к разговору дела — те, о которых он либо давно забыл, либо впервые слышал.

Нет, не унылая обездоленность и не язвительная злоба владели им в те нечастые минуты, что он думал об отце.

К нему тихо подкрадывалась и проникала неслышно в его душу не похожая на себя, переодетая и размалеванная радость, что именно так все и вышло, что кто-то, дав ему жизнь, собрал мешок и тронул к вокзалу, и за двадцать лет ни слухом ни духом не напомнил о себе, убив в себе своего сына, отделив его навсегда от себя без причины или умысла, освободив его от тяжких пут авторитета и притворной почтительности, открыв перед ним дверь и пинком втолкнув его в мир, — и теперь, большой и окрепший, знающий, что почем в этом мире, он, брошенный и нелюбимый, думал об отце с какой-то непонятной симпатией, без торжества и гордости за себя, без всего того, что возвышало бы его самого и унижало отца…

Вечером они втроем поехали на концерт. Бэт выглядела шикарной и недоступной — полгода назад Белов ни за что не решился бы подойти к ней такой. Они с Джорджем походили сейчас больше на телохранителей титулованной особы, чем на кавалеров.

В зале курили и пили. Стены, опоясанные, как в баре, стойкой, подмигивали разноцветными глазами-лампочками, и люди, стоявшие толпами в широченном проходе, казалось, танцевали.

Откуда-то из-под пола неслась музыка, и во всем этом — в бокалах с вином, в мигании света и в подпольных ритмах — уже была какая-то своя завершенность, и можно было только удивляться, зачем открывается занавес…

Белов сидел слева от Бэт и плохо слышал из-за шума, который не стих, а усилился в момент открытия занавеса.

Он повернулся к сцене и посреди нее увидел фонтан и сходящую к нему мраморную лестницу. У фонтана гуляли люди. Он их почти сразу узнал: Уинстона Черчилля, Дуайта Эйзенхауэра, Мао Цзе-дуна, Шарля де Голля, Хрущева Никиту Сергеевича, Иосипа Броз Тито…

И дамы у них были подходящие: Грета Гарбо, Мэрилин Монро, Брижит Бордо и Софи Лорен. И еще какая-то, не опознанная им, которая довольно фамильярно теребила за пуговицу председателя Мао и строила тому глазки.

И этого бы всего вполне хватило Белову, но на верхней ступеньке лестницы непонятно откуда вдруг появился Элтон Джон и отвлек внимание от актеров, изображавших знаменитостей.

На певце был белый фрак и со вкусом подобранный парик. Все дело портили очки с клоунской подсветкой.

Потом он жал руки и целовал ручки, потом пел, играя на красном «Стейнвее», потом пил шампанское и обнимал Софи, потом спорил с высоким французом, а напоследок все искупались в фонтане.

Концерт Белову понравился. Джордж смотрел на него испытующе и щурил глазки в довольной улыбке.

Мистер Хейзлвуд встретил их чаем. Ощущение чего-то размеренного, спокойного, домашнего возникло у Белова, когда он сидел за столом. Он сказал об этом Бэт, едва они остались вдвоем.

— Я рада, что тебе нравится у нас, — ответила она. — Ты обыграешь завтра Джорджа?

— Не знаю, как он играет, но…

— А ты?

— Плохо, — признался Белов.

— Тогда он тебя съест. Он ужасно самолюбив. Мне кажется, ты зря согласился, — сказала она, помолчав. — Он выбрал то, в чем уверен.

— Ну что ты меня заранее хоронишь? — не сдержался он. И вдруг вспомнил Джеффа. — Слушай, как там наши друзья, Джефф и Фил?

— Они звонили мне на рождество, — оживилась Бэт. — У Фила какие-то семейные неприятности, а Джефф — пока ничего…

— Может быть, ошибка?

— Один процент из ста. Врачи всегда говорят так, когда точно знают, что никакого процента нет. Процент — это он сам, пока жив.

— У него есть жена?

— Нет. И не было.

— Да, — задумался Белов. — Плохо без жены.

— Отлично сказано! — одобрила Бэт. — Сразу видно, что ты оптимист… Найди какую-нибудь девицу, встань перед ней на колени и попроси ее стать твоей женой.

— Она умрет со смеху, увидев меня на коленях.

— Будешь вдовцом.

— Попробую, — пообещал он. — Но это будет преднамеренное убийство. И ты тоже не отвертишься. Пойдешь как вдохновитель.

— Я согласна, если нас посадят в одну камеру. Ну и надоем же я тебе за девяносто девять лет!

Он обнял ее.

«Турнир века» открывался в субботу. Нью-Йорк опустел. В Москве энергетики зафиксировали рекордный расход электричества. Телевизионные антенны на домах встали по стойке «смирно».

Мистер Хейзлвуд сказал речь, и она была настолько короткой и впечатляющей, что ее можно привести полностью.

— Джентльмены! Держите покрепче ракетки и постарайтесь не ругаться при даме. Победителя ждет приз.

Крытый корт школы имени Авраама Линкольна устало вздохнул и покорился судьбе.

Уже на разминке Белов пожалел, что не предложил Джорджу сыграть в домино.

Джордж в первом гейме от души погонял соперника из угла в угол. Он направлял мяч так, что, казалось, достать его не составит труда, но, когда Белов подбегал к месту приземления, мяч уже посылал ему воздушный поцелуй из-за площадки.

Дважды Белов падал. Один раз — после подачи — замешкался и отбил мяч плечом. Начало было за Джорджем — 6:1.

Во втором гейме дела у Белова пошли лучше. Прежде всего он приноровился к подачам своего соперника и, отбивая мяч, посылал его не свечой, которую Джордж гасил очень эффектно, а старался угодить поближе к кромке. Джордж начал ошибаться.

Первых два сета они шли очко в очко: один — один, два — два, но потом Джордж стал выходить ближе к сетке и с лета принимать мяч.

Пока Белов соображал, что к чему, счет вырос, и мистер Хейзлвуд записал в протокол — 6:2.

В третьей партии Белов наконец-то разыгрался. Теперь уже Джордж бегал как угорелый по площадке и после каждой подачи укоризненно смотрел на свою ракетку.

Притихшая поначалу Бэт заметно оживилась и своими возгласами не столько ободряла Белова, сколько раздражала брата.

Белов вел 3:0, и, выиграй он четвертое очко, Джордж пролетел бы всухую, и добивать его в следующих двух партиях было бы не так уж и трудно — игроки настроения легко получают победу и легко же ее отдают.

За четвертое очко они дрались как гладиаторы, понимая его истинную цену. В конце сета, ведя, Джордж отбил очень сложный мяч и упал, оставив свою половину беззащитной, но мяч попал в верхнюю кромку сетки и устало перекатился на сторону Белова.

Джордж даже забыл извиниться, что обычно принято в таких случаях.

Потом он, как более опытный борец, медленно дожимал Белова. 6:3 — игра была сделана.

Они пожали друг другу руки, и мистер Хейзлвуд пригласил всех в ресторан. Пришлось ехать домой — принять душ, переодеться.

Бэт надела твидовый костюм, янтарные бусы, браслет.

У Белова было такое ощущение, что каждый раз он видит перед собой другую женщину — настолько преображали ее наряды.

Ресторан, в который привез их мистер Хейзлвуд, находился неподалеку от дома — небольшой, тихий, уютный.

Они сели сбоку от затемненной эстрады, на которой обосновалось трио: с барабаном, контрабасом и саксофоном. Музыканты играли негромко и, казалось, каждый для себя.

— За вашу победу, Джордж, — опередил всех Белов. — Не хочу сказать, что она очень обрадовала меня, но вы играли хорошо.

— В третьей партии ему пришлось туго, — отметил мистер Хейзлвуд, однако было заметно, что успех сына не оставил его равнодушным.

Джордж вел себя сдержанно, не позволяя себе комментировать свою победу, тем самым как бы подчеркивая, насколько она для него была важна.

Белов перевел взгляд на Бэт и еще раз подивился, какие же они с братом разные. Он пригласил ее танцевать.

— Переживаешь? — спросил он, наклонившись к ее уху.

— Да, — ответила Бэт, — немного…

Негр выдувал из саксофона ленивую мелодию, которая нагоняла приятную полудрему.

— А ты тоже не любишь проигрывать, — сказала Бэт.

— Я? — удивился он. — С чего это ты взяла?

— Мне так показалось… И по-моему, это совсем неплохо.

— Конечно, — согласился Белов. — Но почему-то женщины больше любят неудачников.

— Да, — кивнула Бэт. — Это потому, что в них меньше самоуверенности и наглости и им нужна помощь.

Когда они вернулись за стол, мистер Хейзлвуд и Джордж обсуждали, насколько понял Белов, финансовые дела.

— Никогда бы не вышла замуж за бизнесмена, — сказала Бэт. — Они и в постели, видно, говорят о делах.

— Поезжай в Россию, — посоветовал Джордж. — У вас ведь нет бизнесменов, Пол?

— Мне надоела эта болтовня, — сказала Бэт. — Или мы танцуем, или едем домой.

Музыканты заходились сами по себе. Один из них, высокий и худой, гримасничал напропалую.

— Еще немного, и я взбешусь, — прошептала Бэт. — Этот контрабасист действует мне на нервы. Мы уходим, — объявила она, подойдя к столу.

— Возьмите машину, — предложил мистер Хейзлвуд. — Мы с Джорджем доберемся на такси.

Они приехали часа через два и, появившись в гостиной, начали громко разговаривать, деликатно намекая на свой приход.

— Я хочу, чтобы ты тоже почувствовал это… — шептала Бэт, — как я… У меня с тобой не тело, а… не знаю что. Какой-то пучок блаженства. Я теперь люблю свое тело. Не улыбайся — правда… Я его раньше ненавидела, потому что это было не тело, а контрабас… Бу-бу-бу… Такая же деревяшка. А теперь я целый оркестр, а ты дирижер.

Она успокоилась, когда за окном уже светало.

— Милый, — спросила она, — ты не обидишься, если я вздремну?

— Обижусь, — сказал Белов, с трудом шевеля языком.

— Только я повернусь к стене…

— Ну, это уже слишком. В книгах пишут, что влюбленные спят обнявшись…

— Ну и дураки. — Она с удовольствием зевнула. — Я ни за что не усну с тобой, обнявшись.

10

Бегать по площадке, прыгать, крепко держать в руках мяч да еще стараться попасть им в корзину — все это не так уж и трудно, если ты выспался и на плечах у тебя обыкновенная голова, а не звенящее приспособление для шляпы.

Джордж разбудил их в полдень, видно, испугавшись, не случилось ли что-нибудь с ними.

Мистер Хейзлвуд поспел к завтраку к своему армейскому приятелю и уже дома изучил три страницы «Нью-Йорк таймс».

Приведя себя в порядок и выйдя к столу, Белов извинился, а Бэт отчитала Джорджа, от которого и в воскресенье покоя не дождешься, не говоря уже о том, что это по крайней мере неприлично — спозаранку ломиться в комнату к женщине.

Из всего услышанного от сестры Джордж не согласился только с «позаранком», посчитав, что двенадцать часов все же больше напоминают день.

На баскетбольной площадке школы имени Авраама Линкольна стыдно было играть плохо. Фиберглассовые щиты, белоснежные, будто накрахмаленные, сетки на кольцах, идеальное покрытие цвета свежей зелени, яркая разметка…

На разминке он сделал поначалу несколько неудачных проходов под щит, пока не услышал ласкающее слух шуршание сетки.

Играли на одно кольцо, экономя время и силы. Джордж неплохо держал мяч, и броски у него шли.

Белов начал лениво, подолгу стуча мячом об пол, пристреливаясь издалека.

Джордж потихоньку набирал очки, и на перерыв они отправились при веселом для него счете 28—22.

— Ты специально злишь его? — спросила Бэт.

Белов улыбнулся и покачал головой.

— Тогда ты специально злишь меня, — сказала она.

Мистер Хейзлвуд пронзительно свистнул и пригласил игроков на площадку. Бэт включила секундомер.

Белов сравнял счет на первой же минуте. Три броска — и Джордж заскучал. Проход под щит для него закрылся: Белов атаковал его чуть ли не в центре поля, вынуждая останавливаться и бросать метров с шести, а снайпером Джордж не был.

Белов вдруг почувствовал себя прежним: юрким, взрывным, легким. Он бросал из любых, самых неудобных положений и, первым успев к отскочившему от щита мячу, в прыжке, кончиками пальцев переводил его в кольцо. Он держал мяч за спиной и даже вспомнил свой старый трюк: остановился перед Джорджем и бросил мяч за голову, и Джордж, поддавшись на уловку, метнулся вперед, наперехват, но Белов завел руки за спину, и оранжевый, как апельсин, шарик будто приклеился к ним, а Джордж, проскочив метра три мимо Белова, растерянно крутил головой, еще ничего не соображая. «72:44» — объявила Бэт, сдерживая улыбку.

Победу Белова праздновали дома. Мистер Хейзлвуд сказал, что получил истинное удовольствие от его игры во втором тайме, а своему сыну посоветовал более тщательно выбирать себе впредь соперников. Белов объяснил свой успех разницей в росте между ним и Джорджем, но мистер Хейзлвуд сказал, что у него есть глаза и он немного разбирается в баскетболе. Эти взаимные уступки раздражали Джорджа не меньше, чем само поражение, заметил Белов.

Зато Бэт ликовала. Она даже умудрилась за разговорами приготовить праздничный обед, и Белов чувствовал себя именинником.

После долгих раздумий Джордж наконец решил, что его молчание выглядит не совсем красиво.

— Ну, вы не будете отрицать, что в целом наш баскетбол сильнее? — спросил он не совсем к месту, когда они уже сменили, по выражению Бэт, пластинку.

— Не знаю, — сказал Белов. — В целом, может быть, и сильнее. А как быть с Мюнхеном?

— Олимпийские игры — не показатель. Там были любители. А у нас еще есть профи.

— У канадцев тоже были профи, которыми нас пугали. А в 72-м году при первой же игре из них пух полетел…

— У вас играют солдаты, и они выполняют приказ.

— А вместо клюшек у них автоматы? — засмеялся Белов. — И в спорте та же песня — русские идут! Бы как дети: нарассказывали вам сказок — вы и голову в плечи. Пора бы взрослеть… А солдаты у нас действительно играют — и в хоккей, и в баскетбол, и в футбол. Надеюсь, вы не против?

— Мне трудно с вами спорить, — сказал Джордж. — Вы журналист, и это ваша профессия — дурачить людей. Я ненавижу всякую пропаганду. Она насилует сознание.

— Ты мог выражаться и поделикатней, — заметил мистер Хейзлвуд. — Я бы на месте Пола обиделся. Извините его, Пол. Он погорячился.

— Ничего, — сказал Белов. — Откровенность — не конфета. Джордж, хотите, я вам спою русскую песню? — неожиданно для самого себя спросил он.

— Да-да, — ответил за сына мистер Хейзлвуд. — Я никогда не слышал русских песен.

Белов зачем-то придвинул стул — а, понял он, чтобы положить локоть на стол, — взъерошил волосы и, чувствуя на себе взгляды: насмешливый — Джорджа, пытливый — мистера Хейзлвуда, подбадривающий — Бэт, совсем смутился. Он не знал, что петь.

Но вдруг он поднял голову, посмотрел поверх всех на темневшее впереди окно и затянул, судорожно улыбаясь: «Ой, мо-ро-з, мо-роо-з, не мо-ро-зь меня. Не мо-роо-зь ме-няа, мо-е-го ко-ня…»

Он пел ее так, как пел когда-то дед со своими донскими дружками за рождественским столом, — сухие, суровые старики со слезящимися глазами, с аккуратно постриженными седыми бородами, с открытыми лбами, одетые уже по-городскому и закрученные-заверченные этой городской жизнью, а рядом сидели их жены — вечные труженицы, покорные сильному, а слабых они и на порог не пускали, прожившие с мужьями по полвека, умевшие любить их и прощать, и все это вместе — и люди и песня — было красиво и трогательно до слез.

Но удивительное дело! Никогда еще и нигде не чувствовал Белов так остро и так отчетливо не понимал этой песни, как здесь — за тридевять земель от родного дома, сидя среди чужих людей, не знавших ни одного русского слова.

— О чем эта песня? — спросил мистер Хейзлвуд, проводя большим пальцем по нижней губе.

— Казак на коне возвращается с чужбины домой и просит мороз не морозить его, потому что дома его ждет жена, — объяснил Белов. — Все его богатство…

— У вас красивый язык, — сказал мистер Хейзлвуд. — Мягкий и певучий… А песня похожа на какую-то нашу… и очень поэтичная…

— Очень поэтичная, — сказал Джордж, встав из-за стола. — Всем спокойной ночи.

Мистер Хейзлвуд принял слова сына за намек и тоже откланялся.

— Ты сегодня герой, — сказала Бэт. — Я любовалась тобой… там, в зале… Ты для меня так старался?

— Нет, для Джорджа. Мне хотелось порадовать его.

— Он тебе этого не простит. Он привык быть всегда первым.

— Пусть привыкает быть вторым. Это неплохо для душевного равновесия.

— Я тебя завтра оставлю часа на два. — Она как будто вспомнила вдруг что-то. — Мне нужно съездить по делам.

— Маленькая женская тайна? — улыбнулся он.

— К маме, — сказала Бэт. — Я езжу к ней по понедельникам.

— А мне нельзя?

— Можно… — ответила она не сразу, но ему показалось, что эта пауза была искусственной: ей хотелось показать его матери. А может быть, и не искусственной: ей не хотелось показывать мать ему.

Он обнял ее.

— Я люблю смотреть на тебя. Просто так — сидеть и смотреть.

Она прижалась к нему.

— Прости, милый, — сквозь всхлипывания говорила она. — Мне радоваться надо, а я плачу. Видишь, какая я дура.

— Вижу. У тебя глаза потекли. Иди умойся…

Она ушла обиженной и потом еще обижалась — по-детски напоказ надув губы и сдерживая улыбку.

11

Психолечебница, названная деликатно восстановительным центром, помещалась в небольшом парке, и два коттеджа, расположенные в глубине его, трудно было принять за лечебные корпуса. Лишь подойдя поближе и присмотревшись, Белов заметил на окнах ажурные переплетения, совсем не похожие на решетки.

И люди, гулявшие по саду, не привлекли бы внимания на улице — сколько их таких, мрачно-веселых, проходит за день мимо…

«Нужно прилично заплатить, — подумал Белов, — чтобы лечиться в больнице, не похожей на больницу, и самому вдобавок выглядеть здоровым…»

Он усмехнулся, представив, что подумают о них с Бэт другие посетители, пришедшие следом. «Вот этот, — скажут, — парень… Ведь и грамма не смахивает на сумасшедшего! Поэтому, наверное, и самый опасный. Давай-ка обойдем его от греха подальше».

Бэт появилась на аллее, где он расхаживал с букетом вперед-назад, минут через двадцать, и он онемел, увидев не одну, а двух Бэт.

Они были настолько похожи, будто природа, влюбившись в миссис Хейзлвуд, решила на всякий случай снять с нее копию.

— Это Пол, мама, — представила его Бэт, и он, вручив цветы, слегка дотронулся до протянутой ему холодной и вялой руки миссис Хейзлвуд.

— Очень рада вас снова видеть, Пол, — сказала она довольно громко. — И очень рада, что вы помирились с моей девочкой.

— Да мы с ней… — Он осекся, заметив скривившиеся губы Бэт. — У вас прекрасная дочь, миссис Хейзлвуд.

— Хорошо, что вы наконец поняли это. Я должна вам кое-что сказать, Пол. Напомните мне потом. А впрочем, я могу сказать это и сейчас. — Она вздохнула, точно собираясь с мыслями. — Бэт любит вас. Она страшно переживала, когда вы ушли, и у нее за все эти годы никого не было. Вы меня поняли?

— Да, — сказал Белов. — Думаю, что понял.

Он поразился молчанию Бэт, ожидая, что она прервет мать и переведет разговор на какую-нибудь другую тему, но та, похоже, и не собиралась этого делать.

— Где вы сейчас живете? — спросила миссис Хейзлвуд все так же громко и отчетливо, как на уроке английского языка в шестом классе.

— В России, — охотно ответил он и спохватился уже слишком поздно.

— Вы приехали за Бэт? Вы ее увезете с собой? — Она спрашивала довольно безразличным тоном, словно ее устроил бы любой ответ.

— Мама! Это не Клифф, это Пол. Он русский. — Голос Бэт звучал раздраженно, и Белов почувствовал неловкость, как при ссоре родственников.

— Вы — русский? — Миссис Хейзлвуд внимательно оглядела его, как придирчивый покупатель рассматривает пальто, отыскивая этикетку «Сделано там-то». — Вы эмигрант?

— Нет, — сказал Белов. — Я живу и работаю в России. Бэт приезжала к нам в командировку, мы познакомились, и она пригласила меня сюда.

Миссис Хейзлвуд помолчала, собираясь с мыслями, и медленно пошагала вдруг мимо них по аллее. Обратные несколько метров она прошла значительно быстрее.

— Я не могу вам сказать сейчас ничего определенного, — произнесла она твердо. — Не обижайтесь, Пол. Я ведь совсем не знаю вас, а Бэт уже однажды… Вы понимаете, о чем я говорю.

Белов выдержал ее немигающий взгляд, но затратил на это слишком много энергии, чтобы разобраться еще и в словах.

— И ты должна понять меня, девочка, — продолжала миссис Хейзлвуд. — Тебе, видимо, придется переехать в Россию. Мне будет тяжело без тебя… — И в уголках ее глаз заблестели слезы.

— Мама, мы не собираемся жениться, — громко и раздельно, словно передразнивая миссис Хейзлвуд, сказала Бэт. — Пол — мой друг.

— Я люблю вашу дочь, — сказал Белов.

— Ну и как же вы собираетесь любить друг друга дальше? Она будет любить вас здесь, а вы ее там? — У миссис Хейзлвуд была крепкая хватка, и неясностей она не терпела.

— Мама, я прошу тебя, прекрати! — Бэт, видимо, проклинала теперь ту минуту, когда уступила его просьбе. Она должна была предвидеть, чем закончится этот поход.

«Но миссис Хейзлвуд не сказала ничего ненормального, — думал Белов, — разве что перепутала меня с Клиффом. Вопросы она задавала как раз те, которые в первую очередь должны были прийти в голову нормальным людям…» Он не жалел, что пришел сюда.

— Хорошо, — уступила дочери миссис Хейзлвуд, — об этом можно будет поговорить и попозже. И все же, Пол, расскажите мне о себе. Пожалуйста…

Белов рассказал все, что вспомнил, и его повествование заняло не больше пяти минут. По совершенно апатичному лицу миссис Хейзлвуд трудно было догадаться, устраивает ли ее такой зять.

— Насколько я поняла вас, Пол, вы живете исключительно на доход от своего труда. Это немного… Я думаю, не больше десяти тысяч долларов в год.

— Боюсь, что значительно меньше, — сказал Белов.

— Так… — на секунду задумалась миссис Хейзлвуд и тут же потеряла к нему всякий интерес. — Как дела у Джорджа?.. — спросила она, повернувшись к Бэт, и он понял, что его кандидатура не выдержала и предварительного голосования.

— Все хорошо, — сказала Бэт, и миссис Хейзлвуд вполне удовлетворилась столь скупой информацией о сыне.

— Это самые лучшие слова на свете, — заметила она. — Очень интеллигентные и тактичные слова. Они чем-то похожи на «иди ты к черту, мне и без тебя забот хватает». Передай им, что у меня тоже все хорошо.

Ослабевшее солнце, пробившись сквозь воздушную вату, пропитанную земной копотью, робко осветило аллею и все вокруг — и деревья, и кустарник, и люди — стало отчетливее и живее.

— Вам пора, — сказала миссис Хейзлвуд. — Очень рада была познакомиться с вами, Пол. Извините, что я сошла с ума… — И она быстро зашагала от них по направлению к ближнему коттеджу с ажурными переплетениями на окнах. Походка у нее была семенящей, какая бывает у женщин в длинных узких юбках. Или у людей, которые точно оправдываются за свое существование.

Белов достал сигареты и сел на скамью. У него было такое чувство, будто на его глазах обидели ребенка, а он сделал вид, что ничего не заметил.

— Пойдем, — Бэт взяла его за руку, — покуришь по дороге.

У входа к ним подошел человек в лисьей шапке и спросил, как дела у президента?

— Все хорошо, — сказал Белов. — Лучше некуда.

Дома, в своей комнате, Бэт вдруг напилась. Он не мешал ей.

— Что ты так смотришь на меня? Я Бэт Хейзлвуд, дочь сумасшедшей, — она попыталась встать, — нет, не так… Я Бэт Хейзлвуд, сумасшедшая дочь. Я тебе скажу один маленький секрет. Он тебе очень понравится. Пол, ты скотина, которая не хочет раздеть женщину. Ты не знаешь, какое удовольствие получает женщина, когда ее раздевает мужчина, потому что ты не мужчина, а скотина, которая не хочет раздеть женщину. Пол, я люблю тебя. Почему ты молчишь? Подойди ко мне… Нет, я сама. — Она с трудом поднялась и шлепнулась к нему на колени. — Пол, — зашептала она, — приятная новость, один маленький секрет… — Она огляделась, точно подозревая, что в комнате есть еще кто-то, и прижалась губами к его уху, как бы желая вложить в него каждое свое слово. — Пол, я тоже буду такая, как она… Через двадцать лет… Это наследственное, как шкатулка с драгоценностями. Пол, я богатая невеста, у меня есть шкатулка с драгоценностями… Мне ее дала мама, а ей — ее мама. Такой богатой жены ты больше никогда не найдешь. Пол, это прекрасно — жена, которая знает, что спятит, и знает когда. Почему ты молчишь? — Она ткнула его в грудь и сделала недовольное лицо.

— Я слушаю тебя, — сказал он. — Ты очень складно говоришь. Теперь ложись, а я тебе песенку спою. — И он перенес ее на кровать.

— Только русскую.

— Ладно, — согласился он, — русскую так русскую… — и запел.

Бэт прикрыла глаза и старалась раскачивать головой в такт унылой мелодии, которая, судя по всему, пришлась ей по вкусу.

— Пол, а что чувствуют сумасшедшие? Может быть, им не так уж и плохо?

— Им прекрасно. — Он взъерошил ей волосы. — Через двадцать лет узнаешь. А я, наверное, еще раньше, если не сбегу от тебя.

Она взяла его руку и легла на нее щекой.

— Тебя никто не будет любить, как я. Можешь теперь бежать куда хочешь. Ну, что же ты не бежишь?

12

Утром мистер Хейзлвуд сказал, что сегодня у них будут гости: мистер Степлтон и, возможно, кое-кто еще. Джордж непонятно к чему заметил, что сейчас в гости без кое-кого не ходят, и вообще — складывается такое впечатление, что и приглашают-то в гости главным образом кой-кого. Уходя, он предупредил, чтобы его не ждали: он может задержаться кой у кого. Мистер Хейзлвуд отнесся к этому совершенно равнодушно.

Полдня Бэт готовила какой-то необыкновенный соус, и когда Белов попробовал его, то, сморщившись, спросил, не хочет ли она отравить гостей.

Мистер Хейзлвуд приехал около пяти, принял ванну и попросил Бэт погладить ему рубашку. Когда он вышел в гостиную, Бэт, внимательно оглядев его, сказала, что он похож на жениха. Мистер Хейзлвуд посчитал это за комплимент и поблагодарил дочь словами и улыбкой. Потом он передвигал по столу ножи и вилки, подходил к зеркалу — поправлял галстук и причесывался. Дважды он звонил куда-то, но там не отвечали.

Белов сперва услышал, а спустя пять минут увидел мистера Степлтона. Едва заглох мотор въехавшей во двор машины, как нью-йоркское предместье вздрогнуло от громоподобного голоса гостя, которым он приветствовал своего приятеля.

— Пойдем, — сказала Бэт, — прибыл мистер Хью Степлтон, отец сирот и благодетель обездоленных.

— У него что, сиротский приют? — спросил Белов.

— А черт его знает, что у него. Я так и не поняла, чем он занимается. На всякий случай будь с ним повежливей, — предупредила она.

— Ладно, — кивнул он. — А то уж я собирался вылить ему за воротник твой соус. Тут от одного голоса под стол залезешь. Голос исполина.

Бэт неопределенно хмыкнула.

— Пойдем, — повторила она. — Тебя еще надо представить этому исполину.

Белов вошел в гостиную с высоко поднятой головой — думал там, под потолком, встретиться взглядом с громовержцем, но, кроме зеркальной люстры, ничего не увидел. Мистер Хью Степлтон был невысок, строен и сухощав. Глядя на него, почему-то представлялось, что кто-то за приличные деньги тщательно выстирал его, хорошенько отжал и, добросовестно отутюжив, выпустил на свет божий с пожеланием успеха и процветания.

Женщина, стоявшая рядом с мистером Степлтоном, просто была обязана носить имя мисс Мэгги Райдерс, иначе бы не смотрел на нее так преданно и так ласково хозяин дома. По виду ей было не больше сорока, но, знакомясь с такими женщинами, не мешает накинуть им еще лет семь-восемь — тогда, возможно, и ошибешься всего года на три.

— А вот и наш русский гость, — сказал мистер Хейзлвуд.

— Очень приятно, — прогрохотал мистер Степлтон.

— Какой вы высокий! — отметила мисс Райдерс. — Генри прекрасно рекомендовал вас, но он не сказал, что вы такой высокий.

Мистер Хейзлвуд представил их друг другу.

— Ну и чудненько! — обрадовалась непонятно чему мисс Райдерс — Я еще никогда не имела дел с русскими мужчинами. В этом должно быть что-то необычное…

— Смотря по тому, что вы называете делами, — вставила Бэт. — Сидеть с группой русских за столом переговоров или лежать с одним из них в постели…

— Я думаю, Мэгги подошло бы больше второе, — загремел мистер Степлтон. — После этого они были бы куда сговорчивее. — И он засмеялся на манер Мефистофеля — чертовски здоровым смехом. Белов сообразил, что все это время он и рта не раскрыл.

— Бэт, дай мне, пожалуйста, соль, — попросил он с единственной целью — выяснить, не разучился ли говорить.

— Пол, — мистер Степлтон первым решил использовать внезапную разговорчивость Белова, — вы живете в большом городе?

— Нет. Полмиллиона всего.

— Здесь, наверное, вам неуютно? Я имею в виду в Нью-Йорке.

— Почему? — возразил Белов. — Нормально. Особенно с таким гидом, как Бэт.

— Вы, наверное, заметили, что здесь не все живут одинаково.

— Можно подумать, что в России все живут одинаково, — обиделась за свой город мисс Райдерс. — Пол, ну что же вы? Поддержите меня. — Она смотрела на него чуть ли не с мольбой.

— Ну… как сказать… — замялся Белов. — Что заслужил, то и получил…

— Так мы с вами, выходит, недалеко ушли друг от друга, — обрадовался мистер Степлтон. — У нас то же самое: что заслужил, то и в карман положил!

«Ну вот, — подумал Белов, — объяснил. Сейчас так закрутят…»

Он повернулся к Бэт, ища поддержки, и та незаметно для других подмигнула ему.

— Я включу музыку, — сказала она. — Мисс Райдерс, Пол хорошо танцует, и я могу уступить вам его на один танец.

Оркестр Берта Кемпферта играл попурри на темы песен из репертуара Фрэнка Синатры. «Это на полчаса…» — определил Белов.

— «Путники в ночи», — сказала мисс Райдерс, — великая музыка.

— Чем же она великая? — спросил Белов. — Приятная — да, но великая?

— Она великая, — повторила мисс Райдерс с таким видом, будто ей одной было предоставлено исключительное право определять значимость музыкальных произведений. — Она великая потому, что очень точно передает красоту ночи, лучшей части суток. Идешь ночью неизвестно где, в обнимку неизвестно с кем — и молчишь. Разве это не прекрасно?

— Наверное, — сказал Белов. — Единственное, что меня смущает, — это насчет «неизвестно с кем».

— Так в этом же вся прелесть! — воскликнула мисс Райдерс. — Вот, например, вы… Час назад я вас не знала… да и теперь не знаю, а мы уже танцуем… и моя рука у вас на плече… и вы обнимаете меня…

«Вот зараза!» — подумал Белов.

— И потом, — продолжала мисс Райдерс, видимо, вдохновленная его молчанием, — только не поймите меня превратно, — она даже вздохнула как-то по-особому, — я ведь очень одинока. — Тут она привстала на цыпочки и прошептала: — Я вдова. Мой муж погиб в Анголе. Хью выбрался оттуда, а Весли…

— Хью — это?..

— Ну да, — кивнула мисс Райдерс. — Это Хью Степлтон, который строит глазки вашей Бэт. Он мне крепко помог на первых порах, да и сейчас тоже. У нас с ним совершенно невинные отношения, но этому никто не верит. — И она снова потянулась к уху. — А ухаживает за мной мистер Хейзлвуд. Как он вам, кстати?

— Очень солидный джентльмен, — сдержанно ответил Белов. Ему было трудно переварить сразу всю информацию, в таком изобилии полученную за полминуты от мисс Райдерс.

— Добрый и несчастный человек, — добавила она. — Вы знаете, что его жена…

— Да, — сказал Белов. — Мы были с Бэт в больнице.

— Это ужасно, — сморщилась мисс Райдерс. — А как переживает Бэт. Если бы вы только знали, как она переживает. Мне кажется, бог послал ей вас в утешение.

Белов хотел спросить, а что делали в Анголе Весли Райдерс и Хью Степлтон, но вовремя сменил вопрос.

— Так, значит, вы вдова, — сказал он, — но все вас зовут почему-то мисс Райдерс.

— Только Хью и Бэт, — улыбнулась она. — Посмотрите, с каким серьезным видом они танцуют!

— Да, — подтвердил Белов. — Они как будто умножают в уме пятьсот семьдесят два на шестьсот двадцать семь.

— Генри признался мне, что Бэт очень изменилась после встречи с вами, — сообщила мисс Райдерс.

— Я не знал, какой она была раньше, — сказал Белов.

— Раньте она была невыносимой. Ей раньше и слова нельзя было возразить. Она стала мягче и… и женственнее. Вы ее любите? То есть я хотела спросить, достаточно ли серьезно вы к ней относитесь?

— Да, — кивнул Белов, — думаю, что достаточно серьезно. А что, у вас есть какие-то сомнения?

— Нет, нет, — успокоила его мисс Райдерс — Просто вы превосходно смотритесь вместе. Так вот, — улыбнулась мисс Райдерс, — на правах старой приятельницы я вам советую жениться. Не прогадаете. Генри достаточно состоятельный человек, чтобы позаботиться о своей дочери. Да и вы, по-моему, не из тех, кто упустит свое… Вам помогут. Приятные молодые люди не остаются в Нью-Йорке без внимания.

Попурри закончилось несколько раньше, чем он ожидал, и мисс Райдерс сделала что-то наподобие книксена.

— В России любят танцевать? — спросил мистер Степлтон.

— Любят, — сказал Белов.

— И что же танцуют?

— Все. От «Цыганочки» до рок-н-ролла…

— Прекрасно! — торжественно произнес мистер Степлтон. — Россия танцует рок-н-ролл, прекрасно! — И было непонятно, за кого он обрадовался — за Россию или за рок-н-ролл.

Мистер Хейзлвуд, наклонившись, шептал что-то на ухо мисс Райдерс, которая так энергично кивала в знак согласия, будто заодно делала какие-то специальные упражнения для шейных позвонков.

Бэт скучала. Мистер Степлтон спросил ее, не будет ли она возражать, если он уведет на некоторое время Белова — выяснить кое-что на трезвую голову. Бэт сказала: «Нет, конечно». Тогда он повернулся к Белову: «Минутное дело…» — Он словно извинялся.

— Я не очень уверенно чувствую себя в подобного рода разговорах, — начал мистер Степлтон, когда они поднялись наверх, в кабинет хозяина, — однако те более чем дружеские узы, которые связывают нас с мистером Хейзлвудом и его семьей, дают мне определенное право говорить сейчас с вами как человеку, весьма заинтересованному в судьбах каждого из этих дорогих мне людей.

«Хорошо говоришь, — подумал Белов. — Главное — коротко и ясно».

— И еще одно необходимое в этом случае замечание: катастрофически боюсь быть неправильно понятым и поэтому прошу вас не делать каких-либо посторонних выводов из того, что я сейчас скажу, — кажется, покончил с формальностями мистер Степлтон.

Стиль его вступительной речи несколько озадачил Белова, войдя в странное противоречие с иерихонским голосом оратора.

— У вас такой вид, словно вы ждете, что я открою вам тайны алхимии, — пошутил мистер Степлтон. — Дело у меня к вам довольно деликатное, поэтому даже не знаю, как подступиться к нему…

— Если вы насчет Бэт, то мисс Райдерс уже намекнула мне, — сказал Белов.

— Ее-то кто за язык тянул, — пробурчал мистер Степлтон. — Наверное, наговорила вам всякой чепухи. — Белову, впрочем, показалось, что он не так уж и расстроен, как пытался изобразить.

— Это вы насчет приятных молодых людей, которым в Нью-Йорке оказывают повышенное внимание? — спросил Белов.

— Не всем, — уточнил мистер Степлтон, — далеко не всем. Однако тем, кто заслуживает этого внимания, оно оказывается охотно.

— Вы хотите говорить о тех, кто его заслуживает?

— Да! Именно о тех, кто его заслуживает! — воскликнул мистер Степлтон. — Представим себе, что такой человек попадает сюда, ну, скажем, из другой страны. Америка принимает всех, она каждому дает шанс попытать счастья. Итак, энергичный молодой человек приезжает в Америку. Прежде всего должен удачно жениться…

— Ну, ладно, — сказал Белов, — давайте без аллегорий… Так что же тут необыкновенного ожидает меня?

— Жизнь на принципиально новом уровне, — быстро сказал мистер Степлтон.

— Это как? — спросил Белов.

— Свобода, деньги, хорошая работа.

— Где? Бокс двести двадцать два, Вашингтон, Ди Си? Или в «Английском саду» в Мюнхене? «У микрофона — Павел Белов, известный советский журналист и литератор, поборник прав человека, представитель критически мыслящей молодежи в России. Месяц назад Павел Белов приехал в Соединенные Штаты по приглашению своей американской подруги, двадцатисемилетней специалистки по проблемам голографии, и решил остаться на Западе по соображениям политического и гуманитарного характера. «В тисках авторитарного режима» — так назвал он свой очерк, в котором дается объективная оценка бедственного положения армии инакомыслящих в Советской России». Так? Или по-другому? — Белов почувствовал, что ему уже не хватает воздуха.

Мистер Степлтон смотрел на него не мигая и как-то даже восторженно. Однако молчание, последовавшее за многословным представлением, постепенно стерло с его лица это умиленное выражение, и когда мистер Степлтон открыл рот, чтобы возобновить беседу, вид у него был если не решительный, то деловой, то есть лишенный какой-либо эмоциональной окраски.

— Вы несколько странно понимаете ситуацию, — сказал он. — Если вы любите девушку и хотели бы жениться на ней, то при чем тут политические мотивы и бедственное положение инакомыслящих в России? У вас не будет языковой изоляции, рядом — любимый человек, да и, по-моему, вы с симпатией относитесь к нашей стране…

— Не только я, — вставил Белов. — У нас вообще с симпатией относятся к американцам. К обычным, нормальным американцам, — добавил он после небольшой паузы.

— Не будем скорбеть о всех сразу, — сказал мистер Степлтон. — Я тоже люблю всех обычных русских, но сейчас меня больше заботит судьба одного из них, который никак не поймет, что ему искренне желают добра. В конце концов, вы можете поехать в Россию и написать там заявление.

— Кому, — спросил Белов, — заявление? Родине?

— Ладно, — примирительно махнул рукой мистер Степлтон. — Я бы не хотел, чтобы вы заподозрили меня в подстрекательстве, но неужели это преступление — жить в другой стране? В стране, которая тебе нравится, с девушкой, которую ты любишь? У нас из этого не делают проблемы, и я хоть завтра могу уехать в Англию или на Филиппины, и никто не будет считать меня изменником родины, которую я буду так же любить и считать самой лучшей на земле.

Не сами слова, а будто метрономом размеренная интонация мистера Степлтона произвела на Белова наибольшее впечатление.

— Это сложный вопрос, — начал он. — Боюсь, что не смогу объяснить вам все полностью, но попробую…

Мистер Степлтон, хитро прищурившись, устроился поудобнее в кресле — так ушлые дети сидят в ожидании сказки, которой заранее не верят.

— У нас действительно не очень-то поощрительное отношение к тем, кто уезжает из страны. И у правительства, и у народа. У народа, пожалуй, даже более резкое. За шестьдесят пять лет у нас было две больших волны эмиграции — после революции и во время войны с фашистами. Вы, наверное, догадываетесь, кто в основном уезжал. Те, кто ненавидел Советскую власть, ну и всякий сброд типа предателей. Поэтому эмиграция для нас — акт прежде всего политический, да и сама фигура эмигранта вызывает недобрые чувства, даже брезгливость какую-то.

— Но сейчас же не революция и не война, — возразил мистер Степлтон, и Белов даже обрадовался этим его словам. «Хоть не в пустоту говорю», — подумал он.

— Да, но между нашими системами есть кое-какие различия, не так ли?! И вы ведь выбрали для себя Англию и Филиппины, а не Советский Союз или Болгарию. А пойдите скажите своим друзьям, что вы решили переехать в СССР, — как они к этому отнесутся? Даже против желания, не очень-то одобрительно. И правительство, я уверен, не пожелает вам счастливого пути. Но главное не в этом. Главное в другом. В том, что не упакуешь в чемодан и не вывезешь с собой…

— Ну что ж, — пробубнил мистер Степлтон. — Наверное, здесь истоки вашего фанатизма. В том, что вы, как идолопоклонники, готовы обожествлять придуманные ценности. Прошу извинить меня за излишнюю резкость. Я не понимаю ваших ценностей, но уважаю страсть, пусть даже извращенную. Мне казалось, что ваше поколение освободится от этих нравственных пут.

— Любовь к родине вы считаете нравственными путами?

— Вам бы уже пора знать, что всякая любовь связывает человека. Разве влюбленный свободен? Разве он может объективно взглянуть на предмет своей любви?

— Хорошая мысль, — сказал Белов, — объективно смотреть на мать, которая тебя родила, и пытаться избавиться от ее нравственных пут!

В дверь настойчиво постучали, и Белов крикнул: «Войдите!»

— Мне очень жаль, — сказала Бэт, стоя в дверях, — но некоторое время истекло.

«Интересно, — подумал Белов, — не с ее ли согласия велись эти переговоры?»

— Ну что, Пол, — прогудел мистер Степлтон, — был рад познакомиться с вами. Держите его покрепче, Бэт. А нам с Мэгги пора.

Едва ли мисс Райдерс предполагала уйти так скоро, да и мистер Хейзлвуд заметно расстроился.

— О чем он говорил с тобой? — спросила Бэт.

— А ты не знаешь?

— Я не имею привычки подслушивать мужские разговоры.

— Вот-вот, — обрадовался Белов. — У нас с ним был мужской разговор. О любви и дружбе между народами.

— Вы говорили про меня?

— И про тебя тоже.

— А что вы говорили про меня?

— Только хорошее. Мистер Степлтон очень печется о твоей судьбе. Он хотел узнать, что я за гусь.

— Ты не послал его к черту?

— Нет, но одно время у меня было такое желание. А потом — ты же сама просила быть с ним повежливее.

Он долго не мог уснуть в эту ночь. Бэт пристроила голову на его руку и уже через пять минут стала посапывать, а он лежал, боясь пошевелиться, и думал о мистере Степлтоне. Потом думал о Бэт. Потом о себе. Потом обо всех вместе. Потом поцеловал Бэт в щеку и высвободил руку.

13

Они ходили по музеям: Гуггенхейма, современного искусства, в Линкольновский и Метрополитен. Это было большой глупостью за день обходить два музея. Свезенные со всего света образцы человеческого гения мелькали перед Беловым, как страницы необъятной книги, которую ему дали только на два дня. Он уложился в срок, но ничего не запомнил. Он больше смотрел на часы, чем на картины. Время теперь бежало без оглядки. Джордж помирился с Нэнси и заходил домой лишь переодеться. Мистер Хейзлвуд вечерами возился с какими-то бумагами и рано ложился спать. Дважды Белов звонил Галине Афанасьевне в библиотеку ООН, и дважды вежливый голос отвечал ему, что она в данный момент отсутствует. Он хотел услышать русскую речь и сам сказать что-нибудь. Например: «Здравствуйте, Галина Афанасьевна! Это я, Белов Павел, мы с вами вместе сюда летели. Спасибо, все нормально. Да, был… видел… Потрясающий город… Конечно… Да… Американцы? Мы с ними чем-то похожи… Да… Как будто мать одна, а отцы разные… Точно. Правильно. Ну а вы как? Ну и отлично! Мужу привет от меня. Всего доброго, до свидания!»

Он был дома один: мистер Хейзлвуд с утра предупредил, что у него после работы «мальчишник», Бэт поехала повидать кого-то в лаборатории, а Джордж неизвестно где, то ли ругался, то ли целовался с Нэнси.

Первой появилась Бэт, и он спросил ее, как поживает мадам Голография.

— Она страшная зануда, — сказала Бэт и протянула ему пакет.

Он достал из него что-то похожее на фотографию и увидел бульдожью морду. Обычную, мастерски снятую бульдожью морду.

— Подожди, — остановила его Бэт. — Это надо смотреть не так.

Она взяла фотографию и выключила свет.

— Пересядь вот сюда, — скомандовала она, — и смотри левее центра.

Он чуть не вскрикнул от восторга и от испуга. Морда была живой, живее быть не может. Кажется, она даже недовольно зарычала, обнажив синеватые клыки.

— Это голограмма, — сказала Бэт. — Ты видишь сейчас действительное изображение, объемное, а есть еще мнимое. Его увидеть легко, но очень трудно устранить. Симпатичная собачка?

— Прямо собака Баскервилей, — сказал Белов и отпустил подлокотники. — Она нас не съест?

Бэт хмыкнула и сунула палец в бульдожью пасть.

— Она у нас послушная собачка. — И погладила ее по голове.

— Подойди-ка поближе, — распорядился Белов. — Хочу посмотреть на тебя левее центра.

— А не испугаешься? — засмеялась Бэт.

Он поймал ее за руку и притянул к себе.

Фырканье и скрип, прилетевшие в их темную комнату со двора, вразнобой доложили о прибытии мистера Хейзлвуда.

— Президент ввел эмбарго на продажу зерна России, — доложил он, едва переступив порог. — Я думаю, для вас это не очень хорошая новость, Пол?

— Это катастрофа, — сказал Белов. — Надеюсь, он разрешит мне захватить с собой несколько буханок? Как вы думаете, мистер Хейзлвуд, меня не задержат в аэропорту с «особым манхеттенским»?

— Я не уверен, что ваши руководители так же весело прореагируют на это сообщение.

— Нет, конечно. Просто договорятся с кем-нибудь еще, кто посерьезней как торговый партнер…

— Как прошел «мальчишник»? — спросила, меняя тему, Бэт. — Вспоминали былые подвиги?

— Да, — подтвердил мистер Хейзлвуд. — Теперь только и осталось, что вспоминать. Пол, вы тоже подшучиваете над своим отцом?

— Иногда, — сказал Белов, — и ему это очень нравится.

Он выходил из ванной, когда появился Джордж. Три бессонные ночи не прибавили ему сил и не украсили его наружность, но, заметив Белова, он довольно рассмеялся.

— Голый человек, Пол, — произнес он, — вот что нужно миру. Голый человек не может думать о войне.

Белов поправил полотенце, которое он обмотал вокруг бедер.

— Вам ведь наплевать сейчас на все, — продолжал Джордж, — потому что вы голый. А голый человек думает лишь об одном — о другом голом человеке. И приказ о наступлении голый человек не может отдать — его же все поднимут на смех! Голый человек — это наше спасение, Пол. И не стойте столбом! Ваша фигура действует мне на нервы. Женщины страшно любят худых и длинноногих, а я не худой и не длинноногий, черт вас побери!

— Но у вас, наверное, есть какие-нибудь другие достоинства? — предположил Белов, усаживаясь в кресле.

— Уйма! — махнул Джордж. — Женщины просто в восторге от меня. Нэнси сказала, что я Эл Пи, особенно когда выпью.

— Это что — особый вид извращенности? — спросил Белов.

— Вы не знаете, что такое Эл Пи? — удивился Джордж. — Вы же музыкант и не знаете, что такое Эл Пи?

— А-а, долгоиграющая пластинка?..

— Совершенно верно. Одна сторона двадцать минут и другая сторона двадцать минут. Ансамбль Махавишну. Тягучая мелодия на фоне спятившего барабана. Мы смотрели фильм, наши общие похороны. Я бы расцеловал оператора.

— Я пойду, — сказал Белов, — да и вам не мешает отдохнуть.

Вместо ответа Джордж протянул ему руку и крепко стиснул ее.

Бэт изучала потолок, когда он вошел в ее комнату.

— Я уже думала, что тебе там плохо стало, — сказала она.

— Меня Джордж перехватил.

Белов сел в изголовье и погладил ее по волосам, как прилежную ученицу.

— Джордж нормальный парень, и он мне нравится.

— А мне не нравится, что он тебе нравится.

— Он помирился с Нэнси, и она сказала, что он Эл Пи.

— Кто? — спросила Бэт. — Эл Пи?

— Да, — подтвердил Белов. — Они смотрели фильм про ядерную войну и очень расстроились оба. Особенно Нэнси.

— Такая же дура, как и Джордж, — сказала Бэт.

Она была теперь тихой и нежной, и руки у нее были грустными, и она сама выключила свет. Они дважды пытались вздремнуть, но ничего из этого у них не вышло, каждый раз, когда он желал ей спокойной ночи и целовал в шею, она тут же поворачивалась к нему…

Последний день прошел в суматохе и сборах, хотя, казалось, и собирать-то было нечего. Бэт выстирала и нагладила ему рубашки и раза три переворачивала вверх дном несчастный чемодан.

Потом они все вместе обедали. Белов произнес какой-то жалостливый тост за хозяев, смутился сам и смутил других.

Бэт сказала, что для современного мужчины он слишком сентиментален, и прописала ему с утра холодную ванну.

Джордж засмеялся — лучше быть иногда сентиментальным, чем постоянно сопливым.

Мистер Хейзлвуд вспомнил, что в молодости он тоже был сентиментальным, но это не помешало ему добиться того, чего он добился…

В аэропорту все были сдержанны. Мистер Хейзлвуд вдруг спохватился и, взяв под локоть недоумевающего Джорджа, повел его с собой — выяснить, не задерживается ли московский рейс.

— Ты похожа на кролика, у которого отняли морковку, — сказал Белов, когда они остались одни.

— Если ты сойдешь за морковку, то, пожалуй, так оно и есть, — согласилась Бэт. — Ненавижу всякие провожания. Хорошо еще, что я тебя не люблю, а то хоть вой.

— А я так вообще еле дождался этого дня. Черт меня дернул ехать сюда, к какой-то ненормальной девчонке.

— К дуре…

— К мокрой курице…

— К репейнику…

— К пьянице…

— К холодной лягушке…

— Ну уж нет! — остановился Белов. — При всем желании не могу назвать вас холодной лягушкой, мисс Хейзлвуд. Тут вы явно перестарались. — Он обнял ее и прижал к себе. — Я буду встречать тебя в Москве. Мы поедем на Дон. Ты станешь казачкой…

— Все в порядке — через пять минут начнется регистрация, — сообщил Джордж. — Очень были рады. Надеюсь, вы… А что, Пол, неплохо бы. И думать нечего… Конечно, в любое время… Так и скажу — мой приятель из России. Вы не против. Ну, это едва ли. Слишком мало, слишком мало. Правда? Спасибо. Да, да, всего доброго!

— Я забыла, как ты назвал, кем я стану?

— Казачкой.

— Это что-нибудь особенное?

— У-у, что-то страшное! На кого ни взглянешь, он и с ног долой.

— А зачем мне, чтобы все с ног долой?

— У меня соперников тогда не будет.

— А ты боишься соперников?

— Не очень.

— Почему не очень?

— Потому что я лучше всех.

— Не задавайся.

— Скажешь правду, и еще оправдывайся.

— Я не слишком надоедливая?

— Ты нежная и красивая, как… не знаю кто.

— Ты больше никого не будешь любить так, как меня?

— Я не смогу так любить никого.

— Я буду еще лучше… там, у тебя. Не оглядывайся, когда пойдешь.

Обратная дорога была не короче, как водится, а длинней. Он читал, дремал, неохотно разговаривал с соседями, но время, подобно самолету, казалось, просто повисло в воздухе.

В Париже их продержали лишний час — по техническим причинам. Авиакомпании всего мира вольготно чувствовали себя за этой туманной формулировкой. По техническим причинам — и баста!

До лета еще два месяца. Лучше не думать об этом. Мать скажет: «Господи, да это-то еще откуда?! Все не как у людей. Чего она тебе, эта Америка, далась? Это, — скажет, — потому, что от рук отбился. При жене не учудил бы такого. А так — шаляй-валяй — до Америки добрался». Он решил не писать ей о своей поездке, чтобы не волновать.

Поджидая на остановке автобус, он вдруг сам и ответил на вопрос, родившийся еще при выходе из самолета: почему и откуда появилось такое ощущение ясности и покоя? Родной дом — это понятно. Здесь и стены помогают… Но ощущение какой-то новизны, несхожести с тем, что он чувствовал несколько часов назад, ощущение острое и внятное, вот только без названия — что это и откуда?

Воздух, понял он на остановке. Здесь совсем другой воздух; дотом привыкнешь и перестанешь замечать…

Самолет сберегает время, но крадет ощущение дороги. Будто тебя запаковывают в вощеную бумагу, перевязывают ленточкой и ты получаешь в подарок самого себя.

14

Странные чувства довелось испытать Белову через неделю после поездки к Бэт. Первые дни, заполненные бесконечными рассказами, держали его еще в какой-то эмоциональной лихорадке; впрочем, он рассказывал все больше о своих дорожных впечатлениях, придумывая на ходу то, чего и не было вовсе, показывал фотографии семейства Хейзлвудов, голографический снимок собачки — первые дни ему некогда было думать о Бэт.

Когда же все вокруг успокоились и жизнь пошла по обычному своему руслу, тут-то и одолело его странное чувство.

Нет, то была не тоска по возлюбленной, с ней прекрасно уживаются, и она питает мечты, многое потесняя в иных сердцах, подчас и саму любовь.

То была тоска безысходности, в которую, точно в пропасть, проваливались все мечты и желания. Пустым и холодным делала она сердце Белова. С виду он изменился мало, разве что меньше теперь шутил и подтрунивал над всеми, работал, по отзыву Александра Ивановича, «с подъемом», но это была работа усовершенствованного автомата, хотя, по правде, работать хотелось. Чтоб забыться…

Вечерами он сидел в своей квартире и писал длинное, бесконечное письмо.

Он рассказывал Бэт о своем детстве; постепенно вспоминал такие подробности, которым и сам удивлялся, — не подробностям, а тому, что они вдруг выплыли из глубин памяти и самого его порадовали. Такая вроде бы никчемная подробность: пацаны послевоенные играют в «войнушку», да по всем правилам, со штабами, разведчиками, дальнобойной артиллерией, которая у каждого умещалась на ладони и палила увесистым кирпичом или галькой, и галька была опаснее, вернее, находила стриженную под полубокс голову; раненый тогда шел домой и выходил оттуда перебинтованный, бой тогда прекращался, все сходились к пострадавшему, и Белов выходил из «логова»: он был немецким лазутчиком; его ловили и допрашивали в штабе, полутемном сарае из прогнивших, покрытых склизкой зеленью досок — он молчал, тогда его секли прутом, поначалу легонько, с усмешкой заглядывая в глаза, ожидая, что он сейчас-то все и расскажет, но вот тонкий прут уже и посвистывал, а Белов только дышал часто и тяжело, и казалось, что все забыли про игру, но вот прут летел в угол, и Белову кричали: «Это не по правилам! Ты же фашист, чего же ты молчишь, дурак?», а он от боли и радости лишь качал головой и молча выходил из сарая…

Он рассказывал Бэт о своем деде — сухом, красивом казаке, которого в детстве называл «деушка», а звучало это как «девушка», и все смеялись потешно, и за этой малозначащей подробностью вставали вдруг целые картины, не связанные ни временем, ни логикой событий: больничный двор, заваленный осенними листьями, по которому он ходил когда-то, и шептал, и молил: «Господи, пусть он живет! — десятки раз повторял в исступлении эти слова — и дед выжил, но через год умер враз от сердца, умер тихо, будто заснул после тяжелой работы; и вновь оживала память: с Дона на золотой юбилей приехала шумная вся родня, будто воздух с собой иной привезла — и песни, которые поешь и точно всей грудью вдыхаешь цепкий полынный дух родного края, и видишь кого-то вдали на косогоре, и хочешь упасть в траву, обнять эту землю, и нежно, как волосы любимой, гладить каждую травинку — тяжело было смотреть на деда, когда он будто не пел, а жил, жизнь проживал в этой песне.

Он рассказывал Бэт о своем городе, город был чудо! Сколько раз порывался уехать из Астрахани — сонной, пыльной, застольной!.. В Сибирь можно было — там размах, движение, ядреный дух; в Москву — там толчея, там все из первых рук, еще куда-то, где зимой зима, а летом лето и лес вокруг. Но только дело доходило до маршрута и конкретных вопросов: куда и когда — на том все и заканчивалось. Тут же в душе поселялась смута, тут же тянуло на улицу, на которой вырос, и во время этой прогулки город вдруг совершенно менялся: будто почистили старый медный пятак, и он засиял облегченно, открыв глазу свою потаенную красоту.

После командировок он писал Бэт отчеты: где был, кого и что видел; мучился, переводя на английский «совхоз «Пойменный», «село Седлистое», «поселок Буруны», хотя совсем напрасно терзал себя и бумагу: «село Седлистое» звучало бы для Бэт столь же мелодично и торжественно, как для самого Белова Сан Вэлли или Вундид Ни.

Он писал это бесконечное письмо и стопкой складывал листы в нижний ящик стола. Он знал, что это бесконечное письмо останется навсегда лежать там.

Перед сном он ставил на стул голограмму баскервильской собачки и любовался ею. Он быстро привык к ней и даже полюбил ее. Он без труда находил теперь магическую точку, собачка оживала, ощеривала клыки, и он шептал ей: «Ну-ну! Не щерься так, а то мне страшно. Плохо нам с тобой без хозяйки, и ждать еще неизвестно сколько, может, месяц, может, два, а может, и вообще…»

В одну из таких минут ему и пришла на ум странная мысль. «А что… — думал он, сидя в одинокой своей квартире, — почему бы и нет?! Разве природа глупее человека? Человек лишь заимствует у природы то, что в состоянии теперь заимствовать. Идею голографии, например… Разве сам человек не есть самая совершенная голограмма? Или нет в нем пугающего даже объема? Или так уж легко установить, где он мнимый, где действительный? А что такое душа? Не голограмма?!»

Он долго ходил тогда по комнате, наперед зная, что не заснет; стоял у зеркала, и смотрел на себя каким-то новым взглядом, и смеялся своим странным мыслям, чтобы они отстали наконец от него. «Хорошо, — скажет потом добродушный дядька в белом застиранном халате. — Душа — голограмма, а природа умнее человека. Ваше открытие запатентовано под номером семь тысяч двести пятьдесят дробь триста девять. А теперь расслабьтесь и выбросьте все это из головы!»

Весточка от Бэт пришла после майских праздников. Она сообщала, что планирует свою поездку на конец июня. Мистер Хейзлвуд с Джорджем передавали ему такие пламенные приветы, что оставалось удивляться, почему письмо не сгорело.

Июнь был жарким — утомительно, невыносимо жарким. Улицы напоминали экспериментальный вариант содружества финской сауны и турецких бань, и каждый, кто имел портфель, носил в нем, помимо прочего, полотенце или дюжину носовых платков.

Белов пригласил к микрофону главного синоптика, и тот сразу порадовал астраханцев, сообщив, что они являются свидетелями рекордной с начала столетия жары, хотя от этой радости не стало прохладнее.

К заветному сроку погода смилостивилась над Беловым, и, прилетев в Москву, он даже пожалел, что не взял с собой свитер.

— Слушайте! — Тонкие брови полезли на лоб, покрывшийся морщинами. — Вы уже пятый раз подходите сюда. Я же вам русским языком сказала: идет по расписанию. Что вас еще интересует?

В комнате для курения он подошел к зеркалу и еще раз придирчиво осмотрел себя. Он успел уже загореть, но ему не нравилась прическа у того парня напротив — волосы хулиганили, не поддаваясь ни рукам, ни щетке. А костюм сидит сносно и выглядит намного дороже своих восьмидесяти, и галстук — просто потрясающий, особенно это «капуцино» чуть ниже узла. Сразу приобретаешь смиренный вид.

На Москву, если все пойдет нормально, времени не останется. Билеты до Волгограда еще взять, пока туда-сюда — и снова лететь. Бедная Бэт! Сплошные самолеты. А там еще час на автобусе. Ну и отлично! Будет повод внести ее в дом на руках. Донским казакам это понравится, не говоря уже о самой Бэт.

Мать звонила ему на работу от соседки: «Ну, помнишь, тетя Нюра, она тебя еще поймала, когда ты куриную воду пил…» — «Аа… да-да!» — чего он там помнил в три года?! «Так, сынок, это что же нам делать-то? Чего готовить? Как встречать-то?» — «Да как встретите. Что вы там панику развели? Каймаку, пирогов — и за глаза! Она вам понравится…» — «Она-то понравится, а у нас этот черт придурошный, Миней, как же он не придет? А он же матерщинник первый. Стыда не оберешься». — «Да пусть себе матерится. Она же все равно ничего по-русски не понимает». — «А как же мы с ней гутарить-то будем?» — «Через меня». — «Телеграмму дай, когда ехать будете».

По рейсу Е-745 можно было сверять часы. Белов развернул цветы и выбросил целлофан в урну. Он чуть шею себе не свернул, разглядывая пассажиров, пока не увидел девушку в вельветовых джинсах и короткой замшевой куртке. Очень знакомую девушку, которую давно не видел. Самую красивую девушку, которую он только видел. Самую ласковую и нежную девушку с двумя чемоданами, с сумкой через плечо. Девушку, которую хотелось спрятать ото всех, но чтобы все знали, что она у него есть.

Он не целовал ее девяносто девять лет и триста шестьдесят четыре дня.

— Сегодня у тебя день путешествий, — сказал он. — Летим до Волгограда, а там еще на автобусе час. У тебя что в чемоданах — пятьдесят три платья и двадцать восемь костюмов?

— Да, — засмеялась Бэт, — хочу понравиться тебе и твоим родственникам.

— Особенно родственникам, — одобрил Белов, — они большие ценители парижской моды.

В Волгоград они прилетели вечером. В самолете Белов попытался уговорить Бэт вздремнуть, но та лишь кивала головой, улыбаясь сонными глазами. В аэропорту они взяли такси.

— Вам в какой Калач — в новый или старый? — спросил шофер.

— В старый, — сказал Белов. — Туда, к мосту…

Они подъехали к дому, и шофер по просьбе Белова несколько раз просигналил. Первой на крыльце появилась мать. Она как-то придирчиво, даже недовольно посмотрела на гудящую машину, но тут же все поняла: всплеснула руками, ударив их одна о другую перед собой, что-то крикнула в окно и посеменила к калитке.

— Да ты что же телеграмму-то не дал? Ой, бестолковый! — запричитала она, обнимая сына.

— Здравствуйте, гостюшки дорогие! — Белов обернулся и увидел бабусю — маленькую, худенькую, в нарядном цветастом платке. Он взял Бэт под руку и подвел к ним.

— Это Элизабет Хейзлвуд, — церемонно представил он девушку. — Можете звать ее Лизой.

Бэт отчаянно улыбалась, не зная, что сказать.

— Да что же мы здесь стоим-то? — спросила бабуся. — Пойдем, милая! — и повела Бэт во двор.

Пока они распаковывались и купались под душем — беловское кривобокое произведение в углу двора, — об их приезде узнали все, кому это было интересно. Похоже, что каждый дом в радиусе ста пятидесяти метров отправил на встречу своего полномочного представителя, и, выглянув в окно, Белов увидел толпу, чинно гулявшую вдоль стола, который уже успели накрыть.

— Ну, теперь держись, — сказал он Бэт. — Сейчас казаки тебя в свою веру крестить будут!

— Пол, я боюсь… — Она подошла к зеркалу и еще раз причесалась.

Начался утомительный ритуал представления.

— Аграфена Матвеевна, Феклина сестра.

— Аверьян Кондратич, второй муж Груняши-упокойницы.

— Миней Василич, Васюнин племянник…

И еще десятка полтора имен с нечетко обозначенной принадлежностью к кому-нибудь из дальних родственников.

— А это Лиза, — сказал Белов, обняв Бэт за плечи. — Она по-русски не говорит, если кто что спросить захочет, я переведу.

С тем и сели за стол.

— Вот сейчас смотри. — Он тронул Бэт за локоть. — По рюмке выпьют и петь начнут, а потом плясать.

— Пол, я есть хочу, — прошептала она.

— Ты чего шепотом? — засмеялся Белов. — Мы тут как глухой с немым. Ешь все, что на тебя смотрит. Это вот пирог с мясом и капустой, — он попробовал и закачал головой: — У-у вкусно! Давай с него начинай. И вот еще, это фирменное донское — взбитые сливки, они называются каймак. Давай сначала выпьем за твой приезд.

— Да ведь за это уже пили.

— А я еще хочу за тебя. И не спорь, а то поцелую.

— Пол, перестань. На нас все смотрят!

— Вот и хорошо! — Он встал и, подняв рюмку, сказал: — Давайте выпьем за мою девушку Лизу, и если вы не возражаете, то я ее поцелую за всех вас.

— За меня не надо, — перекрикивая других, захрипел Васюнин племянник. — Я и сам ишо хоть куда…

— Народ требует, чтобы я тебя поцеловал, — сказал Белов.

— Пол…

— Здесь такая традиция. Хочешь не хочешь, а надо! — И он легонько приподнял ее.

Лиза, Лиза, Лизавета!

Я люблю тебя за это.

И за это, и за то,

что целуешь горячо! —

пели за столом, а Феклина сестра со вторым мужем Груняши-упокойницы уже и отплясывали, по-донски приёкивая:

— Про тебя поют, — сказал Белов.

— Как про меня? — растерялась Бэт.

— Целуешь, говорят, горячо. Слышишь: Лиза, Лиза…

— А про тебя там нет песни?

— Есть. Сейчас услышишь. — И, наклонившись к матери, он что-то сказал ей на ухо.

— Ну, будя! — крикнула она, поднявшись. — Еще песни есть.

И первой же запела, подбоченясь:

При лужку, лужку, лужку,

При широком поле,

При станишном табуне

Конь гулял на воле.

И каждый, и Белов тоже, словно что-то теснило им грудь или першиной стояло в горле, подхватил песню и с присвистом понес ее дальше:

Конь гулял по воле,

Казак по неволе…

И не помня как, очутился в центре какого-то изломанного круга и, задрав руки, Белов прихлопывал и мотал головой из стороны в сторону.

Тяжело дыша, вернулся он к столу и, не садясь, обнял Бэт.

— Это народная музыка? — спросила она.

— Да… самая чистая… — Он все еще не мог успокоить дыхание.

— И что же там про тебя?

— Там про коня, который гуляет по широкому полю на свободе. А как его поймают, так и свобода кончится.

— А он кому-нибудь нужен, чтобы его ловить?

— Не знаю. Наверное, кому-нибудь нужен.

— Тогда ему недолго гулять осталось. Мне его жалко. Давай за него выпьем.

— Давай.

— Ну, будь здоров, конь! — сказала Бэт и чмокнула Белова в щеку. Ему оставалось только заржать от удовольствия.

— Ты не хочешь отдохнуть? — спросил он, заметив, как слипаются у нее глаза.

— А это удобно?

— Конечно…

Пуховая постель сделала свое дело — Бэт еле ворочала языком, когда просила его принести что-нибудь попить.

Он вернулся минуты через три со стаканом томатного сока и осторожно поставил его на тумбочку. Бэт уже спала, улыбаясь ему из углубления в огромной подушке…

Гуляли всю ночь — пели, плясали, вспоминали всех и вся. Лишь под утро утолклись.

Белов так и не понял: спал он или нет, потому что не успел он сладко вытянуться, провалившись в перину, как над ухом его кто-то засопел и громко, как дневальный в армии, прокричал: «Подъем!»

Белов открыл глаза и увидел над собой шутника, которого звали Дорофеем Егоровичем и которому шел уже восьмой десяток.

Шутник был умыт и причесан. Белов никак не мог вспомнить, кем он приходится ему.

— Давай, казак, подымайся. На том свете отоспимся, — сказал Дорофей Егорович. — А твоя без задних ног дрыхнет. Погутарим, пока бабы не прискакали.

День уже набирал силу. И закрытые ставни не могли удержать свет, упрямо лезший во все щели. Белов зевнул и стал одеваться.

— Доброе утро, — сказал он матери.

— Это тебя дед Дороша, что ль, разбулгачил? — вместо ответа спросила она. — Черт старый, и поспать не дал.

— Ты своим делом занимайся, милая, — как таракан, неожиданно возник перед ней дед Дорофей, — а мы с Павлом сами разберемся.

Белов взял полотенце и пошел в душ. Материна делянка была огорожена изгородью и содержалась вполне по-хозяйски.

Дорофей Егорович потирал руки и щерился.

— Может, разбудим, — кивнул Белов на спальню.

— Не надо, пускай себе спит. — Материн нагоняй не прошел для старика даром. — Она, может, Америку свою во сне видит. А тут проснется — и на тебе мою образину. Греха не оберешься.

— А ты, Дорофей Егорович, на образину-то не очень и похож, — успокоил его Белов. — И чего ты такой красивый?

— Те, Пашка, прямо сватом быть по прежним временам, — рассмеялся старик довольно. — Ишь наговорил. Сивый я уж стал давно, а не красивый. Ты мне вот что лучше растолкуй. Почему у них там баба, скажем, худая, а за пазухой — во арбузы какие! — Тут Дорофей Егорыч сделал несколько преувеличенный жест, сцепив пальцы в полметре от груди. — У наших если спереди заколыхалось, так и в других местах тоже есть, а у энтих как-то по-другому.

— И давно тебя этот вопрос интересует? — спросил Белов. — Не со вчерашнего ли вечера?

— Да ну тебя, Пашка, — обиделся старик. — Не знаешь, так и скажи — не знаю. А че ерундой заниматься. Мне вот дюже знать охота, а спросить не у кого. Ты что же думаешь — я век вечный тут вот с нашими мотрями проваландался? У меня тоже дамочки были — из-под руки смотреть! Мериканки не было, врать не стану, а румынка была… в импиристическую. Меня придавило там чуток, в Румынии-то, ну, я к семье одной и определился. Голоднючий народ был — ой, горе одно! Мамалыга — и весь те порцион. Во… оно. Хозяин — в поле спозаранку, тока темень и прибивала его к дому. А у него дочка была, чуешь, Пашка, дочка у него была.

— Чую, — отозвался Белов. — Будь у него сын, тебе бы и рассказывать нечего было. Что ты в час по чайной ложке цедишь? Понял я, что у него была дочка, само собой раскрасавица, и ты тоже ничего себе казак был. Ну, и нашли вы друг дружку с одного взгляда. Дальше продолжать?

— Да ведь я ж тебе уже рассказывал про энто дело, — огорчился было Дорофей Егорович. — Ну, да черт с тобой! Еще разок послухаешь. Во… А говорили мы с ней, как ты со своей, — тоже по-иностранному. Там, в Румынии-то, какой язык?

— Греческий, — сказал Белов, намазывая каймак на лепешку.

— Во… по-греческому мы с ней, значит, чешем… Тока я с пяток слов всего и запомнил, но уж они у меня от зубов отскакивали. Ну, я ей с утра, значит, как папаша уйдет, — буне джорне, значит, в обед опять с докладом — буне доминаца, ну и на ночь, как водится, — буне сера. Ох и огнявая девка была!

— Ну, гусар! — засмеялся Белов. — Креста на тебе не было!

— Не плети че не надо, — обиделся старик. — Я при кресте всю жизнь проходил. При кресте и дури-то меньше выказывали. Ты вон на девок погляди, ведь че вытворяют. Тока к мужу прибилась, туды-сюды, ан нет — уже и нос воротит. Он мне, говорит, не ндравится. Да че ж с ним год валандалась? Где ж зенки твои лубошные были? Оходить бы тебя осклябиной — сразу небось пондравился бы. У нас, бывало, приведут тебя к сватам, так девку тока вприглядку и увидишь. И то — в пол уставится и сидит, как оглоблю проглотила. А потом по полвека жили да жалели друг дружку. Мы вот, помню, пришли к сватам, ну там, со всеми причиндалами, то да се, а на меня молчун напал, ну, враз онемел. Пелагею мою в горницу вывели, мне бы че такое путное завернуть, а я не хуже столба. Папаня меня толкает: «Ты, Дороша, округлил бы словечко…» Ну, я и округлил… «Хата, — говорю, — у вас совсем никудышная. Сгореть бы пора». Пелагеюшка-то как прыснет! Я думал: от смеха зайдется. А вот дед твой натуральный кудесник был…

— Давай про деда, — подзадорил старика Белов. — Что он там вытворял?

— Кудесник был первостепенный. Я помоложе его был, а помню. И выпить любил, и в картишки поиграть, но в меру… Всему меру знал. А раз с братом учудили. У них там компания была: дед твой с братом Еремеем, Федька Капустин, он председателем сельсовета был, ну и Митька кривой и зять его Антипка кривой.

— Да они что, как на подбор, оба кривые? — перебил старика Белов.

— Не, у них по одному глазу было. Митьке в гражданскую, а Антипке с мальства ишо… сам набаловался. А у Митьки дочь на выданье была да жена Кукуня.

— Какая Кукуня? — снова не удержался Белов. — Это что за имя?

— Да не имя… Звали ее так. У нее первый муж в импиристическую погиб, ну она и куковала, пока ее Митька не присмотрел. Он тоже вдовый был. Вот они, значит, в карты играли, а на первый день пасхи, играли, значит, и выпивали, а у Капустина сидели разговлялись вроде… Ну и кончилась у них выпивка. Дед твой достает деньги, Капустин Федька тоже достает, а кривые косятся на них. «Нету, — говорят, — у нас денег». Жадные были, зря что кривые оба. А дед твой говорит: «А ну давай с песнями без штанов ко мне! У меня там четверть припасенная стоит…» Они pa-аз штаны с себя, и подштанники, и айда в рубахах по селу! Да кувыркаются. А Федька Капустин на балалайке им подыгрывает. Срамота! Ну, поставил он им четверть, они пьют и плачут. «Ты, — говорят, — нас перед людьми осрамил. На великий праздник с голой задницей пустил…» — «Это не я, — говорит, — это жадность ваша». Да че там! Митька кривой за пятак десять ковшов воды лягушачьей пил, а тут за четверть водки чтоб не пошел! Ну а ночью приехали за дедом, в милицию забрали, что, мол, хулиганством занимался. Федька Капустин его оттуда утром выпустил. Вместе ж были. Во кудесничал дед твой. Ну, толкай свою. Я ей песни зараз петь буду. Толкай, толкай, а то всю царствию небесную проспит!

15

Белов в спальню прошел на цыпочках. Бэт лежала разрумяненная со сна, припухшая и с открытыми глазами.

— Доброе утро, мисс Хейзлвуд! — сказал он. — Чего изволите: кофе, фрукты, поцелуй?

— Пол, — прошептала она, — я никогда так сладко не спала. Тут так мягко.

— Вставай. — Он поцеловал ее. — Один красивый молодой казак хочет петь тебе серенады.

— Это ты, что ли, красивый, молодой? — спросила Бэт, натянув простыню до подбородка.

— Нет. Один родственник. Очень забавный старичок. Разбудил меня, чтобы узнать: почему ты сама худая, а грудь у тебя — во. — И на манер Дорофея Егоровича он продемонстрировал это «во».

— Пол! Ты… ты… дурак. Ты все это придумал. — Она сердилась как-то нехотя, с ленцой.

— Конечно, придумал. Одевайся, обедать пора.

Выйдя из спальни, он подошел к Дорофею Егоровичу и приказал: «Начинай».

Старик Дорофей набычился, откашлялся, вдохнул глубоко и затянул дурным голосом: «Скакал казак через долину, через германские поля…»

Пел он самозабвенно, то есть так, как поют обычно люди, начисто лишенные какой-либо приятности в голосе и музыкального слуха, и чем меньше у них того и другого, тем охотнее соглашаются они петь, и поют чаще всего громко и долго — пока их не остановишь.

— Ну, как тебе солист? — спросил Белов, отослав старика Дорофея во двор узнать насчет обеда.

— Очень своеобразный голос, — серьезно сказала Бэт. — Я хочу ему что-нибудь подарить. Открой чемодан… вон тот… желтый…

— Тут еще твоей маме и бабушке. — Бэт достала две коробки и протянула их ему. Это были духи.

— Ты мне испортишь родственничков, — сказал Белов. — Как бы они не потребовали потом кружевных пеньюаров и массажиста.

— А это тому пожилому джентльмену, который пел мне серенаду. — И в руки Белова перекочевал календарь с девицей в купальнике. Белов хотел еще добавить что-то, но в горнице неслышно появился «джентльмен» и объявил, что обед стынет и все ругаются.

За столом Белов понял, какой нелегкий хлеб у переводчиков. И главное — вопросы были один другого содержательнее: «Как спалось на новом месте?» — «Спасибо, хорошо». — «А вы… это, прямо из самой Америки сюда?» — «Да… на самолете… до Москвы». — «А у матери с отцом сколько вас душ-то?» — «Я и еще брат Джордж» («Георгий» — перевел Белов). — «Смотри-ка, в Америке — а по-нашему зовут: Лизавета да Георгий. А отец-то не старый?» — «Пятьдесят восемь лет». — «Не старый. Небось на девок поглядывает?» — «Он много работает…» — «А поместье у вас там есть какое, огород или ишо че?» — «Нет. Мы живем в пригороде. У нас двухэтажный дом». — «Так это нормально… Можно и молочка взять в колхозе, и зелени». («Ты еще про сельсовет спроси», — сказал Белов «джентльмену».)

Бэт постепенно осваивалась со своей странной ролью. Она тоже вместе со всеми улыбалась, отвечая, смотрела теперь не на Белова, а на того, кто задавал ей вопрос, и с аппетитом ела.

— А добрая работница будет. — Он слегка подтолкнул мать. — Смотри, как уписывает.

— Болтаешь что ни попадя. — Мать даже закраснелась. — Не оговаривай. Хозяевам радость, когда гость ест да нахваливает.

— Тогда помолчите немного. Я тоже есть хочу и нахваливать.

— Да ты разве скажешь, что плохо, — вздохнула бабушка. — В деда весь, царствие ему небесное. Тот как говорил: тока бы живыми быть, а остальное-то все образуется. Все ему хорошо было.

— А казаки, они все такие, — сказал «пожилой джентльмен», который пел серенады. — Сурьезная штука, эта виска ихняя. А бутылка-то прямо как под масло. И мужик сурьезный, не то что Васюнин племяш. Этот любую бабу к ноге пристегнет. Точно, Пашка?

После обеда Белов увел Бэт из дома. Он хотел сказать: «Пойдем погуляем по городу», но у Бэт были несколько другие представления о городах, и он сказал: «Let’s hang around Bread Village…»[7] — так он перевел. И Бэт решила, что место, которое он упорно считал своей родиной, хотя и родился и вырос на Волге, зовется именно «Брэд Виллидж» — и не иначе.

И ему это название понравилось. Деревня — это деревня, а виллидж — это виллидж, и от этого никуда не денешься…

Бэт точно ополоумела. На пустынной улице, по которой они шли к мосту, она погналась было за курицей, но внезапно остановилась и попятилась назад. «Там собака», — сказала она испуганно. Белов не удержался и поцеловал ее на виду у собаки. Та пару раз гавкнула для приличия и снова легла за бревно у забора.

Вид на мост открывался у последнего дома, который покосился и казался заброшенным. Чуть ниже улицы была дорога, но они пошли к мосту через пустырь, поросший репейником, — как дети: чтоб непременно вымазаться или ободраться.

Белов молчал, пока они шли по мосту, и, лишь остановившись на середине, сказал, кивнув вниз, на реку: «Вот тебе и Дон».

Бэт смотрела долго на воду, потом на горы, пологими склонами спускавшиеся к реке на правом ее берегу, потом на небо, бледно-синее, с размытыми облаками, и слабо улыбалась, как человек, который не знает, чего от него ждут — каких слов, каких поступков?

— Вот здесь я и буду тебя сегодня крестить, — сказал Белов. — В полночь…

— А как это? — рассеянно спросила Бэт.

— Разденешься и пойдешь за мной в воду, а я там речь произнесу…

— И всего-то?

— Ну а там банкет, телеграмма от президента — ты это имеешь в виду? Потом пойдешь доить корову.

— Сам пойдешь доить корову.

— Ну вот, — усмехнулся Белов. — Еще не казачка, а уже огрызаешься! Подожди хоть часов десять.

— О’кэй! — сказала Бэт. — Десять часов подожду.

Столовая в доме на Песчаной работала без передышки. Парилось, жарилось и пеклось здесь сверх всякой меры. Бэт даже съежилась, проходя мимо стола, вновь заставленного тарелками.

— Перекур, граждане! — сказал Белов поварихам. — Тут у вас от одних запахов потолстеешь.

Мать взяла ухват, и Белов выскочил из кухни — аккуратного домика у забора.

— Рассказывай новости. — Он подошел к разлапистому дереву и сел рядом с Бэт. — Как дела у Джорджа и Нэнси? На сколько граммов похудела мисс Мэгги Райдерс? Что слышно от почтенных магараджей?

— У всех все хорошо. Джордж с Нэнси ругаются пять раз на неделе. Она очень жалеет, что не познакомилась с тобой. Мисс Мэгги Райдерс держит бойцовский вес. А магараджи пока ничего тоже… Фил звонил мне из Пасадены.

— А Джефф?

— Потом, Пол. Извини, но я больше не могу есть. Твои мама и бабушка, наверное, обидятся на меня, но я больше не могу.

Он проследил за ее взглядом и увидел, бабусю, призывно размахивающую руками, а потом услышал и ее голос: «Ребятеж, идите-ка перекусить!» Бэт попыталась спрятаться за дерево — она, похоже, начала осваивать русский язык.

Вечером, после ужина, они всей семьей гуляли по «Брэд Виллидж». Шлейф французских духов тянулся по дороге от дома до старой школы, в которой училась еще мать Белова. Бэт даже раскраснелась от поклонов. Белов как мог перевел ей крыловскую басню «По улице слона водили…». После третьего захода она улыбнулась — то ли поняла, то ли устала слушать одно и то же. В половине двенадцатого он повел ее за руку к Дону. «Брэд Виллидж» уже засыпал: дикторы первой и второй программ телевидения попрощались со всеми — и день кончился.

Ленивый в жаркий день, Дон теперь осмелел и заигрывал с луной, сам серебрясь от удовольствия.

Звездам стало до того неловко за эту несдержанную пару, что они тускло блеснули от беспомощности и скрылись с глаз. И правильно сделали, потому что к реке, обнявшись, спускалась еще одна парочка.

— Раздевайся, — сказал Белов. — Сейчас начнем.

— Отвернись. Я купальник надену.

— Нет, — сказал Белов. — Никаких купальников.

— Ну, Пол.

— Так положено.

— А вдруг кто-нибудь придет сюда?

— Разве что водяной — на тебя взглянуть.

— Я не буду. И не приставай ко мне. А ты что будешь делать? — спросила она, не выдержав его укоризненного взгляда.

— Раздевайся, потом узнаешь.

— Только ты отвернись. Я скажу, когда можно будет.

Он повернулся, как только услышал плеск воды.

— Мисс Хейзлвуд, — спросил он, — вы готовы?

Бэт вскрикнула и бросилась в воду.

— Ты обманщик, — крикнула она, отплыв от берега. — Ты любишь подглядывать за девушками.

— Люблю, — сказал он. — А кто не любит? Мисс Хейзлвуд, сегодня у вас знаменательный день.

— По-моему, сейчас ночь, а не день.

— Это не важно, — ответил Белов. — Ты молчи и слушай. Мисс Хейзлвуд, вы вошли в эту воду… ну, как ее?

— Что, заело? — засмеялась Бэт.

— Не знаю, как назвать тебя.

— Дурочкой. Потому что умная не стала бы тебя слушать.

— Ну, дурочкой так дурочкой, а выйдешь донской казачкой. Это звание присваивается тебе навечно. Ты обязана теперь быть всегда красивой, гордой, нежной, уметь постоять за себя и при особой нужде даже поколотить своего мужа.

— Вот это мне подходит, — сказала Бэт. — Я думаю, мне понравится быть казачкой. А нельзя ли, пока нет мужа, начать с тебя?

— Не надо спешить. Только ты ему сразу же объясни, что если бьешь — значит любишь!

— Пол, ну можно я на тебе порепетирую для начала? Может, что не так сделаю, ты поправишь. Пол, иди сюда!

Белов разделся и прямо с берега прыгнул в воду. Он хотел сделать это на манер пловцов — выгнувшись, чтобы не уходить глубоко под воду, тем более что у берега было совсем мелко, — но оступился и шлепнулся животом, подняв вокруг себя гирлянды брызг.

— Браво! — сказала Бэт. — У тебя столько талантов!

На берегу он растер ее махровым полотенцем, поверх платья накинул рубашку, но ее все равно трясло.

— Ты хотела рассказать о Джеффе.

— Он приезжал ко мне в мае.

— В мае? В каком мае? Месяц назад?

— Да.

— Ну и что?

— Ничего. Он плохо выглядел. Я… ну, в общем… Нет, ты не поймешь…

— Ты спала с ним?

— Да… Нет!

— Так да или нет?

— Я потеряла голову. Мне было так жалко его. Он обнимал меня, и мы плакали. Он сказал, что ты не должен обижаться на него.

— Я не обижаюсь на него.

— А на меня?

— И на тебя тоже. Я только не знаю, что лучше: когда тебе говорят правду или когда тебя водят за нос?

— Ты сам спросил меня…

— Извини. Это моя ошибка. Ладно, — сказал он. — Не расстраивайся. Это все чепуха.

— Ты серьезно? — Она отстранилась от него.

— Конечно. Вы обнимались и плакали. Кому что нравится. Одни обнимаются и плачут, другие обнимаются и целуются, третьи…

— Замолчи! — Она рывком поднялась. — Тебе очень хотелось оскорбить меня?

— Очень, — сказал он. — И мне наплевать на подробности.

— В конце концов, я тебе не жена. — Она выдавила из себя улыбку.

— К счастью, — сказал он. — Ты забыла сказать — к счастью.

— Дай мне сигарету. И иди поплавай. Только не утони.

— Постараюсь. — И он поплыл, оставляя за собой бугорки брызг.

Выйдя на берег, он почувствовал, что устал. Бэт протянула ему полотенце, и он долго растирался, отвернувшись от нее.

— Иди сюда. Остыл?

— Остыл.

Она внимательно осмотрела его и дала пощечину. С правой руки. Сильную и звонкую.

— Я вспомнила, что я теперь казачка, — сказала она. — Пойдем домой, милый.

16

После завтрака, прямо из-под дерева, с которого падали яблоки, Бэт увели на кухню. Взяли под руки с двух сторон и увели. Белов попытался отбить ее у похитителей, но Бэт сказала, что никогда не видела, как пекут такие пироги, и что ей интересно. Он махнул рукой и пошел следом за женщинами.

Десятки непрошеных ассоциаций и представлений осаждали воображение Белова при одном только слове «пирог».

Он всегда считал, что в доме, где пекутся пироги, должны быть непременно лад и покой.

Сама процедура создания пирога — а он видел ее не однажды — завораживала его своей таинственностью, будто он присутствовал при рождении живого существа.

Мясной пирог был цельным, как запаянным, и обмазанным сверху яичным желтком, а сладкий — чаще всего яблочный — украшался финтифлюшками — накатанными из теста же в палец толщиной хворостинками, по которым потом гуляла вилка, делая на них узоры, похожие на вышивку.

А пекла их бабуся часто, называя всегда «колотухами» или «неудаками». «Опять колотуха вышла», — говорила она, поджимая губы и качая головой. О «неудаках» она сообщала немного радостней. И было это не кокетством пусть старой, но женщины же, а неуспокоенностью мастерицы, которая всегда судит себя своей особой строгостью.

Он вошел в кухню, задев головой притолоку, чертыхнулся сначала от ушиба, а потом рассмеялся. Бэт, закатав рукава клетчатой рубашки и надев передник, месила тесто…

— Чего тебе? — спросила мать.

— Да к кухарке я к вашей… к Лизавете… — сказал Белов. — Ухажер я ейный.

— Иди вон в саду поваляйся. Без тебя тут жара несусветная.

— Пол, ты видишь, чем я занимаюсь? — Бэт повернулась к нему, улыбаясь.

— Вижу, мисс Хейзлвуд. Я уполномоченный регионального профсоюза рабочих пищевой промышленности. У вас есть претензии к хозяевам?

— Никаких, сэр! Они добры и предупредительны. Вы не хотели бы попробовать наш пирог? Он скоро будет готов.

— Ну, если вы так настаиваете, то я, пожалуй, останусь.

— Чего ты к ней пристал? — сказала мать.

— Она меня пирог есть пригласила.

— Еще ни коня, ни воза… Иди яблок набери!

Он вернулся с яблоками и услышал голос, вещавший нараспев и без перерыва: «…и вот он обнял ее и гутарит — поедем ко мне, девонька, на Тихий Дон, у меня там две лавки и три кабака, а привез ее да сажает на лавку — вот, гутарит, одна, а вон другая, а вон три кабака растуть — чуешь, какой я богатый!»

— Это вы про меня тут? — спросил он, выкладывая яблоки.

— Не, — сказала мать. — У тебя и лавки-то нет. Ты еще богаче…

Ему только и оставалось, что молча согласиться.

С пирогом возились еще долго. Бэт перемазалась в муке, лицо ее покрылось испариной — и от духоты, и от напряжения, — вид она имела совершенно не американский. Голову ей повязали ситцевым платком в синий горошек, и называть ее Бэт было теперь как-то смешно — у нее и лицо-то переменилось, стало проще, но веселее.

Белов лишь потом сообразил, что любуется ею, а поначалу думал — просто разглядывает.

И кухарки его рядом с ней помолодели. И ведь ничего — управлялись без переводчика. Великое дело — этот пирог…

Он уложил ее отдыхать после такого «смертельного трюка», а сам вышел во двор.

— Умаялась, бедная, — сокрушалась бабуся. — А хваткая она. Раз тока проведешь — и она следом. Ты че же с ней — решил уже?

— Не знаю. Тут так просто не решишь. Тут черт ногу сломит.

— И в кого же ты такой непутевый? — сказала мать. — И девке голову задурил, и сам как чумной ходишь. Тут со своими-то…

— А какие тут свои-чужие? Они все наши.

— Ваши, — вздохнула мать. — У них там и машины, и чего тока нет.

— Меня там нет, — сказал Белов.

— Ну, ты клад известный. Во всем Советском Союзе такого не найдешь. Бахвальством-то в папашу своего пошел…

— Ну, правильно! Скажи еще…

— Ну, будя вам пререкаться-то! — вмешалась бабуся. — Он и без нас грамотный.

— Ну все, — засмеялся через силу Белов, — сдаюсь. Пойду Лизавету проведаю.

Бэт расчесывала волосы, стоя у зеркала, которое занимало полстены.

— А меня сейчас воспитывали, — похвастался он.

— По-моему, вам это нравится, — сказала Бэт, прилаживая к волосам заколку. — Я имею в виду — вам, мужчинам.

— Да и вам тоже, не так ли? Я имею в виду — воспитывать нас.

— Пол, а что они говорили?

— Они говорили, что я тебе заморочил голову.

— Это так.

— И что ты хорошая, а я не очень.

— Это тоже правильно.

— И мне стало обидно, что все вокруг хорошие, а я не очень. Слова ласкового не слышу ни от кого.

— Иди ко мне, мой несчастненький! Иди. Я тебя пожалею! — Она обняла его и почему-то снизила голос до шепота. — Если бы ты не был таким самоуверенным, я бы любила тебя еще сильней. Я даже хочу, чтобы тебе было плохо.

— Спасибо. Это еще зачем?

— А чтобы одна я могла сделать тебе хорошо.

— Говори тише, нас могут подслушать.

— Да ну тебя! — Она оттолкнула его. — С тобой вечно чувствуешь себя дурой.

Пирог ели под деревом, с которого падали яблоки. Очень умный человек сделал бы за полчаса десяток-другой открытий, но Белова хватило лишь на одно — пирог Бэт был «не хуже» бабусиного. Может быть, не такой тонкокорый, но придраться легко к чему угодно — было бы желание. Даже сама мастерица с пятидесятилетним стажем еще и не откусила, а лишь понюхав ромбом порезанный кусок, сказала, по привычке поджав губы: «Ну! Куды там моим колотухам…»

Бэт, как и положено в таких случаях, смущенно улыбалась. Во всяком успешном деле это, пожалуй, самое трудное — научиться смущенно улыбаться.

— Приедешь домой — испеки такой пирожок для мистера Хейзлвуда с Джорджем, — посоветовал он ей. — И маме отнеси.

Последние слова ему не следовало бы говорить — он понял это сразу. Бэт потускнела, и улыбка у нее теперь стала вымученной, как у человека, который скрывает за ней какое-то горе.

— Как, кстати, она? — спросил он.

— Лучше, — сказала Бэт. — Уже не кусается…

Для того чтобы распознать напряженность в разговоре, необязательно знать иностранный язык. Двое молча поднялись и пошли разными путями: одна — на кухню, другой — в дом.

— Извини, — сказала Бэт. — Я не сдержалась. Папа приводил мисс Райдерс, и я весь вечер ухаживала за ними и смеялась вместе с ними. Мне хорошо здесь, Пол.

— А я боялся, что тебе будет одиноко и скучно. Здесь ведь нет никаких развлечений.

— Ты действительно об этом думал? Что мне будет не хватать развлечений?

— Да.

— Здесь все есть, что мне нужно: тишина, покой. И ты.

— Бэт, — сказал он. — Это глупо говорить за столом. — Он повертел в руках кусок пирога, потом рывком поднялся и встал перед ней на колени. — Я прошу тебя стать моей женой.

Она смотрела на него, как на ребенка, — ласково и умиленно, перебирая пальцами его волосы.

— Как в старых фильмах, Пол, — сказала она. — Как в старых фильмах. Сейчас это делается, наверное, не так, но я очень люблю старые фильмы, Пол. Я их просто обожаю…

Если бы сад превратился вдруг в сцену, то зрителей было бы немного — всего двое.

17

В последующие дни Бэт совершенно преобразилась. То есть она и раньше не выглядела особо скованной, даже принимая во внимание непривычную обстановку, но теперь она как бы скинула с себя невидимый груз, который мешал ей выпрямиться.

Она громче всех смеялась, танцевала и кокетничала с Васюниным племянником; подоткнув подол у старого материнского платья, мыла пол в доме; чистила рыбу и радостно трясла порезанным пальцем; целовала невпопад и мать и бабусю, заставляя их лишний раз всплакнуть; запомнила несколько русских слов и часто повторяла их — все не к месту.

Ей понравился сарай с охапкой старого, потерявшего свой дурманящий запах сена, и каждый вечер она писала записки, передавая их Белову через бабусю: «Вам не хочется пожевать сегодня травки, mister Horse»[8], или: «За вами должок, мой милый дружок!»

К прощальному ужину бабуся открыла сундук и, подперев крышку источенной древесными червями рогатиной, стала извлекать из него свое добро.

Бэт перемерила все кофточки и юбки, присмотрела лакированные туфли и, надев их, не захотела снимать.

Из сундука шел какой-то особый дух: будто не нафталином была пересыпана одежда, а временем.

За столом, почти свадебным, у них был потрясающий вид: Бэт сидела в подвенечном бабусином наряде — белая гипюровая кофта и черная, длинная, до пят, юбка, а Белову досталась дедова косоворотка — атласная, с вышивкой и черным крученым шнурком с бахромой на конце — «как хочь, так и сиди: хошь подпоясанный, хошь рассупоненный!»

Живописный наряд Бэт потряс станичников. «Ну, казачка! — цокал старик Дорофей. — Прямо бывалошняя». Второй муж Груняши-упокойницы тряс седой, как бинтами перевязанной, головой и повторял размеренно, будто сам себе отсчитывал паузы: «Господская барышня». Васюнин племянник, видимо, решив, что ему уже нечего добавить к сказанному, больше внимания уделял другой «даме», которая стояла как раз напротив него в окружении селедочки, заправленной лучком, и глубокой тарелки с соленьями.

Опомнившись от первого потрясения, казаки перешли к более решительным действиям, заявив во всеуслышание: «А мы вот ее не пустим», — и уж тут громче всех кричал Васюнин племянник.

— Что это с ними? — спросила Бэт.

— Не хотят тебя домой отпускать, — сказал, улыбаясь, Белов.

— Пол… правда, не отпускай меня…

— Будет большой скандал. Ваши завопят, что тебя похитили.

— Ну и пусть себе вопят. А я скажу, что мне здесь хорошо.

— Да, залезешь на Останкинскую вышку и закричишь через океан.

— Залезу и закричу. А почему ты так боишься, что скажут там?

— Не знаю. Слушай, а действительно, почему?

— Потому что ты не хочешь, чтобы я здесь осталась — вот почему. Пойдем на Дон. У меня что-то голова разболелась.

Вести Бэт по центральной улице Белов не рискнул: их бы перехватили метров через десять — таких расписных.

Солнце присело за горы на той стороне Дона, окрасив их багряным цветом, и вода потемнела, словно уснула.

— Пол. — Бэт взяла его под руку и прижалась к нему. — Пол, ты будешь меня любить?

— Буду.

— Всегда?

— Всегда.

— Пол, мне очень нужно, чтобы ты меня любил всегда и чтобы всегда обо мне думал. Я сразу почувствую, когда ты меня разлюбишь или перестанешь думать обо мне.

— Ты чего это? — спросил он, взяв ее за плечи.

— Ничего. — Она отвела взгляд и смотрела теперь на оранжевые горы. — Пойдем домой.

В Москве они пробыли два дня. В гостинице «Россия» он сказал молодой администраторше, что мисс Хейзлвуд — его невеста, но та сдержанно улыбнулась и поселила их в разных номерах.

— Почему? — удивилась Бэт.

— Не доверяют мне тебя, — сказал он.

— У нас это можно было бы уладить с помощью десяти долларов.

— У меня нет долларов, — сказал Белов. — Но ведь я могу уснуть у тебя, не так ли?

— Уснуть ты можешь и у себя! — засмеялась Бэт.

Обедать он повез ее в Дом журналистов. Они сначала спустились вниз и взяли пива, потом ели в ресторане, а в баре пили коктейли и слушали музыку.

В номер они вернулись за полночь. Бэт сразу же пошла в ванную, а он встал у окна — смотрел на мигающую огнями ночную Москву. Он злился на себя, и злость его была такой вдохновенной, какой она может быть только на себя самого. Он знал, что надо делать, но ждал — и там, в Нью-Йорке и в Калаче, и даже здесь, — что все само собой и устроится, кто-то за него все уладит, все выяснит, а сам потом между делом заметит: так оно, мол, все уже решено давно было.

Как ненавидел он в себе эту леность, это откладывание на потом! Он даже привык это ненавидеть, и постепенно ненависть сама превратилась для него и в цель, и в средство, и в борьбу.

Он будто что-то выжидал, ругая себя на всякий случай, а потом, когда — удивительное дело! — все образовывалось, он обещал себе ни за что впредь не доводить до этого, и какое-то время был уверен, что переменился, — до следующего раза.

Он вздрогнул, когда Бэт, неслышно подкравшись сзади, взъерошила ему волосы. Он повернулся к ней, взял ее за руки и, взглянув на нее — волосы смешно расчесаны на рядок, капли воды застыли на смуглых плечах, глаза виновато улыбаются, — вдруг подумал, что завтра проводит ее и больше никогда не увидит, а она улыбается и еще причесывается на рядок.

— Бэт, — начал он, — я хотел тебе сказать…

— Иди в ванную, — остановила она его, — после душа всегда становишься уверенней, особенно в разговоре с женщиной.

Белов и впрямь вернулся пободревшим. Упругие струи, отхлестав его, словно выбили всю дурацкую робость, которую он сам себе придумал.

— Причешись, — сказала Бэт. — Подожди, я сама…

Она причесывала его долго, тщательно, отходила в сторону, чмокала недовольно, снова колдовала над непослушным вихром.

— Бэт, — сказал он, — Бэт…

Она отошла к окну и беззвучно зарыдала. Он подхватил ее на руки и, посадив в кресло, встал перед ней на колени, как тогда, в саду.

— Бэт, я просил тебя стать моей женой.

— Я помню.

— А теперь я прошу тебя…

— Что?

— Остаться здесь, со мной! — закричал он. — Неужели, черт возьми, не ясно? — И, рывком поднявшись, зашагал по комнате. — Прости, — сказал он, вернувшись к креслу. — Я не сдержался…

— Я думала об этом. — Она откинулась на спинку кресла и смотрела мимо него на ночник с оранжевым абажуром. — Я думала об этом. Хью Степлтон рассказал мне о вашем разговоре. И знаешь, что я надумала? Что наш дом — гостиница.

— Мне нечем особо прельщать тебя, — сказал он.

— Ты прямо находка, а не муж, — улыбнулась она. — Ничего-то у тебя нет.

— Ты есть.

— Да… — протянула она. — Бэт Хейзлвуд — большое состояние!.. У меня там мама… Ты подумал, смогу ли я оставить ее одну?

— Одну — при живых муже и сыне? Это ты называешь — одну? Ты ведь можешь уехать в Калифорнию, а Россия всего на несколько часов дальше. Ты будешь ездить домой. Это дорого, но мы что-нибудь придумаем. Я буду много работать. Мы найдем деньги.

— Ты сумасшедший. Я здесь буду как глухая.

— Пол-России знает английский. Ты выучишь русский. — Он вдруг осекся, вспомнив мистера Степлтона, — будто с ходу врезался в натянутую посреди дороги сетку, которая запутала его и спеленала. — Ты права. Развлеклись немного — и хватит. Мы же современные люди. Лучше, чем есть, уже не будет, а зато сколько воспоминаний в старости.

— Пойди на сцену, — добродушно посоветовала Бэт. — Тебе хорошо удаются монологи. Только веселее надо говорить. Руки в карманы и через левое плечо в зал. Ну-ка давай еще разок. — Она закинула ногу на ногу и оценивающе прищурила глаза.

— Да ну тебя! — отмахнулся Белов. — Нашла время для шуток!

— А если мне весело? Ты хочешь, чтобы женщине с тобой было грустно? — спросила она. — Все закончится завтра же. Ты вернешься к своим проблемам, я к своим. — Она поднялась с кресла и подошла к нему. — Я не хочу больше ни говорить, ни думать об этом. Не изводи меня. Я ничего сейчас не знаю.

Он чувствовал, что нужно было бы сейчас обнять ее покрепче, наговорить каких-то слов, просить, умолять — вытрясти, наконец, из нее согласие, но, чувствуя это, продолжал стоять.

— Бэтти, — сказал он, — пять детей — это много?

— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь ходила беременной? Или у тебя папочка миллионер?

— А черт его знает, может, и миллионер.

— Ты его не видел с тех пор?

— Нет.

— Пол. Это жестоко, когда бросают детей.

— Не для парня. Парню, по-моему, даже полезней надеяться на самого себя.

— Может быть, Джордж потому и бесится, что наш папочка слишком добропорядочный и благородный? — Опять та же полунасмешливая улыбка. То ли она не придавала никакого значения своим словам, то ли относилась к ним слишком серьезно.

— Ты не любишь Джорджа? — Белов, казалось, не спрашивал, а утверждал это.

— Не люблю, — спокойно ответила Бэт. — А теперь спроси, кто из них любит меня? Ты думаешь, они станут возражать, если я скажу, что уезжаю к тебе, что уезжаю в Россию? Я никогда не чувствовала, что обо мне кто-то думает. Мне кажется, что, если бы я пропала куда-нибудь однажды, меня бы хватились лет через пять.

Он подошел к ней и хотел обнять, но она увернулась.

— Не надо, Пол! Ты тоже бесчувственный чурбак. Лезешь со своими объятиями. Ты хоть раз сказал мне, что не можешь жить без меня, что я тебе нужна всегда, только я одна, ты слышишь, — я, я, я!

Он схватил ее грубо, и она вцепилась в его руку зубами — как голодный, бездомный щенок, которого раздразнили в подворотне.

— Прости меня, — всхлипывала она, целуя потом бугристый овал на его запястье. — Я хочу, чтобы ты говорил мне это не только в постели, ты слышишь, Пол! Не только в постели. Чтобы ты восхищался мной всегда, когда меня видишь. Я пойму, что это не так, позже пойму, что я не самая лучшая, что я не самая красивая, но это я пойму, а ты не должен этого знать никогда.

Она затихла, покраснев от крика и стыда.

— Пол, — сказала она, отдышавшись, — я веду себя как попрошайка. Я тебе быстро надоем. Пол, я столько спала, пока ты меня не разбудил. Я не знала, что могу быть такой. Мне казалось, что меня родили со злости. У меня ничего не получалось. Я не знала, какая я. Пол, когда я заболела там, в гостинице, ты действительно переживал за меня? Или ты просто хотел побыстрее переспать со мной? Пол, а почему ты сказал — пять детей?

— Три парня и две девочки… — Он очень обрадовался этому ее вопросу: хоть дух перевести. — У меня есть знакомый программист. Он любой график на компьютере высчитывает. У него два парня. Я думаю, он и на девицу подсчитает. А если ошибется, я ему голову откручу.

— Пол, как все глупо, — сказала она, помолчав. — Только до чего-то дотянешься, а тебя раз по руке. Пол… я не знаю. Не будем загадывать… И что бы ни случилось, давай считать, что это еще не конец…

— Давай… — Он устало мотнул головой. Теперь, когда в словах Бэт промелькнула какая-то надежда, у него уже не было сил радоваться ей и подкармливать ее своей фантазией.

И утром, когда он стоял на бетонной эстакаде аэропорта и смотрел на таявшую вдали точку, окутанную белесой дымкой, он вдруг представил зримо, что точка эта и не тает вовсе, а растет, приближаясь к нему, и почувствовал, что не может больше безвольно стоять на месте, что жаждет работы, суеты, драки — и этого ясного неба, в котором когда-нибудь вновь появится окутанная белесой дымкой точка…

1983

Юрий Поляков