Стоял сухой скрежет, они уставали, а работали без запарки. В обед они нашли магазин и вышит молока с булками и колбасой.
После обеда двор пустел: всякий был занят своим делом. Грузчики уехали на железнодорожную станцию; пели станки столярки, жестянщик ушел к себе. Было жарко. Сварщик катил на колесиках аппарат, тянул длинные черные кабели. Потом он сел на корточки, обстучал электрод и зажег дугу на крыле троллейбуса. Кутырев и Женька ненадолго перестали работать: было интересно увидеть самое начало. Сварщик не спеша вел электрод, вырезая большие куски борта.
…Женька помелил кий о потолок, прошелся вокруг бильярда. Зеленое сукно протерлось местами; вместо сеток на лузах висела драная бахрома; шары вываливались из дыры, с костяным стуком падали на пол, катились лениво и долго. От падения они были сильно щербатые, «как луны», сказал Женька.
Он прицелился и погнал «свояка» вдоль борта в дальнюю левую лузу. Шар прошел, а Галкин словил его в ладонь.
— Игра, студент, — сказал сварщик.
— Есть идешь? — спросил Женька Кутырева. — А я погоняю, возьми на мою долю.
— Ладно.
Он сходил в магазин, взял булок, молока и творожных сырков. И в том троллейбусе, что привезли они, на ступеньках, закинув голову, долго и сладко пил молоко, пока не выпил все до дна.
Он сидел на солнце, и никакие мысли его не тревожили. Никогда он не был еще так свободен и спокоен, как в этом пустынном и малонаселенном заповеднике работы. Он Думал о каждом отдельно: о Галкине и о сварщике, о Котьке-маляре и о хозяине столярки, глухом Михал Георгиче, который не выходил на свет дня, а время проводил в пахучей своей конуре под выцветшими портретами Сталина и Ворошилова. И думал о Петре и о товарище Гришевце. Лимитчик Хасан прохромал мимо него, пошел к подружке своей Муньке-Мунере кормить собак гнилыми костями.
Каждые пять минут по насыпи, над дровяным складом, близко грохотали электрички; и проносились — смазанными — лица, лица, стук колес.
Потом перерыв закончился. Гришевец быстро прошел через двор в кабинетик, и Женька вышел из двухэтажного дома с башней-голубятней, из раздевалки, и побежал бегом к Кутыреву, протягивая на бегу руку за булкой и молочным пакетом и крича: «Жратюшки охота-а!»
Вечером второго дня, когда кучка уголков стала плоской и сквозь ржавчину переплетений видны стали корка асфальта и бледная, как лишаи, трава, подошел к ним примерный мужчина, слесарь Галкин. Уже они знали его. Часто окликали по двору: «Галкин, туда тебя, где ключ?» или: «Галкин, пособи!» И Галкин не оставался ни разу в долгу, всякий раз вворачивал он густо усыпанную перцем поговорочку, шел помогать.
Человек был небольшой, рожа благодушная, одет в рубашку-ковбоечку рабочую и синие брюки. Все он похохатывал и дурил, но имелась в нем свернутая в пружинку сила. Он был из тех веселых, на которых никогда не дерзает нарваться уличная шпана, кожей чувствующая опасность для себя быть битой безжалостно и страшно.
Галкин подошел, поглядел недолгое время и, поковыривая в носу, обронил:
— Да, взялися вы; Хасану-то на неделю работа б была.
И ушел он. И не пришлось им знакомиться за ручку с каждым на участке, потому что могли они после этих слов прямо подсаживаться в курилку, и говорить, и слушать.
Два дня работы не было. Бродили по участку за первым пакгаузом и собирали мусор. Он был двух сортов: старый, слежавшийся до состояния культурного слоя — из бумаги, опилок, слоев краски. И новый, отдельными островами, пахучий, пахнущий опилками, растворителем и обойным клеем. С новым справились за полдня; для старого недоставало бульдозера.
А с третьего дня начиная они уже просиживали в районе курилки или наружного склада со всеми вместе.
Галкин говорил:
— Вот смотри, Хасан, лимитная твоя душа. На кой хрен потащился ты в Москву, ежели ты не работаешь, а сидишь и даже не куришь с толком. Сказать тоже хорошего не можешь, как пень. А вот пацаны твою работу за два дня сделали, теперь делать нечего тебе, Гришевец погонит тебя к чертям, а там погонят из общаги тебя в бороду.
— Плевал тебя, — отвечал спокойно маленький Хасан, грузчик, привычный к галкинским разговорам. — Я четыре года Москве. Право имею.
— Во-во, я и говорю, — подхватил Галкин, — что право-то ты давно имеешь, а в общаге живешь. А голову, Хасан-бей, давно потерял?
— Плевал тебя, — отвечал спокойно татарин и отворачивался к воротам.
Галкин подмаргивал и показывал глазами на старуху, сидящую у ворот, — у ног ее валялись на холодном утреннем асфальте собаки.
Говорил:
— Подружка твоя! — И опять мигал обоими глазами, приглашая всех в сотоварищи.
Кутырев наблюдал, Женька подхохатывал, сварщик курил спокойно, свалив большие руки в провал между коленями. Глухой столяр сопел и строгал из чурки клинышек для подпорок. А Котька трясся и вздрагивал резко, косил с похмелья, но, чувствовалось, не понимал ни слова.
Так начиналось утро.
Пообедавшие, они валялись на горячем коврике, пахло резиной, и электрик Петр приходил с миниатюрными шахматами.
Был этот Петр стройный парнишка, очень негромкий. Единственный из всех учился на вечернем, жил в общаге. Не раз замечал Кутырев, как крепко служба в рядах накладывает на людей неизгладимый отпечаток. Но бывает, что самые главные черты пробуждает в человеке долгая служба, в самый момент окаменения, когда мягкое и податливое тело души переливается в заготовленные формы и там окаменевает прозрачно и неприметно для постороннего взгляда. Так застывает эпоксидная смола.
— А почему вас все зовут Петр? — спрашивал Женька без смущения.
— Ну а как бы, по-твоему, надо? — осторожно и после раздумья отвечал моторист.
— Не знаю, — говорил Женька беззаботно, — Петя, можно Пит, Петро.
Петр следил за шахматной доской и думал о Женькиных словах. После, все обдумав, взвесив и приготовив ответ, говорил:
— Нет. Я именно Петр. Петр Кудряков.
«У людей прошлого мало, — говорил он, сидя с ними на горячем железе, на самом верху стеллажей, невидимый с земли. Начальник тогда уехал в управление, была вторая половина четверга — ленивое, тусклое время. — А у меня оно есть, а мне двадцать семь лет. И все идет от службы, потому что как я служил, так мало кто служил. И на военном спасателе был четыре года.
Это долгий срок. Но есть один секрет. На службе всегда заботы много: учеба идет, политзанятия, уборка — все, что отвлекает от мыслей и безделия. И у нас все так было. Но главное наше занятие было сопровождать военные корабли и в случае чего идти на помощь. За четыре года дважды мы тушили маленькие пожары, ну и на маневрах учебные действия производили. И все, больше ничего не было. За четыре года, вам понятно?
Теперь еще: когда ты в походе, то отвлекаться не имеешь права. А мы спасатели, у нас все для этого есть, все приспособлено.
На втором году начинают люди скучать. Тут для командного состава самое время: глаз да глаз. И разрешают посторонние занятия на досуге. И начинается: кто боксом, кто культуризмом, кто рисует, на баяне играет — не корабль, дом культуры и отдыха. Там я в шахматы научился, в первенстве флота принял участие. Потом понял — мало. Набрал я учебники, и еще один там был такой пацан, и стали мы готовиться, задачки решали. Так и превозмогли свое время. Я после службы, скажу, в какой хочешь университет мог пройти, ничего не боялся, не было такой задачи, чтоб я не решал. А на вечерний пошел, поскольку есть-пить надо. И хотелось жить в Москве. Прописку я заработал себе, скоро комната будет».
Это он говорил Кутыреву за шахматами, питая к нему доверие и еще какую-то корпоративную склонность. И это было для Кутырева внове.
Раньше так думал он, что ничем не отличается от всех прочих людей, кончит себе институт и будет инженером. Но здесь, в СМУ, думали иначе.
Сразу сказали ему про Петра: есть, мол, и у нас студент! Галкин долго выспрашивал про будущую зарплату, а распознав, что Кутырев не понимает ясно про жизнь, обрадовался и долго измывался над «ста пятью рублями чистой прибыли». Но чувствовалось, что интересовал его Кутырев, и Галкин ревновал его к будущей чистой работе.
На утреннем курении вынул Галкин из кармана кусок ременного материала, армированного тонкой стальной проволокой, и спросил:
— Ну, инженер, скажи мне, как это называется по науке?
Кутырев взял кусок, долго рассматривал, отдал.
— Не знаю, — сказал он, — надо в справочнике поглядеть.
— Вот! — сказал Галкин. — Не знаешь! «Надо в справочнике глядеть». А какой же ты тогда инженер? Чему ты тогда там учишься, рог ты бычий!
— А он радиоинженер будет, — вступился Женька по наивности или, скорее, для нового поворота в разговоре. Он был не дурак, Женька.
— Радио? Хорошо. Приемник можешь починить?
— Могу в принципе, — неуверенно отвечал Кутырев, — вообще специальность у меня — антенны.
— Не может он починить, — сказал сварщик. — У них узкая специализация.
Все посмеялись.
— Раньше инженер был — ого! — сказал Хасан. — Большой должность имел.
— Это когда раньше? — спрашивал Галкин, переключаясь на татарина и подмигивая. — При царе Косаре, когда хреном баранину резали?
— Давно! — говорил Хасан убежденно.
После работы собирались в раздевалке. Глухой столяр переодевался у себя в столярке, бормоча под нос, запирал шкафчик и уходил. Он вообще редко поднимался наверх.
Петр иногда оставался посмотреть игру на бильярде, но сам не участвовал, берег себя от лишнего. Иногда играл одну партию токарь Соломатин Олег, высокий красивый парень, весельчак и хам. Приходил он на работу минута в минуту, трепа не признавал, уходил к своему станку. По вечерам он с удовольствием раздевался догола, мылся. Мужики удивлялись железному его телу, а он улыбался. Одевался потом в дорогой серый костюм с искрой, в белую полотняную рубашку и уезжал в калининскую деревню к матери. Пути на работу и с работы было у него два с половиной часа в один конец.
Он любил об этом рассказывать. Про то, как едет, как работает по дому, как ночами теплыми возит девок и баб через реку в ельник на хвою и что с ними делает там и как.