Он жил тогда в страшном сне. Жена терпела и ждала. Дома было тихо, как в гробу. Сынишка приходил из садика и тихо возился с кубиками на полу в коридоре. Обедали. Страшно, страшно и тихо было ждать. В пятницу он получил аванс и один напился так, что его спасла реанимационная служба. Он не попал в вытрезвитель, потому что, выпив два литра водки, он спокойно и чинно шел по неизвестному ему маршруту, но потом в людном месте всплеснул руками и без крика повалился на пешеходный переход под ноги прохожим и колеса машин.
Котька не вернулся домой и не пошел к той. Он пил. Его перевели сюда из жалости начальников, которым он всем успел сделать по два раза ремонт на квартирах. И потому они знали его, жалели. Все-таки он был великий мастер, да сломался вот на этом — на любви. Это в нем уважали все. «Это у нас уважают», — так сказал Галкин.
Теперь, после суда, на котором жена не кричала, кстати, а только жалобно и недоуменно смотрела на него, так что суд прошел чинно, к удивлению судьи, который ждал визгу и слез, поскольку видел анкетные данные, — теперь, после суда, у него вычитали алименты. Он мог не думать о доме, но со всеми говорил и надоел всем разговорами о сынишке. Потом и это прошло. И осталась от него тень. И осталось непревзойденное его мастерство, выпивка, сон на земляном полу в складах.
…Запаха сушилки в нижних коридорах сейчас не было, потому что его выскваживало быстрым потоком заоконного воздуха через открытые рамы второго этажа. Пацаны не шли с тележкой, а бежали вдоль коридора, причем Кутырев тормозил подошвами сколько мог; Женька, вцепившись в перекладину, ехал сзади, как на салазках. Песок и цемент хрустели под ногами.
— Брось, Женька, — сказал Кутырев. — Тише давай на спусках, а то сшибем кого-нибудь насмерть.
Подпертый узко расставленными рукоятками под ребра, спиной ощущая холодный напор стальных поперечин, он чувствовал себя беззащитным, слабым: он не контролировал движения груза.
Женька сказал:
— Ладно.
Они мирно и медленно теперь спустились еще одним переходом и вышли в зал разгрузки, в широкий просторный цех. Справа вдоль окон с покатыми металлическими подоконниками стояли десятки груженых телег в очередях к окнам. С них рулоны выкатывали на полированный металл, и они скользили прямо в кузова. Зал располагался на высоте полуторного этажа.
Они быстро шли к своему окошку, и Кутырев выгнулся и начал тормозить; ему показалось, что они слишком уж быстро приближаются к последней из груженых перед ними тележек. Он еще затормозил, и они почти остановились.
— Тормози, — сказал Женька и тоже потянул назад.
Кутырев увидел, что они немножко не успевают, что рукоятки с его стороны, рукоятки, которые он крепко сжимал сверху кистями рук и держал локтями, заходят под широкую поперечину предыдущей телеги.
— Тормози! — закричал он.
И Женька, видимо, повис на своем краю груза, и Кутырев тоже откинулся и не услышал, а скорее почувствовал, как бухта обоев над его головой пошла назад, на Женьку, и вообще весь груз моментально и неслышно переместился назад; одна бухта мягко рухнула на пол. Кутыреву прижало кисти под поперечиной. Он смотрел на руки; прижало совершенно одинаково мясистые части между большим и указательным пальцами. Они были белыми, эти места. И медленно, как при ожоге, подошла и овладела руками боль. Это было так странно, что Кутырев не смог выдохнуть.
Женька подошел.
— Чуть не убило, — сказал он. — Нагрузили лишнего.
Кутырев говорить не мог, он показал движением лица вперед, на свои руки.
— Отожми, — сказал он громко, но Женька его не услышал.
Тогда он понял, что не говорит, а шевелит губами, как будто из него ушел звук.
Тогда он страшно, изо всех сил, ото всей боли закричал:
— Отожми-и-и!..
И Женька понял его шепот, кинулся вперед и повис на рукоятке.
Кутырев вынул руки и стал смотреть на них.
Ну совсем, совсем они были белые. Потом кровь стала возвращаться на свое старое место и закапала со всех пальцев сразу.
Он поднял их над головой, руки, потому что вспомнил, что так ее останавливают, кровь.
И тогда сначала одним голосом, а потом многими голосами женщин завизжал поковочно-погрузочный цех. Кутырев недоуменно оглянулся, потом посмотрел наверх и увидал, как широкими вишневыми ручьями идет по его предплечьям его кровь. И он побежал, держа руки над головой.
— Куда, куда? Держите его! — кричал насмерть перепуганный мужик с соседней погрузки.
Ну, кстати, напрасно кричал. Кутырев бежал в медпункт. Бежал, совершенно не зная, где находится этот медпункт и вообще есть ли он на фабрике. Но бежал; точно, туда, бежал, как бы танцуя «молдавский», высоко подняв одну руку и высоко выкидывая коленки.
И перед глазами его мелькали, особенно на поворотах, лица и глаза, углы, переходы, плакат и еще плакаты на стене. Но не так быстро, как это показывают в кино, — он успевал все разглядеть.
А в медпункте старая женщина, медсестрица, лет пятидесяти, схватила его за плечи и толкнула на стул. И, откинувшись, кося глазом, Кутырев видел, как лилась, пенясь и пуская пузырьки, бледная перекись на его кисти. А кровь розовела, серела, сворачивалась. Потом тугими бинтами схватила она запястья и ладони, тугими и белоснежными, а пальцы под бинтами были грязные, ногти от металла неотмываемо черные — и этим он, Володька Кутырев, гордился отдельно.
Женькина рожа с высоко задранными на лоб бровями просунулась в комнату, и Кутырев оглянулся, подмигнул ему. А сестрица рявкнула на Женьку, и он исчез, вихрастый.
Окна медпункта перед лицом Кутырева, широкие старые окна с частыми переплетами рам, выходили прямо на улицу, туда, где под рядом низких и густых лип стояли грузовики и шофера курили на тротуаре, ждали очереди на погрузку. Кутырев смотрел на светлый большой день улицы и будто слушал беззвучный шоферский разговор.
— Ну, дойдешь? — спросила медсестра. — Не кружится голова?
Кутырев, улыбаясь, посмотрел на нее, покачал головой, что, мол, нет, и тут только вдохнул всей грудью обойный тухлый запах, пары эфира и лекарств.
Он еще раз отрицательно помотал головой, но уже вся картинка летнего мира — стекла, халаты, белые шкафы, деревья, колеса, кепки, пятна света и листвы — пошла себе двигаться справа налево, смазываясь, ускоряясь и разворачиваясь в беге.
— Обморок, — громко сказала себе пожилая сестра, и Кутырев почувствовал, как она прыгнула на него и уперлась ему коленом в грудь, почти под самое горло. А руку она кинула ему на лоб, толкнула его головой к стене, и затылок почувствовал холод клеевой краски и кирпича под ней.
Кутырев удивился, испугался, попытался оттолкнуться от стула плечами, но она не пускала и смеялась в лицо. Крашеные растрескавшиеся губы были близко от его глаз, зубы с металлическими коронками и подбородок бело-желтый, сливочный, с волосиками.
Потом, в метро, где у него из кармана контролер вынимала пятак и бросала за него в узкую прорезь автомата, где он прошел с поднятыми на уровень груди руками, расставив локти, словно на примерке костюма, — там все смотрели на него. И вдруг в неясный момент, уже в вагоне, включился будто бы свет на экране памяти, потом звук, и полетели все секундочки и узелки этого дня: утро, запах откосов, насыпи, зеленое сукно, шары щербатые; и снова запах — обоев, клея (это он сразу отбросил, закружилась голова), яркие пятна крови на цементе, колено у горла, эфир.
И еще он вдруг вспомнил, что сестра все время двигала челюстями. Она жевала, все время ела что-то, только он не успел заметить что.
И еще: как он сидел на ступеньках фабричного корпуса, а на тротуаре шофера топтались, ходили, слонялись вокруг него и всячески старались помочь, смеялись, трогали его за лицо и говорили слова.
Один пацан молодой сбегал за пивом и наклонялся тоже, смотрел в лицо Кутыреву розовыми заячьими глазами с веснушчатого лица и все говорил: «Я под-держу, а ты пей, н-не-боись». Это было первое, что Володька Кутырев услышал слухом.
И парень держал ему голову пальцами под затылок, спереди подавал кружку под донце. Кутырев поддерживал мокрую кружку с боков запеленутыми руками, широко глотал холодное разбавленное пиво, закидывал голову, запрокидывался так, что солнце дробилось в толстых гранях стекла, пенилось и желтело, било ему в глаза.
И усыпляло, и утешало, и успокаивало.
В вагоне ему уступили место, хотя при чем тут руки? «Садись, — сказали. — Ладно. Садись!» Он повалился, посидел, заглянул через плечо читающей тетки в «Здоровье», прочитал: «…биохимию питания. Надо с детства воздерживаться от переслащенной, пересоленной пищи и особенно от пережаренных блюд…» — это с одной стороны от себя. А с другой: «Дверь ее комнаты осталась открытой, света она не потушила, и там еще стояло облачко пудры, как дымок после выстрела, лежал наповал убитый чулок, и выпадали на ковер разноцветные внутренности шкапа». Он прикрыл глаза и представил себе эту картину — бесконечно ярко, ясно и весело — и вдруг провалился в сон.
И дома он долго и, как в детстве, сладко спал весь день, потом всю ночь и еще день тихого с дождиком следующего вечера — воскресенья. Проснулся на закате и, озаряемый красным косым светом уходящего дня, долго не понимал себя, оглядывался, поднимал забинтованные руки. И вдруг чуть не заплакал от пронзительного ощущения счастия, молодости и бытия.
1979
Юрий БрильВОЗ КРАСНОЙ РЫБЫ
Просигналила машина. Тишков прильнул к окну, у подъезда стоял «уазик». Не очень-то верилось, что заедут, поэтому жене ничего не говорил, но рюкзак тайком на всякий случай собрал.
— Куда? — вскинулась жена.
— С инспекцией браконьеров ловить… Что делают, паразиты!..
— А тебе какая печаль? Ты-то сам?.. Жить надоело? Не пущу! — И загородила дорогу.
Вообще-то Тишков работал в страхагентстве, и ловить браконьеров ему как-то не приходилось, а вот встретил в пивном баре Васюту, и тот подбил.
Снова просигналили.