— Я обещал. Неудобно.
— Кому?
— Васюте.
— Кто такой?
Так сразу Тишков не мог бы объяснить кто, хотя знал его, кажется, сто лет. Ну, не Васюту конкретно, а похожих на него. Есть люди, которые умеют жить толково и со вкусом. Таких непременно встретишь в парилках городских бань, со знанием дела они крутят вентили, к которым и подступиться-то страшно, рассуждают о дубовых и березовых вениках. Без них не обходится никакая очередь за пивом. И здесь они на виду, суетятся, устанавливают порядок. И балагурят. Уж страсть, как любят побалагурить! Они имеют здоровый цвет лица, не страдают бессонницей и не болеют, а если и болеют, то только за «Спартак». С этим конкретным Васютой Тишкова познакомил дядя жены двоюродного брата в бильярдной парка культуры и отдыха. Тишков смутно помнил, что Васюта вроде шоферит в какой-то геологической экспедиции.
В конце концов жена отступилась.
Сидевший рядом с Васютой мужчина, оставаясь корпусом неподвижным, протянул руку для знакомства, медленно, как открывают железные ворота, повернул голову.
— Инспектор Клыков Владим Иваныч.
Владим Иванычу было, видимо, сорок с небольшим. Лицо как бы обветренное штормами, рябоватое. Глаза посажены глубоко, но когда смотрит на тебя, такое впечатление, что они любопытно по-рачьи высовываются. Глаза не голубые и не карие, а как какой-нибудь уральский самоцвет, в пестрых прожилках. Инспектор поправился Тишкову. Приятно быть накоротке с таким мужественным человеком. По совести говоря, надоело глотать бумажную пыль, от клиентов тошнило, и вот нежданно-негаданно — глоток свежего воздуха.
Васюта ухватил двумя толстыми пальцами рычажок ручного газа, словно бы схватил за нос нашкодившего пацана, давнул на педали, — машина противно заскрежетала, будто собираясь сморкаться, взревела во всю мощь железного организма, поехали.
Ехали не скучали, потому что Васюта всю дорогу рассказывал байки.
— Это когда я еще мариманом был… Пришли мы как-то в японский город-порт Ниигата. Встали в очередь, ждем на рейде, когда разрешат причалить и начнут наши доски разгружать. Некоторые, и я в том числе, в город намылились. Кто по магазинам, женам мохеру, детишкам жевательной резинки приобресть, а мы со стармехом в ресторан. Спросили у стивидора самый дешевый. С этими японскими йенами всегда в обрез. Заказали индейку — приносят. Мясо как мясо. Жирок, косточки, в зубах застревает. Заказали сакэ, чтоб мясо запивать. Приносят. Сакэ как сакэ. В голову даже ударило, что не всегда характерно для японских спиртных напитков. Жуем, запиваем. Словом, не особенно яркий, но все-таки праздник живота. Попросили счет — приносят. Такой ерундовский, что мы даже растерялись. Стармех малость лопотал по-японски. Говорит официанту: самуяки тамуяки, мариман кияки кимано. То есть: премного благодарны за сытный обед, однако для советского моряка стыдно платить такой мизер, поэтому позвольте от всего сердца и к знак развивающихся торговых отношений между нашими странами… сует ему, значит, трешку, по ихнему — три тысячи йен. А японец сложил ручки на груди, кланяется и благодарит: прошу миль-пардону, русский геноссе, но чаевых в нашем ресторане не принято. А дешевые кушанья у нас потому, что сделаны они все: и индейка, и соус к ней, и водка-сакэ, — из сои на особый патентованный рецепт… С тех пор я соей сильно заинтересовался. Съездил как-то в район — там сои много выращивают. Ребята, говорю, дайте сои — нужно для экспериментов. Дали мешок. Нажарил. Жена хрустит, короеды хрустят. Ничего больше не просят: ни мяса, ни картофеля. Неделя прошла — хрустят. Думаю, а что если им сварить макарон. Сварил. Так макароны для них стали как лакомство.
Владим Иваныч поворачивал голову, ухмылялся: во, заливает!
За Васютиным трепом не заметили, как выехали из города. У стеклянной будки ГАИ остановились. Подставив желтую спинку заходящему солнцу, грелся милицейский «рафик». Лениво вращался синий мигающий глаз, в такт его вращению из машины выплескивалась рок-опера, чистый голосок кающейся Магдалины. Привалившись к крылу, стоял молоденький усатый сержант, пришлепывая фасонно в гармошку собранным сапогом. Тишков с иронией подумал, что вот, может, опять мода на сапоги вернется.
Клыков неуклюже выбрался из кабины, пошел здороваться.
— Что он, как лом проглотил? — удивился походке инспектора Тишков.
— Производственная травма, — пояснил Васюта.
— Это как?
— Встретился на узкой дорожке с браконьерами, те его и угостили дробью в поясницу. Полгода в неврологическом лежал, только вышел.
— Значит, бывают случаи…
— Случаи везде бывают. Недавно иду по проспекту — и вдруг бах! — штукатурка от стены отвалилась. Как бомба взорвалась. Что характерно, в двух шагах от меня.
— Застраховаться надо бы, — пошутил Тишков, а сам подумал о жене: переживает ведь, а он — хлоп дверью, — утром будет. Не надо было так.
Клыков уселся в машину, тронули дальше.
— Как милиция? — спросил Васюта.
— Что мне милиция?! Это вот Никитин. Ему все неймется. В прошлом году у Мишкина неводок конфисковал и акт на два хвоста выписал.
— Инспектор имеет такое право? — удивился Тишков.
— Инспектор, — солидно сказал Владим Иваныч, — имеет право выписать акт хоть самому министру МВД.
— Одно общее дело, — пожал плечами Васюта, — зачем?
— Вот-вот, — согласился Владим Иваныч, — а этот привязался. Мишкин, конечно, в долгу не остался. Повязал его в магазине, за водкой вроде ломился и скандалил. На пятнадцать суток оприходовал. Хулиганский поступок в общественном месте. Так-то шутить с милицией.
Была глухая ночь, когда въезжали в Осиповку. Улицы пустынны, но в каждом доме свет. Васюта вел машину, не особенно шумя мотором, выключив фары. Громко в настороженной тишине шуршал под колесами гравий. У одного из домов остановились. Здесь у Клыкова жила сестра. «В самом осином гнезде», — грустно посмеялся он. Часа два решили переждать у сестры, пока браконьеры забрасывают невода, раскидывают сети.
Стукнули в глухую, обитую мешковиной дверь. Открыла женщина с грубоватым, точно братцевым лицом. Приобняла Клыкова.
— Оклемался?! Ну, слава богу! — Увидев, что он не один, опустила руки. — Не сидится дома, не можешь без приключений!
Вышел навстречу дедок, седой, как лунь, в бабьем переднике, обсыпанном мукой.
— А мы ждали… как раз пельмени затеяли.
Из-за занавески стрельнула глазами и спряталась в другой комнате девочка-подросток.
Вскоре все сидели за столом, и Васюта рассказывал очередную байку.
— Слушай-ка, Владька, — встрял дедок, — а вправду говорят, что речку перегородят железной сеткой? Перегородят — и никакой кеты, никаких браконьеров. Всю рыбу будут вычерпывать и самолетом в завод отправлять.
— Кишка тонка! Надо десять заводов, чтобы справиться с таким количеством.
Тишкову показалось, что Владим Иваныч не очень заинтересован в том, чтобы разом выбить из-под браконьеров почву. Да ведь и можно его понять. Не станет браконьеров, чем прикажете ему заниматься?
— Где оно, количество-то? — покачал головой дедок. — Раньше бывало, самый никудышный неводок закинешь — сотня, а сейчас… два-три хвоста, ну, когда десяток!
— Человека готовы убить из-за этой проклятой рыбы, — сказала сестра. — Лучше бы ее совсем не было.
Все с сочувствием посмотрели на Владим Иваныча.
— И не будет, — успокоил дедок. — На самолет — и в завод.
Тишков бывал на рыбоводном заводе, посылали в командировку. Как раз в путину подгадал. Интересно. На деревянном мостке стояли парни. Один ловко подхватывал кетину саком, другой, в перчатках, крепко держал ее, а третий бил деревянной колотушкой по лобастой голове, оглушал. Потом за дело принимались девчата. Нежными пальчиками выгребали из раздутого рыбьего брюха горстки живых рубиновых икринок, осторожно укладывали в рамки.
Угощали малосольной икрой щедро, но страховались плохо. Смеялись: а зачем? Место у них счастливое. Сколько помнили, никто не болел, не горел, не умирал. И ведь точно, все как на подбор здоровяки. Лица — кровь с молоком. Потому что при икре, при красной рыбе.
Тишков посмотрел на Владим Иваныча; хотя тот и отлежал полгода в неврологическом, лицо такое же, кровь с молоком. Перевел взгляд на его сестру, деда, Васюту — мелькнуло в голове: нет уж, наверно, не сою едят.
— До тех пор, пока существует красная рыба, до тех пор и браконьеры не переведутся, — доверительно сообщил Клыков. — Красная рыба — это ведь не просто жратва и не деньги, а значительнее этого. Вообще, что такое жизнь? — Все притихли, перестали жевать. — Жизнь, я вам скажу, — это воз красной рыбы, и каждый старается урвать с него, сколько может. Для меня, если хотите, красная рыба — символ чего-то такого…
— Скоро одни символы и останутся, ими и будем питаться, — надоедал дедок.
Тишкову стало жаль красную рыбу. Из какого далека плывет! А для чего? Для того чтобы оставить потомство и умереть. Закон природы. Оставить потомство удается одной из ста, а умереть — всем. Сколько врагов! В Тихом океане, в Японском море — хитроумные японцы с неводом, по Амуру, по многочисленным его притокам — мы да китайцы со своими крючками и сетками. И вот ведь патриотизм! — преодолеет тысячи километров, но непременно вернется в родную речушку, ключ родной, где когда-то сама вывелась из икринки. Ее враги не только люди — рыбы же, птицы, зверье. Прав Клыков, всякий норовит урвать с воза свое.
Неделю как шла кета. Город будоражило. Идет, идет, — повторялось на все лады. Кетовый сладчайший дух уже царил в загородных автобусах, исходя от выпуклых, взмокревших снизу рюкзаков. И уже у ларьков, в изобилии торгующих таежным пивом, кто-либо из бичеватых на вид, бывалых мужичков доставал из кармана штанов завернутый в масляно-пожелтевшую ветхую газетку кусок рыбы нынешнего посола, отрывал шматок товарищу и всем, кто пожелает… Браконьеры тачали снасти. Рыбнадзор совместно с милицией и порознь устраивал грандиозные рейды. По берегам воровато сновали закупщики, платили по пятерке, по восемь за штуку причалившим на минуту — чтобы только разменять рыбу на деньги — отчаянным головам.