Однако из головы не выходило прочитанное: «Вернулся Хасэкура, и не было для него никакого торжества, никаких объятий. Опала в конце концов постигла его. Все мы месим для сильнейших. Кто грязь, кто глину, если повезет чуть выбиться. Правы они или нет — нас не спрашивают. Мы — сама глина, пригодная для лепки. Покажешься камешком — выкинут. А хочется ведь заставить уважать себя…»
Жалость к хатамото Хасэкуре охватила Мацубару. Он понял отчего: боится его участи. Слишком много сил и терпения затратил Мацубара, чтобы выбиться и не раствориться в общей массе, и он понимал всю малость добытого, зыбкость своего нынешнего положения.
Семь лет он терпеливо ждал возможности стать капитаном спасателя. Подрабатывал все это время то незаконным перевозом, то сокрытием контрабанды, добился своего и быстро обратил на себя внимание хозяина компании за удачливость в столь щепетильном деле, как спасание судов. И он этим дорожил.
Мацубара не верил в прочитанное, тени великих предков легли однажды, и поворачивать их в другую сторону было бы глупо и смешно. Он обязан был соглашаться с прочитанным, ибо в молчаливом согласии крылся рецепт благополучия. Поступать иначе простительно лишь мальчику из сказки Андерсена: с единственной парой штанов можно кричать, что король голый. У Мацубары было что терять.
С высоты мостика бухта казалась черной ямой, лишь к дальнему краю ее прилепился тусклыми огнями пароход.
— Кто? — спросил Мацубара, быстро входя в рубку.
— Русский, — с готовностью откликнулся рулевой. — Лесовоз польской постройки…
Ровно в 22.30 Мацубара вышел на связь с компанией и получил указание сниматься в десятый квадрат под защиту восточного берега. Всё в сторону, наступала пора серьезных дел: очень скоро русский лесовоз встретится с разъяренным тайфуном, и одни боги знают, чем эта встреча закончится.
«А одни ли? — ухмыльнулся Мацубара, подавая неторопливые команды рулевому. — Разве мы не в счет?»
Не первый раз становились на поле морской капусты либерийцы, греки, шведы; сухогрузы, лесовозы, ролкеры; разные дедвейты[11], разные флаги и капитаны. Они сверялись с лоциями, свирепо ругались по радиотелефону с портом, требовали другого места якорной стоянки, но слышали в динамике нейтрально вежливый голос: «Другого места нет». У кого нервы были покрепче, уходили подальше от предательского берега, навстречу тайфуну.
Не первый раз Мацубара переводил свой спасатель под защиту восточного берега, отстаивался, ждал тайфуна — работы. Как-то в одно из этих ожиданий он обратил внимание на странную закономерность: все флаги побывали в гостях у скалы Кадзикаки, и только голландцы ни разу не становились там.
«Этот… — презрительно подумал Мацубара о русском пароходе, — куча железа. На нем много не заработаешь…» — И велел боцману отдавать якорь. Огни русского парохода сместились левее, стали ближе, но ярче не стали. Плотный, обложной дождь растворял их в ночи.
«Интересно, чем он сейчас занят?» — размышлял, расхаживая по рубке, Мацубара. Представил себе русского капитана: согбенный годами и обидами, некогда прямой, стройный. Хотел подчернить возраст русского подагрой, передумал, остановился на гастрите. Некоторая жалость к обреченному моряку великодушно пририсовала рядом со стариком двух маленьких внучек с тихими, робкими улыбками. Они далеко от доброго старенького дедушки. Ему давно пора на отдых, а он все работает, чтобы внучкам жилось слаще. Плохо ему и одиноко. Старикам у чужих всегда плохо…
— Сколько лет капитану? — неожиданно громко прозвучал вопрос Мацубары в тишине рубки.
Вахтенный помощник не услышал капитана, ответил рулевой:
— Сорок, господин капитан.
— Не мне, — повернулся к матросу Мацубара. — Русскому…
— Русскому? Пожалуй, даже моложе вас…
— С чего ты взял?
— Я слышал его переговоры с портом. Молодой голос. По-английски говорил. По-японски даже… И хорошо говорил…
— Голос молодой… — проворчал Мацубара и отослал матроса на крыло наблюдать за морем.
Он отнял у русского внучек, дал взамен крикливую худую жену — в наказание за молодой голос. Но годы все-таки уменьшил: тридцать пять лет. «Наверное, проштрафился и угодил на паршивый лесовоз. Вместе со знанием иностранных языков».
В бинокль Мацубара долго разглядывал русский пароход и перерисовывал в воображении его капитана, чувствуя, что теперь не ошибается. «Итак, русский. Имя роли не играет — русский. Тридцать пять лет».
…Отчего же не играет?.. Морское имя — Христофор. Христофор Асланович Садашев. Мать русская, отец казах.
Сначала все складывалось у него удачно. Учеба, диплом, назначение четвертым помощником на лучший пассажирский теплоход. Быстро обкатался на линии Находка — Йокогама: нес вахты, лихо плясал «Яблочко» перед иностранцами на вечерах самодеятельности, настырно учил японский язык, в лавчонках на Исезаки яро торговался, скорее не из корысти, а из желания поразить хозяев. Без задержки продвинулся в старпомы, заметил вдруг, что отяжелел для присядки, появилась чиновничья плотность (над чем смеялся раньше, замечая у других). Пора было бы и в капитаны, да не хватало плавательного ценза, который зарабатывается в дальних рейсах. Пришлось распрощаться с «трамвайной линией».
Попав старшим помощником к хмурому, всегда недовольному капитану на один из новых сухогрузов-универсалов, крутился, старался, как будто он снова курсант-дипломник, сбросил лишний жирок, побывал во многих странах, открыл для себя, что на многотрюмном сухогрузе несравнимо спокойней работать, нежели на пассажирском судне. Вскоре и в капитаны вышел.
Не таким представлялся ему первый капитанский рейс. Хотелось вольного полета, а упал в собственном гнезде. Пришли тогда и первые сомнения, нет-нет да и спрашивал себя: за свое ли дело взялся? Почему вдруг упал?
Долго не мог прийти к простому ответу — усыпила гладкость продвижения к цели, убаюкала до уверенности: что капитан, что шофер — все одно извозчик. Этому же помогало и другое — ни разу не попадал в переплеты, о которых грезил в детстве. Возможно, не замечал их за нудными штормовыми вахтами, как за деревьями невидно леса.
Он лежал и думал, что утрачивает до срока ту морскую уверенность, которая отличает истинного капитана от каботажных неудачников, что все реже взбадривает себя истиной, что капитан не имеет права на расслабление.
Но у него все не так: отчаянно жмет левый ботинок, пароход стар, унынием несет изо всех углов — из разбитой филенки двери, из продавленного дивана, и даже журнал, которым прикрыт прожженный край стола, годичной давности. И от всего этого не хочется снимать телогрейку перед тем, как прилечь.
— Вахтенный!
— Здесь, господин капитан!
— Когда русский запрашивал порт, голос… Усталый, веселый, уверенный?.. Каким голосом он говорил?
— Усталым, скорее, господин капитан.
— Благодарю…
«…Значит, коллега, это не первый ваш плохой пароход. На первом еще взбрыкиваются, а вы уже устали. Все ясно…»
Он взял бинокль, попробовал разглядеть русский пароход. Мешал дождь, плотный, обложной. Опять тихо пожалел обреченного русского капитана и обуздал жалость простой мыслью: «Из нас двоих кто-то выиграет. Я верю в свою победу, потому что жду своего хатамото».
Полог дождя за стеклами стал почти непроницаем, в открытые двери рубки врывался тугой гул струй, похожий на звук низкого регистра органа, который называют иногда «человеческий голос». Мацубара осветил фонариком циферблат часов. Без пяти час. «Сейчас начнется…» — усмехнулся он угрюмо и крикнул матроса и помощника. Мацубара по голосу узнавал приближающийся тайфун, его приход, тот момент, когда этот голос берет последнюю доступную человеческому уху ноту и в клочья разрывает гармонию покоя.
— Наблюдать внимательно. Как только русский поползет к скале, сообщать пеленг каждые полминуты.
— «Хиросэ»! «Хиросэ»! Мацубара-сан, прошу на связь, — зачастил голос в эфире.
— Слушаю, Мацубара.
— Снимайтесь и начинайте. Удачи! — Понял. Будет удача.
Он представил себе, как там, откуда пришел голос, дежурный менеджер компании следит за полем локатора, как вспыхивают на нем от пробегающего по кругу зеленого луча точки — суда, как радисты крутят верньеры настройки, вслушиваются в эфир и с нетерпением ждут короткой скороговорки точек и тире — «SOS». Первый, поймавший ее, немедленно сообщит об этом менеджеру: «Атта!» («Нашел!»), а тот не менее радостно доложит хозяину компании об удаче, и побежит на голос беды спасатель-охотник, чтобы «No cure no pay» приняло свое логическое завершение: вознаграждение за спасение. И счастливчик Мацубара будет не последним в дележе выкупа.
В первые годы службы в компании Мацубара частенько рыскал по всей тихоокеанской стороне Японии и счастье не всегда поворачивалось к нему лицом. Теперь же любимчик хозяина Мацубара караулил добычу у скалы Кадзикаки, и не было случая, чтобы он упустил ее. Он настолько свыкся с отлаженной системой вызволения аварийного судна, что мог по секундам расписать ее. Сначала судорожные потуги судна выбраться из ловушки самому, потом требование буксиров у порта, который почему-то долго не будет выходить на связь (Мацубара предполагал, и не без оснований, что при дележе доходов от спасения кое-что перепадало и хозяину порта), затем выйдет, и буксиры, конечно, запоздают, и, наконец, «SOS». Тогда Мацубара приблизится к терпящему бедствие и по радио жестко перечислит пункты соглашения, а после маленькой паузы безапелляционно назовет сумму вознаграждения. Сумма эта будет грабительской, но чаще всего в ответ слышалось: «Согласен». Встречались, правда, иногда любители поторговаться, однако острый зуб скалы Кадзикаки быстро образумливал упрямца. «Жить всем хочется, — потирал в таких случаях руки Мацубара, — а жаль… Перевелись смельчаки».
Ливень прекратился неожиданно, стало совсем тихо. В тишине позвякивали звенья выбираемой якорь-цепи, как будто скупой в одиночестве пересчитывает медяки: день… день… день…